Изменник

Он смотрит через стол на Колю и Аню. Они смеются, он не знает, над чем. От смеха они одинаково щурят глаза. Коля часто грубит Анне, а Андрею — почти никогда. Но он никогда так не обнимает его за шею. «Хотя это естественно», — тут же уверяет себя Андрей.

Края раны нужно тщательно зашить. Если оставить слишком большие лоскуты кожи, позже это может вызвать проблемы. Шов на культе получится грубым, протез будет натирать. Возникшие потертости и язвы могут инфицироваться и даже загноиться… Но Бродская — отличный специалист. Она все сделает аккуратно. Господи, все и без того плохо, чтобы еще хирург что-то напортачил, и ребенок всю оставшуюся жизнь смог ходить только на костылях!

Андрей вспоминает, как видел однажды мальчика без обеих ног на деревянной тележке у входа во двор. Он кого-то или чего-то ждал. День был холодный, с мокрым снегом, переходящим в дождь. Может, его собирались куда-то отвезти.

Юра не очень похож на своего отца. Если встретить его, не зная, кто он такой, просто подумаешь: симпатичный мальчик. Никто в здравом уме сейчас не позавидует Волкову, и тем не менее он может сказать: «Мой сын».

— Все, Коль, хватит, — говорит Анна. — Ты вырываешь мне волосы!

Лицо у нее раскрасневшееся и счастливое. Она начинает беспокоиться, когда Коля, как она говорит, «замыкается в себе и отдаляется от нас», и обожает, когда он ее дразнит.

— Мне уже пора идти, — сообщает Коля, и Андрей отворачивается, чтобы не видеть разочарования на лице Аннушки.

— О… Я не знала, что ты уходишь.

— Встречаюсь с ребятами. Пока! А куда ты дела мою кепку, Аня?

— Я ее не трогала.

— Вечно все перекладывают мои вещи, — бурчит Коля.

Они слышат, как он роется в ящике под вешалкой, как хлопает за ним входная дверь.

— И чтобы не поздно! — кричит Анна на секунду позже, чем следовало. Он к этому времени уже пролетел половину этажей. Коля всегда сбегает с лестницы со всех ног, чуть ли не кубарем.

— Белые ночи, — говорит Андрей. — Интересно, у него уже есть девушка?

— Конечно нет! — возмущенно отзывается Анна.

— Ему шестнадцать.

— Вот именно, всего шестнадцать! Он еще маленький.

— Но уже не ребенок. На самом деле, он очень взрослый для своих лет.

— Иногда он ведет себя как несмышленое дитя. — Она подходит к зеркалу. — Посмотри, что он сделал с моими волосами.

— Мне нравится, — произносит Андрей с улыбкой, но Анна смотрит рассеянно и не обращает внимания.

Он устал. Тепло от водки уже выветрилось. Он собирался поработать пару часов, но, как дурак, оставил нужные папки на работе. Может, ему стоит за ними вернуться. Заодно он мог бы проверить, как мальчик.

— Ты устал, — говорит Анна.

Она подходит и берет его лицо в ладони. Прикосновение ее пальцев такое родное и знакомое, и в то же время он ничего не чувствует.

— Ты все беспокоишься из-за того человека, — произносит она. — Не надо. Не нужно впускать его сюда.

— Он уже здесь.

Руки ее падают. Она оглядывает комнату, «знакомую до слез», как любил говорить ее отец, несомненно, цитируя какого-то поэта. Он знал стольких поэтов. Многие стихи он помнил наизусть, потому что их нельзя было записывать. Вот стол, вот низкое кресло без подлокотников, на котором, по словам отца, всегда сидела мама, когда кормила Анечку грудью. Картины на стенах рассказывают истории, которые Аня выдумывала, когда была маленькой девочкой. Трещины на потолке хранят память о ночных воздушных налетах. Даже след от протечки — старый знакомый. Потолки слишком высокие, чтобы Анна могла влезть наверх и забелить пятно. Они все собирались одолжить лестницу, но так и не собрались. Андрей намного хозяйственнее отца, но ему все время некогда.

— Представь, что здесь поселятся другие люди, — вслух произносит она. — Они никогда не узнают…

— Чего не узнают?

Она пожимает плечами.

— Не знаю. Наверное, как мы здесь жили. Да им это будет и неинтересно. Они будут заняты своей жизнью.

Он кивает.

— Аня, я тут подумал о рукописях твоего отца. Они все еще в ящике письменного стола?

— Да.

— Думаю, нам нужно отдать их кому-нибудь на хранение. Пока все это не кончится. Кому лучше, как ты считаешь? — Безопаснее, подразумевает он.

— В воскресенье я отвезу их на дачу, — говорит она. — Так нам не нужно будет никого беспокоить. Я их закопаю. Не то что бы в них было что-то компрометирующее, конечно нет, — торопливо добавляет она. Ее переполняет чувство вины. Она ведь знает, что не собирается закапывать вместе с ними дневники и рисунки.

— Старая жестянка из-под печенья подойдет, — говорит Андрей. — Та, что с девушками на катке. Если мы заклеим края изолентой, рукописям какое-то время ничего не сделается.

— Можно закопать ее под компостной кучей.

— Неплохая мысль.

— Ее все равно пора раскидать по участку. — Она смотрит на него, нахмурив лоб.

— Все будет в порядке, Аннушка. Это простая предосторожность.

— Знаю.

И тут раздается звонок в дверь. Долгий, настойчивый: кто-то, не отрывая, держит палец на кнопке. Анна с Андреем переглядываются.

— Не открывай, — шепчет она.

— Не глупи, Аня.

Он идет в прихожую и открывает дверь. За ней стоит Хорек.

— Добрый вечер, — говорит Андрей.

Не отвечая на приветствие, Хорек постукивает по свернутым в трубку бумажкам.

— Мы собираемся подать ходатайство, — гундосит он, глядя не на Андрея, а в какую-то точку рядом с его головой.

— Ходатайство?

— В связи с тем, что из этой квартиры доносится посторонний шум в ночное время. Я распространю копии по всему дому с разрешения домоуправления.

— Позвольте мне прочитать, — говорит Андрей.

Ловким движением он вынимает бумаги из рук Хорька. Пролистывает пачку. В ней десять или двенадцать экземпляров, напечатанных на машинке. Верхние — оригиналы, нижние — копии.

Аня подошла ближе и тоже просматривает «ходатайство».

— У вас дома есть печатная машинка? — любезно интересуется она.

— Нет, я… — Он тут же умолкает, подозревая ловушку.

— Тогда вам напечатали их на работе? — спрашивает Анна. — У нас на работе этого не позволяют. Использование государственной собственности и труда госслужащих в личных целях в рабочее время строго запрещено. Похоже, у вас на службе все по-другому.

Малевич нервно шмыгает носом и дергается вперед, будто хочет выхватить бумаги обратно.

— О-о-чень интересно, — продолжает Анна. — Вы знаете, мне кто-то рассказывал, что всегда можно установить, на какой машинке был напечатан тот или иной документ.

— Отдайте! Это еще не окончательный вариант. Мне нужно внести дополнения… изменения… в текст.

— Конечно, я в этом уверена, — вежливо говорит Анна. — Но мы оставим себе один экземпляр, раз уж вы были так любезны, что принесли нам его показать.

Андрей берет из стопки верхний лист, передает его Анне, а остальные отдает Малевичу. Они закрывают дверь прямо перед его бледным и встревоженным лицом и возвращаются в гостиную.

— Ну ты даешь! — восхищается Андрей. — Как ты до этого додумалась?

— Не знаю. Я так разозлилась. В голове промелькнуло, что я должна его припугнуть, а сделать это можно было только одним способом — ну ты знаешь: клин клином вышибают. Все равно, это отвратительно! Посмотри на меня, у меня руки трясутся.

— Ты была великолепна.

— Гм. Я просто опустилась до его уровня, только и всего. Да и наплевать. Я не позволю ему нас запугивать. Если он добьется того, что Коле запретят играть на пианино, прицепится к чему-нибудь еще. Кончится тем, что мы станем бояться вздохнуть лишний раз. — Щеки у нее раскраснелись, глаза блестят. Она сцепила руки, чтобы унять дрожь. — Но мне теперь правда все равно. Мне плевать. Я на все пойду.

— Аннушка, — он берет ее за руки и легонько их встряхивает. — Все хорошо. Какое-то время он к нам не сунется.

— Ты прав, — кивает она возбужденно. — Небезопасно держать бумаги дома. И Коле тоже следует быть поосторожнее. А то он иногда такое выдает…

— Я уверен, что в школе ему и в голову не приходит болтать о чем не следует. Он же не дурак.

— Да, но они так безрассудны в этом возрасте. Дело ведь не только в том, о чем он болтает, дело в том, о чем он не говорит. Андрюша, ты действительно считаешь, что мальчик поправится?

— Да.

— Но ты не уверен.

— Конечно, нет, — раздраженно говорит он. — Как я могу быть уверен? Я врач, а не целитель. Я не могу чудом остановить деление раковых клеток. В том-то и беда с такими, как Волков. Он привык требовать невозможного, и ни у кого не хватает духу сказать ему, что при раке никто не может гарантировать выздоровление.

Анна кивает.

— У меня возникла идея. Я закопаю это так называемое ходатайство вместе с рукописями, а когда Малевич снова попытается нас травить, скажу ему, что схоронила документик в надежном месте. Это заставит его понервничать. Погоди минуту, я уверена, что жестянка лежит где-то в буфете. Если только я не оставила ее на даче… Нет, вот она.

Андрей берет ее у Анны.

— Она, наверное, старинная.

— Не знаю. Она была у нас всегда.

— Я бы сказал, прошлого века.

Андрей снимает крышку и внимательно рассматривает дно коробки.

— Надпись внутри на английском.

— Господи, да это еще и буржуйская жестянка из-под печенья. Вот и прекрасно, что мы собираемся ее закопать. Давай проверим, поместятся ли в нее рукописи.

Коробка большая и квадратная, но понятно, что все рукописи в нее не влезут. У отца целые кипы наполовину законченных стихов и рассказов, исчерканных правками. Анна утрамбовывает в жестянку сколько вошло, накрывает крышкой и заклеивает матерчатой изолентой. Андрей взвешивает в руке оставшуюся пачку.

— Я поспрашиваю в больнице, может, найду клеенку. Если в нее плотно завернуть, то будет нормально. Насколько ценны эти рукописи? И есть ли копии?

Анна опешила от его вопроса. Никто и никогда за все годы ее взросления не спрашивал, важны ли произведения ее отца. Это подразумевалось само собой, как то, что солнце всходит по утрам. Неважно, были они опубликованы, или нет: множество книг писалось «в стол». Она никогда не задавалась вопросом — ей это просто не приходило в голову, — действительно ли ее отец был хорошим писателем.

— Его дневник был хорош, — задумчиво продолжает Андрей.

— Тебе-то откуда знать? — резко бросает она.

— Как-то вечером мы сидели у костра, и он прочитал из него отрывок. Когда мы еще были в народном ополчении. Вроде ничего особенного, просто описание заброшенного хутора, но я не могу его забыть. Он умел заставить увидеть то, о чем пишет. В дневнике, наверное, было много замечательных зарисовок.

Андрей смотрит на знакомый почерк и вспоминает, как в первый раз повстречал Аниного отца. Непонятно, по какой причине, он сразу выпалил: «Моего отца тоже зовут Михаилом», — и покраснел. Но с этого момента между ними возникла симпатия.

— Он ведь вел дневник регулярно? — спрашивает он. — Ни дня не пропускал.

— Да, — отвечает Анна.

— Жаль, что записи пропали. Он, наверное, уничтожил их перед смертью. Или потребовал от Марины это сделать.

Анна отворачивается. Если она собирается рассказать Андрею о дневниках, то теперь самый подходящий момент, но она понимает, что ничего ему не скажет.