Поцелуй мамонта
- Автор: Ярослав Полуэктов
- Жанр: Современная проза / Альтернативная история / Славянское фэнтези
- Дата выхода: 2023
Читать книгу "Поцелуй мамонта"
РУБЛЬ ЗА ШЕДЕВР
Но не прошло и пяти минут. — Марюха, а природе цифра семь свойственна, или нет? Как думаешь?
Марюха, как Яга на метле, подлетела к окну, приподнялась на цыпочки и сложила руки на подоконник: «Не знаю, Охоломон Иванович. Не считала. Разве, может, у вши есть в наличии семь ног?»
— В комнату ещё зайди.
— Ага.
Подошла, вкопалась в проем.
— Сядь на диван, — велит новоявленный философ и математик.
— Ну так вот, голубушка, всё больше как — то пятипалость присутствует в природе и чётность цифр. У осьминога сколько щупалец? Точно не семь, — он осьми — ног, — а могло быть и семь, тогда звали бы его семиног, но назвали… Тьфу! У цветка, разве что, может быть семь лепестков, но не у живой твари. Вот ведь как, Марюха.
— Может быть, — уклончиво отвечала Марюха, поглядев по сторонам и обнаружив близко с собой забрызганный сюртук Охоломона.
Её биологические познания ограничились отрыванием в детстве лапок у ползающих и летающих насекомых и разворошением муравейников. Ну, про собачьи свадьбы немало знала в девичестве. Слышала про Карла Линнея, то — красавчик в шведской ливрее. Видела фотку Дарвина: фу, старикашка. Но как умно оба — то пишут! Цветочки в столбик, человека к обезьянкам. Похоже всё как на правду. Уму непостижимо, а эти разобрались.
— Не так уж глупа Марюха, как иной раз покажется, — думает Чин — Чин.
А вот и она: «Ой, а сюртук — то Ваш…!»
— А «восемь» тебе нравится? — спросил Охоломон с каким — то дальним прицелом.
— Цифра как цифра.
— А если перемножить?
— В уме не могу. Только в бумажке.
— Так вот, глянь, Марюха, а наш — то перемножил и двадцать восемь страниц за одну ночь народил. Наилюбопытнейшего текста, причём! Представляешь, каков наш работник? Ай, да Михейша. Четырежды семь — двадцать восемь. Кто он теперь по твоему: вошь или человек?
— Человек вроде… всё равно.
— Ха — ха — ха, человек! Уморила. По чётному человек, а по нечётной семёрке — дак вошь. Сама сказала.
— Сама, да не то… Всё равно человек. Только что разве молодой, горячий больно, а уж какой трудолюбивый человек…
— Да ты только прочти человека этого.
— Где?
— А, ладно. Брось. Это я так. Со зла. Это вовсе его личный роман, а не служба. Тьфу! Собери всё по страницам — там прописаны все в углах, но не вчитывайся — проверю! и на стол мне. Придёт — отдадим. Чернила тряпкой промокни и вот…
— Слушаюсь.
— А сюртук — то вот мой… пострадал, Марюха… от человека твоего, — с ядом пожаловался Чин — Чин, — глянь рядом с тобой. Какова новая модель? — Голос его тут дрогнул.
Сюртук Охоломон Иванович обожал, и жалел в этот момент даже больше, чем именную саблю из — за неисправляемых зазубрин, получившихся после рубки ею (по — пьяни) дров с гвоздями.
— Батюшки — светы! — Марюха будто только — что увидела порчу и изобразила вскрик щеглихи жёлтопёрой на краю разорённого кукушкой гнезда со скорлупяными детьми.
— Пятен словно звёзд на небе. Да какие мелкие, с красивыми лучами… как на иконе вокруг Богородицы. — Удивляется Марюха новому узору кителька с совершенно честным состраданием.
— Только наоборот! Звезды все чёрные, а кителёк — то светлый, — поправил Чин — Чин, — исхитришься с него чернила убрать? А то ведь выкинуть придётся. Жалко. Один он такой был — единственный в Питере. Светский экземпляр, индив — пошив, пуговицы я сам расставлял в эскизе, прислан из Франции самой m — le Жюссон.
Удивляется, конечно, Марюха, что мамзель Жюссон прописана в швейной мастерской «Иванова на подряде совместно г — жи Ольги и Бризан», но виду не подаёт — иначе хуже будет личной её карьере.
— Всё сделаю, — всплеснула ладошками Марфа, — всё по букве закона. Слетаю, прочистим, где надо, простирнём, утюжком сгладим. Эге. Да. Сделаем, не беспокойтесь.
— Ну ладно, уговорила. Денег возьми. — И полез по карманам.
Добавил для острастки и прекращения интрижек на работе: «А с человека твоего вошьего вычту!»
***
Михейша весьма начитан и много чего наслышан от дяди Геродота Фёдоровича из Ёкска — большого, но платонического, любителя чужого женского тела, весёлого шпунта и редчайшего пакостника, готового для смеха подкладывать в жёнкину кровать кактусные иголки и скользких ужей наравне с лепестками шиповника, завялых вонючих георгинов и роз колючей изгороди, растущей сама по себе.
Разок прибивал тапочки к полу, да и другое беззаботное непотребство бывало. Был бы доступен крокодил, и его бы смог приспособить Михейшин родственничек для славного и развесёлого действа.
А любит при том жёнку беспрецедентно.
Готов на руках носить, и приделал бы жёнке крылья ангела, кабы продавались.
Но Михейша не мог всеми этими безграничными знаниями правильно распоряжаться. А другого, более правильного наставника и духовного покровителя, в последующее после учёбы время с ним рядом не было.
***
Ближе к обеду Охоломон Иваныч заново припомнил отчёт.
И снова его принялись терзать и душить умело сдерживаемые при Марюхе приступы смеха и выплески ярости.
— Ну и Михейша, мордовский ты сынище — ёжище, полиевктовщина, обть! Ну и писатель, ей — ей! Сатирик! Кальмар, моржовым хреном фаршированный! Остёр. Любого языком продырявит. А троицу — то как живо отобразил! Ай — яй — яй. А семейка, ёпа мать, вот же содомское убежище! И Селифанище — то наш каков. Объёмисто, оригинально, славно прорисовано. — Так абсолютно честно думал Чин — Чин.
Подумал. Искривил чуток.
— Сильны оба. Будто братья. Юморные мерзавцы! Надо отдать должное, талантливы: один бес, другой бесёнок. Наш — то старшой — проходимец, каких поискать. Изобразить такое. Молодец, хоть и гнус. А этот — то, этот. Нюх, талантище большой силы! В голой картинке столько вреда найти. Да уж, уморили оба наповал. Весь мир будет потешаться над такой нашей уголовной темой и благородноугодной службой, кабы ноги делу повелели пришить де факту.
— Марюха! — крикнул он в интерьеры, задумчиво ухмыльнувшись.
Молчание в ответ, шорох крадущейся крысы, и писк её, взметнувшейся в воздух от меткого подцепления сапогом.
— Тварь! Развели бардак!
Это было началом развлеченья. До конца ещё не остыв, он что — то придумал новое, хлобыстнул ещё, вышел на крыльцо, раззявил глаза и крикнул во двор, разглядев бабское шевеление:
— Марюха, сносила сюртук?
Ответ последовал быстрым.
— Отдала прачкам, у Благодарихи. Сказали, сначала к схимнику снесут, а потом уж к вечеру прийтить. Простирнут и обсушат на ветряной пушке.
— Оп, и такая есть?
— Есть и не такая. Готово будет. Не сумлевайтесь.
Но сильно сумлевается Чин — Чин в возможности чернила отстирать, и сердится опять, будто Марюха в чём провинилась.
— И заворачивай там уже пыль ворошить.
— Да уж прибрала всё!
— Ну так шустриха! Тогда вот что ещё: хватай ноги в руки, и слетай живенько к господину — товарищу уряднику, зови сюда, а… И пусть ключи от каморы прихватит.
— Чаво? Плохо вас слышу.
— В кабинет зайди!
Зашли оба. Чин — Чин подошёл к столу и, подёргав ус, схватился за чернильницу.
— Урядника сюда, Марюха. Вот чаво. Гаврилыча, клюшника нашего, ёпа мама! Зови!
— Суда чоль??
— Сюда — сюда! Бегом марш! Крысоловку пусть прихватит… нет, лучше… Это! Кота у Полиевктовых попроси дня на три. Сама, сама. То есть кошку… Шишкой, кажись, звать… Её весь город пользует, ох, говорят, и ко — ошка! Всем котам учительша… уж так она их… за ними… гоняется… Гоняет, то есть. — И Чин — Чин искоса глянул в Марюхину сторону.
Он продолжал возить чернильницу по столу, намереваясь определить ей безопасное место. Но не просто безвредное, чтобы капли в случае чего не долетели, но также чтобы было красиво, и что бы в пропорциях разных расстояний угадывалось золотое соотношение. Стол тут был площадью, чернилка памятником, прочие предметы — домами.
— О! — отклонился и, будто архитектор на приёмке объекта в эксплуатейшн, прищуривался, цокал языком и всяко разно удовлетворялся результатом, — ну, Марюха, глянь красоту! Это… в Ёкске ей хотят памятник… при жизни, представляешь? Шишке, кому ещё! Губернатору, говорят, услугу сделала… спасла… Собаку там крысы насмерть загрызли.
— Вот так спасла! — усмехнулась Марюха.
— Другую! Я про сеттеров, а это что… так себе — дворняжка.
— Да знаю я её, Охломон Иваныч, — прервала Марюха. — Стерву эту, Шишку. Чё коты, она и крыс гоняет… У неё работа такая. — Марюха явно ревнует к Шишке. — Эка невидаль! Что прикажете ещё?
— Да? А — а–а, ну конечно, чё уж там, не о том речь. И глянь там по пути… в щёлку, не помер ли наш подследственный, тот, что содомщик наш — художник Селифаний Вёдров? Нет? Почём знаешь, ха — ха — ха! Жив ещё курилка… придорожный? И не удивляюсь. Ну, и, слава богу. Пусть этот герой благодарит наше Временное правительство с его раздобрейшей демократией. Туды её мать в качель — карусель!
Тут Охоломон плюнул с отвращением.
— И тащи сюда этого… Михейшу Игоревича за шиворот… Пожёстче. Не жалей обшлагов.
— Спит он, небось, не добудишь ево! — зычно кричат в ответ.
У Марюхи кулаки о — го — го! В обычных, казалось бы, по — деревенски угловатых руках — сила лошадёвых ног.
— Зови, говорю! Выспался уже. Хватит атмосферу пузырить.
— Жалко мальца, взгреют его, однакось, ввечеру — то, — расстроилась Марюха.
***
Марфа на все двести оказалась права.
Селифан, не пророня ни одного слова, вцепился двумя руками в центровую подпорку и приник к ней волшебной бородой, усиля тем деревянный магнетизм.
Пришлось применить усилия.
Пинками и посулами несчастного вынули из тюремного сарая.
Крыша сарая воткнута в стену управления и прогнила в наветренной стороне. Сугробы, сугробы! Зимой, весной, осенью. Ещё б летом — и кранты управлению!
Взяли письменную подписку о гласном невозмущении, о полном добровольстве и помощи следствию.
Первому Селифан не особо рад. На второе ему плевать с высоты «свого искуства».
В тихую революцию стали кормить подследственного отменно (в тюрьме он был один, не считая мышей), давали борща, похлёбку с крапивой и грибами — благодаря Марюхе. А в последний праздник в миску втихаря подложили достойный кусман мяса.
Да и сарай был не простым сараем, а бревёнчатым сооружением, с паклями в щелях; и топился он зимой и в межсезонье от печи теплее, чем у Селифана в собственном доме.
Закрыть дело, к сожалению, было нельзя, ибо оно было не политическим, не уголовным, а долгим и нравственным, которое при правильной подаче можно было бы превратить в дело о растлении и подкопе под любую власть, заботящуюся о чистоте и скромности нравов. Не в Риме, поди.
Кроме того, было собрано под подпись и без них немало письменных наветов, взятых со слов односельчан. А поспособствовал этому всему наш драгоценнейший и романтичный от неопытности и вседозвольства демократического честнописания Михейша.
Кроме того, в следственном архиве дело на Селифана хоть и обросло пылью, но пребывало живым, а пыль легко сдуваемой, незажиренной. Дело было до конца не доведенным, но зато интересным, как паразитный роман Александра Дюма, — если бы его как следует опоганить непристойностями и насытить добавочно голыми персонажами.