Поцелуй мамонта
- Автор: Ярослав Полуэктов
- Жанр: Современная проза / Альтернативная история / Славянское фэнтези
- Дата выхода: 2023
Читать книгу "Поцелуй мамонта"
Про «остальное» Михейша знает наверняка по книжкам Ги де Мопассана, по хмельным питерским анекдотцам и прочей побывальщине. А также по некоторому приобретённому, пусть небольшому, но уже почти — что полновесному опыту. Тут можно ему не намекать. Это остальное есть любовь, уважение и прочее следственное действие; как есть — остаток от первой и настоящей любви. Во все века. Это никогда не меняется. Есть ещё, правда, непотребная страсть… Это штука! О — о–о! В глазах Нева, Гороховая улица, каналы, соборы, Аничков мост. На мосту грустит Клавушка — Голландушка: её зонтик уносит в реку порыв ветра. О — о–о! Отсюда всё начиналось, а заканчивалось… О том, как продолжалось лучше не продолжать и не печатать, а то сестрицы прочтут.
Но, оп! Хорош цылькать лошадь, когда впереди тупик!
— Бабуля, довольно об этом.
Михейша, тронутый любовью, увлечённый серьёзным искусством чистописания, занятый разгадками не созданных ещё преступлений, не очень любил, пусть и созидательные, но зато менее романтические, чем его политзанятия, деревенские и строительные дела.
— Если бы замок наш строился средневековым, то да, — сказал он, посерьёзнев лицом, — если б из кирпича, а не из деревяшек, то вдвойне. Я тоже бы подключился бы летом к реконструкции, или, хотя бы, поинтересовался в детстве. Хотя… когда я осознал, — дом — то уж был готов. Так ведь?
— Так — то так…
— А дом… что дом? Ну, большой, ну бревенчатый, пусть только сверху. Тёплый, удобный. Это всё! Парфеноном и графским замком тут ни на цистерий не пахнет. Интерьер не в счёт. Он годами сам складывался.
Тут он оговорился, толком не подумав, не осознав некабачную солидность разговора, и совершенно не зная платёжных ведомостей дедов и прадедов.
— Само собой ничего не слагается, — глубокомысленное, но скользящее по крутому ледяному извозу, бабкино замечание. — Это от опыта живота нашего, Михейша Игоревич. Люди своими руками всего достигают, внучек мой дорогой. Бог только сверху поглядывает и может советом помочь. Хотя его тоже надо уметь услышать. Он нас испытывает, а мы должны понять: в чём именно. Сделай себе на это зарубку памяти. Постарайся, иначе все наши нравоучения прахом пойдут. И смысл нашей жизни с мамкой и дедами твоими, и с отцом твоим… полупутячим, — прости меня, господи, — бабка тут перекрестилась, — будет напрасным.
Внучку уже надоела правда жизни. Он ещё не прошёл до конца курс романтики, бережно, но так непредусмотрительно обеспечиваемый старшим поколением.
— У тебя сказки да истории лучше получаются, — намеренно врёт Михейша, останавливая подробные и жизнеучительные бабушкины излияния.
— Эх, внучек.
Снова глубокий вздох, и слов уже нету на полностью непутёвого Михейшу.
— Бабушка, родимая, милая, ты не обижайся. Я тебя пуще всех ЛУБУ. — Улыбка с намёком беглой слезы.
Это слово из детства, закреплённое в семье на века. После молокососного периода Михейшиной жизни все друг друга не любят, а ЛУБУТ, или ЛУБЛЯТ.
Михейша приткнулся к бабке, обнял. Родной запах! Хорошая, славная у Михейши бабка. Не толстая, не тонкая. Умная и душевная. Лучше всех бабок на свете!
— Эх, Михейша, Михейша. Не лупили тебя ещё бытейские розги. Не впивались в твой лоб мученические шипы.
— Бабуль, только Христа сюда не приплетай!
Не хватало ещё Михейше шипов. Хотя…
— Как права бабка, — подумалось ему, — неужто без шипов в жизни никак нельзя? Неужели нельзя жизнь рассчитать и вычленить лишнее так, чтобы обойти все предусмотренные судьбой проклятия и лишние испытания, вызванные собственной глупостью и отступлением от правил благочестия?
А это у него уже случилось. Пора с этим кончать…
А куда только деть внутреннюю, неуправляемую умом и трезвым расчётом страсть?
И нет на это ответа у молодого человека.
2
Экскурсия назад, в 1911–й год.
Бабуля неплохо изучила историю и природу Джорского (теперь с приставкой «нью») края. Заставляла нерадивых школяров писывать и переписывать сочинения на эту тему. Сохраняла для потомков лучшие. Вот и сейчас читает одно.
«…Имеются редкие баньки на берегах, трещиноватые навесы над колодцами и над воротами, врезанными от бедности даже не в каждую ограду. Хлам продолжает громоздиться вековыми слоями вдоль дорог, перекопанных пожизненно одинаковыми хавроньями. Нерушимый, державный мусор лежит по огородам и даже в присутственных местах…»
— Гоголем и Пушкиным отдаёт, но славно пишет, сучончик мой. Пятнадцать лет внуку, а бабку оббежал со всех сторон. А державным мусор не бывает. Это наше приобретение, а не государево.
Это Михейшино сочинение, написанное шестым пальцем — вечным пером. Сам Михейша про эту писанину давно забыл. А бабка хранит. На предание похоже по её разумению. Слог приглажен. Лишние запятые бросаются в глаз. Михейша в запятых просто гранд — мастер. Но, в основном, правдиво. Приукрашено чуток. Но, это само собой разумеется: молодость склонна любую петрушку кучерявить сильнее обычного.
«…И всё это вместе выглядит как некое поспешное убежище от холода, от дождей и снегов, выполненное первоначально беглыми каторжниками, а потом умеренно разросшееся и превратившееся с годами в оседлые берложища то ли несчастных бедняков, то ли самых последних бездельников — лодырей и презренных пропойц.
Слабый дымок от рыбацких костров тянется от речек, от озёр и смешивается с запахом полудеревни. Щепа от вечного строительного благоустройства и разнообразнейший природный сор маскируется ветром — метельщиком в углах.
Лопухами заросли аллеи, слежались хвоя и листья на главном грунтовом прошпекте имени Бернандини. И откуда только это пышное имя — неужто губернатор, имеющий редкое четырёхугольно раскроенное пальто с почиканным наискось задом, будто встретившимся с пьяными ножницами, дружен с голландскими и итальянскими принцами?»
— А вот тут губернатор бы обиделся. — Авдотья переворачивает лист.
«…Для удобства ходьбы поверх этого перечисленного безобразия прошпект Бернандини снабжён деревянными тротуарами, плывущими по глинистой грязи и живо напоминающими дряхлые сходни с ребристого остова то ли каравеллы, то ли струга, с какого — то ляда обнаруженных и раскопанных здесь, неподалёку, на суше. Обмелела притока, либо поменяла направление — в этом всё дело.
А «ляд» совершенно понятный: дошли до нагловато путешествующей Европы слухи о существовании в этой малообитаемой части суши залежей чрезвычайно дорогого разбойного металла, то бишь, золотишка в простонародье, а также драгоценных и полудрагоценных дворянских камней редкого наименования. Попутно обнаружен был весьма пользительный горючий камень, найдены исполинские, почти с эпох двурядно зубастых древнезверей, деревья с удивительно прочной, почти что железной и витиеватой древесиной, с кронами, теряющимися в облаках…»
— Сказка, небылица — никто в это не поверит. А на правду — то как похоже! — думает Авдотья Никифоровна, вновь обратившись в учительшу.
«…Но вот, попёрли на сказки любопытничающие, промысловые, вооружённые, жирнопотные, словом, пёстрые существа в странных одеждах. Кто пешком, кто в стругах, чрезвычайно смахивающих на маленькие венецианские судёнышки. Разговаривали все эти людочеловеки на смешанном диалекте, набранном из местных и пришедших языков.
Цокали разномастно розовыми отростками ртов, горланили, продирая воздух удивительных слов через гланды, руками махали. И тыкали вдаль и в почвы железными посохами. Глазели смотрелками в раскидистые кроны, поражаясь богатству Сибири; и всякой великолепности шапки падали с их кудрявочёрных, рыжих, скандинавско простоволосых, французско — парикатых и совершенно лысых чингизских голов.
Так и до воровской войны недалеко!
Собственно, так оно и было, чего греха таить!
Много косточек и черепов иностранного производства находили поздние нашенские, промысловые люди.
Путались музейщики с археологами — палеографами долго, да так и не разобрались что к чему.
Длилось озорство всё это длинно — несколько веков — начиная невесть с какого времени, вплоть до издания русским царём специального указа, запрещающего под страхом кандалов и казни всякое промышленное и познавательное изучение данной и ещё кое — каких местностей иноземцами.
А особливо стало пресекаться изымание зарытых природою драгоценностей и тайный их вывоз.
Припрятались чужие путешественники, забоявшись царской немилости: кто домой съехал чрез восток и юг, кто на Чукотки подался, а кто, потеряв товарищей и показчиков местных, пассией обзавёлся, и в таёжных глубинах пошёл искать дружбу с медведем.
Разное тутошные говорят.
Но! Колобродят до сих пор одиночки.
То тут, то там объявляются мешочки с самородками и ценным песком.
То тут, то там находят у кабацких порогов мёртвые тела неудачников.
Громок Клондайк! Мёрзлая Аляска померкла, как стала ненашенской. Батька Урал утих с приходом и грабежом промышленных людей.
Освоен и прибран к рукам Алтай. Да куда им до тайн засекреченной таёжной Сибири!»
— Откуда всё это выдумал малой школьник? — думает бабка и учительша Авдотья, — я того не знаю… только намёками слышала. То ли это из желания прослыть учёным, то ли напугать захотел, то ли заболел головной фантазией.
«…Минимум дворников и уличных фонарей, наличие двух сменных вольнонаёмных городовых плюс один околоточный надзиратель форсируют картину убогости Джорского поселения, выдают наивное целомудрие нравов здешних жителей, и удостоверяют отдалённость этого места от бурлящей в тыще вёрстах полновесной цивилизации…»
— А это чистая правда, — тут уверена Никифоровна на все сто, каждый день соприкасаясь с написанным.
«А в финале этой глубинной описаловщины всенепременно следует подметить, что самопальная водка, названная здешними умниками самогонным эликсиром, правит здесь балом священней и трепетней, чем назначенные лица».
Эту реценсию свою, поддавшись внуковскому стилю, дописала в свободном конце Михейшиного сочинения Авдотья Никифоровна, — дело давнишнее! Тогда она находилась во взрослости; ведя некоторые уроки в школе, и, вспоминая лихой Бедфорт — впадала в некоторую легкомысленную весёлость, несоизмеримую с правильным, почти — что дворянским детским образованием. Тогда за ней следила огранёно — красными блёстками рюмка сладкой клюквенно — рябиновой с содовой — из Ёкска — водой, напоминавшей ей по — студенчески разбавленный, лондонский мараскин.
За такую лепту и славословие власти Никифоровна попалась на комиссию. Но умело выкрутилась. Комиссия это тоже знавала и особенно на совершении преступления не настаивала. Да и преступлением ли то было? Ведь это, как ни крути, было очевиднейшей правдой.
3
Феноменальная городская штукатурка в таких неприглядно деревянных условиях являла собой отличительный признак или весьма редкостной здесь зажиточности, или какого — то обязательного касательства к государственной службе.
Государственная власть до февральской революции даже сюда изредка засылала циркуляры. На то она и власть, чтобы повсюду командовать бытиём, чтобы не забывали люди головного начальства, чтобы брали пример со столиц и тем самым прибавляли бы благородства культуры во всей державе российской, включая дальние дали.