Поцелуй мамонта

Озверел, оторвав головы от конвейера, рабочий класс.

Замученная войной солдатня запросто браталась с извечными немецкими псами, и со своими, оставленными дома односельчанами и горемыками — рабочими, заготавливающими пули — дуры, смачные обмотки, башмаки — подковы, дула, колёса и порох, защищёнными от войны законной бронью.

Гордые и смелые матросы подружились с колючешинельными двух — трёхгодичными серыми мышами — бывшими трудящимися, привлечёнными на службу милостью жребия. И принялись все эти лица дружною гурьбой творить уродливую новую историю.

А жребием, кстати сказать, случалось, бывала обычная медная монета, кидаемая избранными поверщиками у призывного стола. Где жребий — там слёзы невест и рыданья матерей, лишающихся на время, а то и навсегда, вторых и даже третьих кормильцев.

В доброй старой доантантовской Англии было проще. Там рассчитывали на дуровщину, и придумали фокус с шиллингом на дне кружки. Наших на такой королевской мякине не проведёшь!

— Будем бесплатно давить своих клопов!

Скоро, скоро отыграются на генералах все их призывные компании. Неохота заранее пугать, но, судя по развитию событий, веет уже издали разливом багровых рек, и окружать эти фантастические потоки будут далеко не кисельные берега.

— О — у–у! То ли в трубе, то ли в космосе. Слышны даже взрослому, но наивному, глупому, потешному Михейше предродовые стоны уродливого ненастья!

***

Все эти перечисленные нешуточные дела и чудные дружбы происходили покамест слишком далеко отсюда.

Февральская революция дошла до Джорки хилым столичным первомартовским отзвуком, будто эхом от клёкота больной, но хищно разевающей клюв птицы. И на изумление гладко: не было ни крови, ни резни. Обошлось без избиения полицейских, без товарищеского пожурения директоров, мастеров и главных инженеров. И наоборот: рабочих не трогали, подмастерьев перестало гнобить начальство.

Словом: пострадавших не было.

Казалось: наконец — то всё изменится по — честному.

Похоже: этой революцией довольны были все.

***

Всего один раз и в одну только сторону прошлась по студёной мартовской слякоти здешняя поселковая и шахтовая толпа в четыре сотни душ от разного сословия, изображая подобие демонстрации и показывая тем самым согласие с мирным демократическим преобразованием.

Одним из первых шмыгнул в толпу одичавший свинский воспитатель — отставной полковник Макар Алексеевич Нещадный — Фритьофф.

Пнув в доску загона и отпустив воспитанников со двора на праздник, сказал он нелепейшую для непосвящённых фразу: «Можно, наконец — то, ура хрюком прохрюнчать».

Михейша с Охоломоном Иванычем, одетым на этот раз в штатское пальто с непритязательной шапчонкой, важно проследовали параллельно с шатко вихляющей колонной. Охоломон что — то нашёптывал на ухо Михейше. Учил жизни и заодно предупреждал — что надобно делать, если толпа поведёт себя некрасиво.

Папаня Федотович Полиевктов сослался рабочим на котельню: нельзя её покидать, мало ли что. А вы — то идите, коли так положено. Он покараулит. Политика — политикой, а железо и пар требуют к себе внимания почище иных модных барышень.

Среди тех иных людей затесался пятачок — другой умственно передовых калек, — служивых и инженеров — работяг, среди которых самым важным оказался брандмайор по фамилии Пилипенко.

Брандмайор выпил перед тем пол — литра местного эликсира на пару с брандмейстером, и нацепил взятую напрокат после братания единственную в огневой службе фирменную, тонкой немецкой работы медную каску. Бородатый как настоящий селянин, и лысый как ошкорлупленное яйцо, брандмейстер Конусов, выбившийся из какого — то Ёкского речного околотка, — а до того он побывал в рабочих порта, закончил народный причально — речной курс, факультет береговых махальщиков флажками. С галёрки далёкого университета прослушал пожарные лекции. Затем получил бесплатный сертификат старшего помощника брандмейстера в борьбе с огнём. Три дня справно нёс службу. Осмаливая личную «рыбочную» лодку, уверенно спалил припортовую деревеньку. Умело залил водой то, что осталось от строений. И пошёл с того эпизода «на повышение» в дальнюю Джорку.

Выйти на общенародную демонстрацию он постеснялся, или попросту говоря, струсил, отодвинув соблазн общего умопомрачительства от себя подальше.

— Мало ли что ещё потом будет, — сказал мастер устало после первой рюмки, опустив глаза в фарфоровую селёдочницу с изображёнными на ней немецкими фёклами. Чувствует Конусов за нынешней революцией какую — то деланную игру и криводушную ненадёгу.

— Подождём, покамест всё уляжется, а там будет видно, — сказал он после второй.

— Возьмите мой медный реквизит на демонстрацию, — посоветовал брандмайору перед завершением пирушки и выходом на улицу, — наши деревенские, по глумлению веселясь, могут каменьями завалить.

***

Неополченчески безтопорная и «не по — дубровски безвильная» демонстрация мирно проштудировала улицу принца Бернандини. В толпе, навеяв зевакам живопраздничный настрой, потрепетал убогий, наспех скроенный, бесцветный сдаточный флажок. Был он, соответственно новой ситуёвине, без царской символики.

Смелый местный служка — колокольщик Мирошка с модной причёской «под горшок с прицепной кисточкой по — бурятски», уговорив давеча присланного скромного попёнка на сей авантаж, представил в своём бетельгезийском лице передовую, политически сознательную Земляную Церковь.

Головной, плутократно святейший Синод, как поговаривает история, перед самой смутой без особых церемониальных объяснений предал царя — батюшку, не став спасать его и сочинять от своего лица извинительного обращения к народу.

Исполнил Синод, как говорится, свой христианский долг. Потрафил и простому народу и, в равной степени, политическим баламутам этой бешено раскручивающейся, наполненной энергией злости, планеты.

С такого нового бешеного ускорения запросто случается засуха или обледенение: берите на выбор. Можно даже слететь с орбиты.

Спотыкаясь в колдобинах, шустрый колокольщик Мирошка втесался в середину гурьбы и наудачу пронёс возвысившийся над человеческими головами потёртый в фольге церковный образок лохматого великомученика с лентами и кистями, так похожего на человека с созвездия Гвоздатого Креста. Всё это нацеплено на длинную, раскрашенную пасхальными узорами, палку.

Революции вообще местами походят на разгульный праздник, где смех, слёзы, ожидания, кровь — всё это — обобществлённые без разбору синонимы.

Никто толпу не разгонял, а служку не дубасил. По — прежнему веруя в Бога, уже не памятовали о свергнутом, таком домашнем, читающем что попало, смиренном по земным меркам царе всех отвергнутых русских.

Побаиваясь возникновения пожаров, — славную историю с осмолением лодок и их последствиями народ прекрасно знал — в майора булыжниками не швыряли.

Да и не сумели бы этого сделать местные жандармские и шахтовые погонялы. Даже в сумме с просто интересующимися и ничего не понимающими обывателями, уткнувшими свои рожи в надышанные стёкла, — они по количеству равны были толпе демонстрантов. Вместо грамотного разгона получилась бы обыкновенная равносильная потасовка методом «стенка на стенку».

Да и лозунги, пожалуй, с виду были приятными, и устраивали всех, кто мог их прочесть.

Например, был такой приятный и разумный лозунг, как «Долой войну!» Непонятно только было: кто же эту войну должен был остановить первым. Наевшиеся войной германские «хенералы идри ихъ муттеръ»?

Или вначале побеждающие, а теперь бесхребетные, больные краснухой русские войска должны были быстрей полюбить немца, сыграть в Бресте свадьбу, и в качестве приданного отдать Москву, паровозы, железную дорогу, Питер и всю Украину?

— Отдыхайте, друзья, катайтесь по России! — сказал вождь чужестранцам чуть позже.

А теперь были лозунги такие: «Даёшь в скоростях республику» или «Поменять смертельную казнь на лёгкую каторгу!», «Розги в утиль», «Вызволить баб из неученья». Были совсем нелепые, смешные, бодро революционные, например: «Изъять свинец из белил немедля!»

Последнее придумал от лица всех художников и написал на транспаранте слабосильный и худоватый, заросший до мочек ушей космами соломенного колера, местный малярщик — рисовальщик деревянных порталов над бревенчатыми крыльцами, он же единственный авангардист местного значения Ярий Маникеевич Огорошков.

Он большой оригинал, приехавший на попутных дровнях и с перекладными бричками на манер Ломоносова, только наоборот, — из Питера в тмутараканную Сибирь, в поисках славы и денег, спрятавшихся за большой художественной натурой отдалённых провинций с их девственным естеством: непроходимыми чащобами, бурными водами, чистым морозным небом.

Но, матерясь и выбрасывая замёрзшие краски, забросил он сию великолепную природу в связи с постоянными простудами немощного горла и чахоточных лёгких, получаемых после каждого межсезонного пленера.

Теперь стало понятно насилье европейской пейзажной школы над художественными одиночками русского Зауралья.

Слабые художнические горла — вот в чём причина. Да и тулупы мешают правильно шевелить руками, даже продырявленные варежки спутывают холодом пальцы (водка тут не помощник) и не дают метко кидать краску в холст.

В домашних условиях — по памяти — тоже можно рисовать. Но только зачем это делать в далёкой сибирской хибаре: не лучше ли всю свою великолепную память вместе с нашлёпочными эскизами отвезти в тёплый и благоприятный для вытворения разнообразных художеств город Питер?

Но только раньше это надо было делать: а теперь орудуют в Балтике немецкие корабли.

Финны поглядывают на российские военные развалюхи в аппетитно приближающие бинокли.

Злятся и дружат по принципу меньшего зла Британия с Францией. И только дядя Сэм посмеивается в бородёшку: приезжайте к нам, пока совсем не покраснели, у нас тихо. Берите остатки золотишка, пока не заржавело золото от крови. Грабьте банки, если на билет не хватает. Словом, приезжайте в долгие гости заранее, господа хорошие.

Так и стали делать те, кому по плечу были билеты на трансатлантический пароход. А в море — окияне штормы, треугольники смерти, звери — айсберги, капитаны — кораблеубийцы, сирены — проститутки, зовущие в гости к себе. Многие предпочли жизнь в Америке роскошным угодьям сирен. А это бесплатность всех удовольствий, включая немеряные донные столовые высшей категории. Кто ж не клюнет на такое!?

***

Для интереса прошёлся пешком в толпе случайный еврей, середняк — десятчик Мойша Палестинович Себайло, слезши с замызганной грязным снегом санной брички, и заехавший на шахту в самый революционный порыв с дружбаном по имени Вилли. Поспевали они за каким — то вышедшим из строя железоделательным оборудованием, — мотором ли, — для свежеиспечённой тайной мастерской, расположенной в значительном отдалении от Джорки. Оборудования им получить не удалось, так как начальство и народно — советские депутаты, покушающиеся на полную реквизицию, уже вторую неделю были заняты ревностной и по возможности честной делёжкой шахтового имущества. Естественно, что, присовокупляя должностные посты, освободившихся по причине раскрытого плутовства.