Поцелуй мамонта

САМОСУД

1917 г.

Так — так! Незабываемый и непостаревший византийский орёл в фуражке.

Орёл? Что? Как это? Ошибка в датах? Казус? Вседозволенность в государстве? Царские, что ли, ещё времена, или кто — то чего — то не разумеет?

Да, вроде бы уж и нет.

Ближайшее время попахивает большой государственной драчкой.

Но, Охоломон Иваныч по — прежнему орудует в Джорке с приставкой «нью».

А Михейша уже почти не студент. Но ещё и не законченный спец.

И мало, очень мало платят. Пытаются заткнуть служивые рты махоркой. Лучше бы хлебом или картохой. Да есть ли это теперь в России?

И опять он в очередной, в этот раз в долгой полугодовой практике перед получением основного диплома. До лицензии пять копеек времени. Даст ли демократия лицензию? У них, кажись — ка, и бумаги — то гербовой нет. А есть ли какой новый герб, не объявили тоже.

Сослан он в родную глушь по царскому блату.

— Сппасибо отцу! — от дальнего взрыва у синих воробышков на Кокушкином мосту, где с оказией любвеобилил Михейша, он соизволит теперь, — правда, совсем изредка, — заикаться.

Кого взрывали, спрашиваете? Какая разница: террористу, как и туристу важны сборы, порыв, а вовсе не результат, как об этом многие думают. Побывал в Лондоне, в Африке, в Кордильерах, шмякнул кого — то по башке киркой — охолонулся приключениями, записал в книжку впечатление, поставил крестик на карте, вычеркнул фамилию, и хорош. Ничего от этого в мире не изменится. Так же и у террориста. Шлёпнул кого — то важного, а жизнь продолжается всё равно на букву «х». Вместо «кого — то» на пост становится «другой» — ещё худшая копия, или просто тварь. И никто никого взаимно не боится. Антиподы, они, как кошка с собакой, как плюс с минусом: друг без друга жить не могут. Скучают, понимаете ли! Но всё перечисленное будет позже, а пока…

***

А пока…

Клавдия, не дойдя до полюбовника, но видя его издали, ужаснулась взрывом. В панике, будто по улицам шла перестрелка, побежала. Мчалась вдоль канала, свернула на Гороховую, не замечая мелькающей простоты окон, углов, дверей. У «Глухонемого» дома толкнула нечаянно юнкера, уронила сумочку. Юнкер поднял, но не смог с Клавдией говорить. Вернее, он — то талдычил что — то по — своему, вертя пальцами и ужасно жестикулируя, но Клавдия ничего не поняла и стала отчего — то тараторить по — голландски, быстро — быстро, не зная смысла. Потом перешла на английский. Русский выпал из памяти. Юнкер повращал пальцами у виска, намекая на чьё — то сумасшествие. Тут — то она сообразила, что шла совершенно в другую сторону от дома и махнула молодому человеку: прощай, мол, уже всё в порядке.

На Семёновском мосту, переступая на цыпочках слякоть, зашла в магазин, купила Славику и Надюше пирожные. Свернула в Казачий переулок и съела приобретения одно за другим. Перевела дух. Люди смотрели подозрительно. Вспомнила, что ушла на час, а уже прошли полтора, а то и все два. Дети оставались со Степаном. А это плохо: придётся оправдываться и давать Степану деньги за молчание. И даже не в деньгах дело, а в совести: дала слово — держи. Вообще непорядок и ужасно дурной, пресквернейший день, какого хуже не бывало, кроме, пожалуй, случая в Волендаме, когда… хотя… потом… зачем… никогда.

Зашла в другую кондитерку — рядом с домом. Поскользнулась на крыльце. Пирожных не было. Взяла похожий ассортимент у старушенции с лотка. Дошла до угла Загородного, вскользь глянула на казармы: там навытяжку стояли солдаты. Были и военные чины. Стояло несколько конников. Лошади скучали. Прижатые стременами, фыркали, жуя густой воздух загорода. Переминались жандармы с руками на рукоятках шашек. Гражданский человек, стоя одной ногой на ступеньке авто, водружал другую ногу на капот, пытаясь забраться на крышу. Другой, в социалистической кепке, уже был наверху. Вихляясь из стороны в сторону, с конусом из газетки — «плохо дядя подготовился», — мелькнуло у Клавки; дядя же с упорством обречённого проталкивал сквозь этот нелепый предмет некий, явно плохо выученный текст. В проповеди оратора будто бы сквозила угроза. А, может, и не было её. Это кому как слушать, и кому как воспринимать. Разбрасывалась по сторонам расплывчатая, безадресная месть. И, вроде бы, часть его слов как бы между прочим относилась к самой Клавке: вот, мол, некоторые бомбёры, а среди них бывают женщины… такие — вот скрытые провокаторы… другие гадят не со зла… третьи потакают… словом, грядут перемены… неверие в будущее… а они демократы… правительство в заднице… и так далее.

Клавдия, пройдя мимо нужной двери, взбодрённая речью пролетария, будто очнулась. Повернула назад.

Но только оказалась в парадном дома Лидии, как снова закружилась голова и поплыли вокруг неё гипсовые розетки.

И снова покатилась коробчонка с пирожными. Теперь уже по пожелтелым от старости ромашкам в квадратах истоптанного плиточного пола в паутине трещин.

Ромашки напоминали манчжурский узор, квадраты — теорему из детства.

Сползла на ступени. Напротив носа её — две кривые лапки зверей в перильной стойке… смешные лапки в присяде… лев танцует… а где сам зверь? Где его кудрявая голова? Не очень — то хорошо Клавдии, и она не могла встать: ноги не слушались приказа.

— Чугунные, пыльные, фантастические вензеля без всякого смысла, — думала Клавдия… — давно не было уборки, пожалуй, с полгода… мусор, говно в подъезде. Позор тебе, треклятая страна! Гетто!

И как хорошо, что она не взяла с собой на прогулку детей Лемкаусов!

***

На самом деле она чуток опоздала на встречу. Поняла взрыв так, будто Михейша был там участником. Только зачем взрывать кого — то, приглашая на свиданку? Для алиби, что ли?

Михейша того не знал, и затаил обиду.

Романический букет улетел в канаву, наполненную плывущим в Неву грязным снегом. Бумажный мусор присыпал местечковую заторную волну.

К месту несчастья хлынула толпа.

Разбитую пролётку окружили гудящие люди. Стали щупать обломки, мерить трещины, загибы железа, и делиться впечатлениями.

Михейша был среди них, причём едва ли не самый первый.

Он стоял не так далеко, и его слегка оглушило. Он кинулся на помощь как только ушёл коллективный шок. Развеялся дым. Спасать было уже некого.

Он и какая — то завывающая, трясущаяся баба стояли у груды мяса с чёрными лохмотьями, застрявшими в перилах.

Тут его, всклокоченного и пахшего гарью, обмазанного чёрной слякотью, сначала ткнули в лицо, потом повалили.

— За что, за что? — кричал невинный свидетель преступления, извиваясь под тяжестью придавившего его жандарма.

— Скоро узнаешь! — отвечали ему, не разбираясь в тонкостях.

— Всем разойтись, а свидетелям остаться, — громко кричал какой — то гражданский крендель в котелке и с тростью.

Михейша, видимо, больше подходил под бомбёра, и слова эти были предназначены не для него.

Время текло быстро. Теперь Михейшу подняли, нагнули, схватили под руки двое дюжих синешинельников. По приказу кренделя отволокли в ближайший околоток. А потом пошло выше по статусу.

***

Усатый офицер с недобро горбатым носом, непонятного чина, с золотыми пуговицами на сером кительке и с куцым аксельбантом по старинке, неожиданно быстро вдруг собрался выпустить запачканного с ног до головы Михейшу. Якобы за недоказанностью сообщничества. Хотя никакого следствия не проводилось.

— Обошлось. Какой же дурак этот офицер. И какой молодец. Мог бы посадить, — наивно думал молодой человек.

Офицер грозил по — школьному: пальчиком тряс. Велел не шкодить и где попало с дамами не гулять. Кто бы ещё знал, где расположены эти гнилые места, чтобы их избегать? На них табличек «Берегись террора!» не ставят.

Отсутствием табличек вовсю пользуются бандиты.

Между делом, состроив товарищески — заговорческий вид и предложив сельтерской воды, сей строгий чин приглашал в негласность и сулил копеечку на извозчика.

И, будто приняв Михейшу за совершенного мальчика — идиота, предлагал денег на мороженое.

Хренов вам, батеньки полиц — мастера! Михейша от этакой подозрительной привилегии вежливо отказался. Морда и особенный клюв полицейского офицера не понравились ему.

Нахрен ему и мороженое: честность, девушки и цветы всяко важнее мороженого, к тому же зажатому нелепыми вафлями.

Следующие — ещё более добрые полицейские — учли то, что был он примерным учеником, подающий надежды в сыскном деле, показания выслушали, очные ставки провели, но в неблагонадёжные списки — на всякий такой инородный случай — включили. Время сейчас такое, что не поймёшь, кто свой, а кто неблагонадёжный. И сомневаешься, не станет ли неблагонадёжный завтра твоим начальником.

Страшно всем! Неопределённость и шатание в стране!

***

Есть у них такая нумерованная и разбухшая тетрадка с закладками чуть ли не на каждой странице. Попахивает чёткой бухгалтерией. Михейша три часа кряду наблюдал психологический намёк. Он не повёлся на открытую страницу, даже когда офицер будто бы ненароком, и будто бы всецело доверяя, выскользнул в дверь.

— Посиди минутку, — сказал, — я сейчас писаря позову. Дела наши будем заканчивать. — И заговорчески сплюснул лицо.

— Здесь скрытый глазок наверняка есть, — подумал Михейша, ни грамма не сомневаясь в догадке.

Его на такой грубой подставке не провести. Не зря учили. Про такую штуку охранки рассказывали аж на первом курсе. У Охоломона Иваныча такого приёма в помине нет. Подсказать что ли? Если не посадят. У Охоломона образование больше военное, нежели специально шпионское. Он таких питерских козырей не знает… Вон в той картинке с императором дырку и спрятали.

Лицо у императора безразличное и усталое. Ему — с дыркой в глазу — и дела нет до несчастного, обливаемого наветами Михейши.

— А ведь ты, мил друг, с бомбардировками — таки знаком, — сказал ему проницательный офицер на прощанье. И хитро, будто лучшему дружку, подмигнул. — За тебя Семёновские господа — учителя поручились. Их благодари. А ты лишнего — то не болтай, слышишь! Сыщик, мать твою! Особенно по кабакам. А ещё более девкам… в постельках, да на чердаках с друганами. Оно знаешь… целее станется. Живи пока смирно. Мордёха у тебя скоромная, а в душе будто амбициев нет… Не петухайся вперёд. Без тебя таких бомбёров навалом. Не суйся, не клюй в их… кружки, мать их имать! Мы их переловим. А ты честь офицерскую — то береги!

— Я штатский! — сказал Михейша.

— Знаем мы таких штатских… В подпольях, блё! Может, ещё вместе придётся работать. Как знать. Ты думай, думай, гражданин, блё… Хотя время… время оно… Ненадёжное оно время, шторм, вихрит… враждебно… Беспорядок! Полный аврал. Слышишь, Михаил, как тебя ещё… И тя поймаем, если нужно станет. Если будет приказ. (От кого приказ?) Не шути так более, не шути!

Михейша побелел. Кто — то из дружков, или семёновские, — а неужто Клавушка? — продал его детские забавы. Да нет, не может такого сделать Клавушка. Офицер упомянул «чердак» неспроста: Михейша действительно ходил по чердакам… В Вильне. А тут Питер. А узнали! Неплохо работают питерские…

Было дело. Не преступление. Так, ради баловства голубей гоняли в чердаках. Голод ещё… порции… о, порции стали крохотными… И ели пресными в супах… за отсутствием соли. И кричали с крыши здравицы императору… Он не виновен: всё это демократы. Бывало их там, как правило, человек по десять — по полвзвода — некормленых, муштрованных юношей в служебных кальсонах и домашних тапочках от мам и добросердых тётенек.