Поцелуй мамонта

Нет ответа на дурацкие вопросы. Вместо него следующий проверочный ход.

— А переводил их дедуля на наш язык зачем?

— Хе! Это для вразумления народного. Дед хотел по российским людям запустить перевод. Чтобы ума — разума добавить геологам и знатокам прочим. Запустил три книжки из шести. Да и денежки нам пригодились. Дом, смотри какой вымахали! Первый в Джорке. Вот какой важности мы учителя. Губернатор завидовал, когда приезжал. Специально останавливался, любуясь, и в дом просился посмотреть. Гренадёров своих по этому случаю переодел и без перьев в шинок отправил, ну тот, что на площади Рынка, — чтоб не мешали экскурсии. Валенки мы им и боты дали, шапки и ермолки нахлобучили местные. Попёрли: рады — радёшеньки! Где такие привилегии от губернатора найдёшь? Утром, говорит, свидимся, служивые… А уж мы его, родимого, так попотчевали… Сводили после первой рюмки вдоль ограды, показали грядки, что из — под снега вынырнули, медвежий лук изволили они попробовать. Вкусно, сказал, для здоровья шибко пользительно. Знает, хоть и городской человек. Рассказали ему про яблони, про наш абрикос, про местный ископаемо — дубок. Представили зверьё наше, а дальше повели на этажи, в библиотеку, в мастерские, показали внутренний сортир, прости меня, господи, за откровенья… ваших хором ещё не было — это всё позже строилось… Бестолковость это моя. Тьфу, прости меня, господи… ну, а где ещё есть такой толковый клозет… такой, как у нас в доме? Или душ? Плох наш душ, или хорош?

— Что ты как старая царевна заладила! Плох, хорош… В Питере, бабуля всего полно! У нас тут глушь, а Питер это, понимаешь ли, цивилизация! Там всё во внутренних клозетах: ночные вазы давным — давно уж на свалку повыбрасывали.

— Да? Ну, насмешил, а то я не знала цивилизации в Англиях и столицах наших. И золотые горшки повыбрасывали, и китайский фарфор?

Михейша в недоумении. Про золотые горшки он не слыхивал. Потому повернул разговор.

— Ну, ладно. И как же большой чин?

— …Ну, так еле — еле уехал с утра. Вот тебе и чин! Клянусь — истинная правда! Отпоили этого великого чина банкой рассола. Вот как, а то бы так и помер у нас. Дед тоже хватанул лишка, но выстоял. Он жилистый и крепок на этот счёт… А на сеновал и чердак они, птицы важные, не изволили забираться. А там же у нас — аккуратно ещё один музей! Опохмелились. Хлоп, потом, наплевать ему на всё стало, — так и сказал «наплевать», — вежливый такой барин, государственный барин! Что наш теперешний подзаборный депутат. И шмыг в бричку головой вперёд. А дальше — не моги. Ноги ступеньку не найдут. Шарил — шарил: никак. Без кучера бы своего и не влез. Грена'деры — пьянущие тоже. Вот уж им тогда подвезло. А чин только «добре» на прощание сказал, и тут же отвалил в сон… в стекло нос приплюснул… с красномордой рожей… лица. И глаза забыл закрыть.

Это уже лишнего и совсем нелитературно сказано.

Бабка, оказывается, ещё и шутница, каких поискать.

— Так, так… С лицом, или с мордой, или всё — таки с рожей лица? — вежливо осведомляется следователь. Тоже глумится. Дознавателю так не положено.

— Это, если нашу службу брать, является уликой, так сказать, внешней…

— Какая разница, — обрезает опытная в делах ловли на слове бабушка, — но, у губернаторов в любом состоянии — лицо. И не вздумай где — нибудь…

— Взболтнуть, что ли?

— Ну да. Думай всегда: где говоришь, и что говорить.

— Интересное дельце! Что, и медаль не дал?

— За что медаль?

— Ну, клюква, медовуха, полынная, дом статный, — сама же только что сказывала…

— За один дом, внучек, даже за такой, как наш, наград не дают. За отдельную конкурсную деревню… со льда — слышал такое, нет? — непременно бы дали.

Молчат древние стены, повидавшие всяких оборотов временной мысли.

— А что с переводами было? Как у них судьба?

— Дедушкины переводы пропечатались вначале в Ёкске, а там и до столиц дошли. А папаня твой не так скор на руку оказался. Он весь в другой — в практичной работе. Котельню для шахты строил, а поначалу с рабочими сам рукава засучал, — ямы копал. Потом только в начальники выполз. Без сторонней позировки. Он умный, ты не думай. А вот добрый излишне. Это да. Доброта в наше время не плюс. Мамка его за это журит. А рабочие — вот же удивительно! — на слово ему верят. Ни разу не подводили. Слушаются — что бы папанька твой не повелел. У него просьба как приказ. Ты же его голос знаешь. Свиду тихий, улыбается разве что только дома, а серьёзный такой — попробуй ослушаться! Но интерес у него другой, не такой как у деда. А дед твой — в науке и писаниях мастер. Видел его математическую учебную книжку?

— Что — то слышал, — рассеянно пробормотал Михейша, думая совсем в другом направлении.

Математику Михейша жаловал не очень, хотя высокие баллы со школы изредка таскал. Для собственного развлечения перемножал трёхзначные числа в уме, ни перед кем этим свойством не хвалился, разве что перед Катькой Городовой, — да ей — то «покикуш»: она своих коров по пальцам знала… И дело было даже не в деде — учителе. Наоборот как — то всё выходило.

Дед натаскивал внука с особой охотничьей острасткой, сердился, грозился неучами и хождением с шапкой по вокзалиям и церквам. Топорщился своим знаменитым ёжиком, хлопнул раз скользом по загривку. Линейку, видать, пожалел. А с другими учениками вёл себя, напротив: вежливо и подобострастно не по заслугам, — как с равноценными арифметиками или геометрами древности.

Обиделся немного Михейша за отстающего отца на фоне деда — профессора всех точных наук.

Бабка внимательно взглянула на внучка. Всё поняла. Переборщила, кажется.

— А отец твой, кстати сказать (тут улыбка), — практиковать любит. (Подмигнула) С людьми предпочитает общаться, а не с книгами. Ты за него не ревнуй. О — о–о! Дом он, знаешь, как обихаживал? Дед только платил — ему деньги хорошо давались. А отец строил наравне с нанятыми, если не лучше. Сам помогал и присматривал. Брёвна ложил, фундамент подводил… честь по чести. Штукатурку кидал. Наёмных повыгонял после. За неумность. Не всех, правда, а только первую партию. А что делать с неучами? Взашей их! За что деньги платить? Кормить зачем? Чтобы дом враз повалился ниц? Не пойдёт так. Чай, не Иванову колокольню строили, — без венецких разных друзей. А то бы…! — Бабка презрительно фымкнула, не досказав мысль о курьёзности участия в строительствах некоторых иностранно — подданных горе — мастеров.

— Мы мастерами — то с Венециями менялись. На царёвом уровне и по желанию. Вот как было дело. Не думай, что только они к нам ездили… лопатой наши рубли грести.

— Ну да? — Михейша того не знал, и превосходство иностранцев в цивилизациях слегка пошатнулось. — Проверю как — нибудь на досуге, — подумал он, — не всё же время бабке — кабыполуиностранке доверять.

— Других он разыскал, но уже с большей деликатностью. Испытывал сначала на чашке борща, как в старину, — способ проверенный, — а потом только брал. Не так что — то там первыши намешали, и в зиму всё осыпалось. Вот как было.

Михейша насторожился и посмотрел по сторонам. Машинально задрал голову вверх. Тут же опустил, чтобы не посчитали простачком. Нет, всё цело с виду. Ничто не перекосилось, стены каши не просят, полы разве — что немного рассохлись.

Авдотья Никифоровна поперхнулась, потом странно хихикнула.

— Я тоже в корыте мешала раствор. Мне интересно было, ей богу. Я старая, а смотрю: песочек — то — он как живой, — ты же видел на бережку. Блестит слюдой, не слипчив, камушки в нем гранитные — мелкие, мельче пшена и крупнее муки. Вроде речной песочек, а знатный. Размешаешь — так красив, что хочется скушать ложкой. Ещё известь мололи. Добавляли по золотым пропорциям. Порошок ещё какой — то серый был. По типу римского цемента. Добывали с нашей Едкой горы. Жгли и мешали с известью по своему рецепту. Тоже мне — растудыть его в карусель! Не стара я ещё тогда была. Что могла — всё делала. За мной не застоится. Ты, внучок, заметил, поди, некоторую во мне шустрость? — Бабка тут заметно ободрилась, звонче шумнула чугуном и даже как — то ровнее стала фигурой.

— Заметил.

— А, кстати, не обнаружил ли ты, дружок, на нашем альмандине тусклости… когда… — легонько усмехнулась при этом, — пока он ещё не в казне твоей числился?

— Ну, была, допустим, царапина волосяной глуботы. А что?

— А вот и то, что я его с шеи уронила в раствор и того не заметила. А когда рабочие стали штукатурить стены, то скребком — то его и царапнули. Но, необыкновенно честный один работник был. Вынул, пока он ещё не встыл, и мне отдал. За то я его отблагодарила.

— Выходит, что по твоей вине его бы не стало?

— Выходит, что и не стало бы. То было бы для меня бедой.

— Выходит, что настоящей бедой то стало благодаря мне, — вычислил внук.

Воцарилась тишина.

Михейша, судорожно обеляя себя, решил, что бабка не лишена обычных свойств людей — растерях и озорниц — на манер принцесс разных. А тема с драгоценностью, замешанной в раствор, попахивала излишне быстро закончившимся детективом. Зря, зря. Могла бы приврать! Могла бы «не заметить», а Михейша, как следователь дело бы завёл, провёл расследование и нашёл бы альмандин. Вот она где была слава! Совсем рядом прошла! А сам Михейша на поверку оказался вором. И где теперь тот камень ему неизвестно. Исчез камень как бы сам собой из сокровищницы Некука. Может сестрички помогли. Может Михейша потерял, играя в траве и сооружая уличные секреты. Пора бы всё — таки дело раскрутить: Михейша — без году как готовый следователь.

— Баба Авдоша, не пишитесь лишнего.

Расстроенный Михейша обходил стороной каверзную тему с благородным и многострадальным альмандином, где он приложил бандитскую, антиполиектовски безбожную руку.

— Как, как?

— Я всё вижу и теперь это знаю…

Михейша замялся и вновь кинул взгляд на потолок. На потолке сидела и подмигивала спасительная мысль.

— А ты… а мы, помнишь, как вместе по кедрачам лазали с палками?

Причём тут драгоценности, шишки в ветках, деревянные битки и строительство?

Бабка сейчас не рисуется, а Михейша лично сам помнит, как бабка, будучи чуть помоложе, несмотря на запреты мужа, гоанской обезьянкой ёрзала меж ветвей, сдёргивая самостоятельно не свалившиеся шишки крючком на палке, будто удлинённой ненасытью лапой. От жадности, что ли, это свойство возбудилось? Или от лишнего озорства?

Михейша уверен: добавь бабке павианий хвост — толку бы не прибавилось. Вот такой Авдотья была ловкочихой. Не от оксфордского ученья это всё, а от сибирской изворотливости. Жизнь учительская не всегда была сладкой.

— Лишь бы правильно учили и показывали, — пропускает Авдоша Михейшины слова о шишкобитном промысле, — а вот на потолок штукатурку кидать я всё ж не могла. Всяко старалась — и нету прока. Это твой папаня и дед — мастера по потолкам. Там ловкость нужна, а иначе — шлёп, и всё мимо. Раз и в глаз. Может и на голову всем пластом съехать. Это мужское дело, а наше бабское — за кухней следить и причёски не забывать… И… остальное. Впрочем, не в этом дело.

Бабка увильнула от темы, которая, как ей показалось, была ещё преждевременной для внука.

Но Михейша не таков. Столицы превращают юношей в мужчин гораздо раньше, чем считают об этом апологеты деревни и хулители городов.