Бегство со Светлого берега

— В кафе должны бы давать посетителям ножи, не правда ли? Или они боятся, что мы унесем их домой?

— Они, быть может, боятся, что люди перережут друг друга.

Женщины рассмеялись, оглядывая немногочисленных посетителей кафе, мирно поедавших щи или жевавших кусочки мяса, слишком мягкие и волокнистые, чтобы для них нужен был нож.

— На мой взгляд, Малышка очень сильно изменилась, — начала Вера Ивановна.

— Неужели? А мне кажется, мало кого так пощадили годы, как Веру Ивановну. По-моему, она все еще выглядит молоденькой девушкой — ни одного седого волоска, почти нет морщин, и фигурка все такая же тонкая и гибкая…

— О, не внешне, я имела в виду ее поведение.

— Поведение? Я всегда считала Веру Ивановну образцом для подражания, не в упрек нам будь сказано. Поначалу она может показаться немного чопорной, но скоро понимаешь, что это всего лишь застенчивость. Не знаю человека добрее и терпимее.

— Да, да! Я очень люблю Малышку, но она так странно вела себя, когда была здесь в последний раз: лежала на пляже раздетая с мужчиной — иностранцем из санатория — и все время обнималась с ним на вершине скалы.

— Ради Бога! Откуда вы все это взяли?

Вера Ивановна, казалось, немного смутилась.

— Мне говорила Тамара, — сказала она.

— А откуда Тамара, которая целыми днями сидит в газетном киоске, могла знать что-то о Вере?

— Из самого надежного источника — ей рассказала хозяйка.

— Клавдия Михайловна?! И вы поверили тому, что эта злая ведьма наболтала про вашу подругу?

— Но ведь это правда. Я и сама кое-что видела.

«Я не должна слушать ее», — подумала Дарья Львовна, но вместо того, чтобы дать должный отпор, поощрила дальнейшие разоблачения.

— Вы хотите сказать, что в самом деле видели, как Вера делала что-то дурное?

— Я видела достаточно. Однажды я пришла к ней без предупреждения и сразу поняла, что она ждет мужчину. Для одной себя она не стала бы готовить такой роскошный обед. И я видела, как она убрала бокалы. А пока я сидела у нее, к калитке подходил мужчина — два раза. Она не впустила его, сказала, что это кто-то ищет хозяйку. Думаю, я испортила им свиданьице.

— И вы этим гордитесь? — спросила Дарья, ужаснувшись злорадству в голосе Веры Ивановны. — Вы пожалели миг счастья для вашей подруги?

— Счастья! Никому в голову не приходит, что у меня тоже есть право на счастье! Вера не выглядела бы молоденькой девушкой, проведи она десять лет в лагерях! Посмотрите на себя — вы, как я понимаю, постарше меня, но никто этого не скажет. У вас не выпали от цинги все зубы, и рот у вас не впалый! Вы не облысели, как колено, когда вам еще не исполнилось сорока! — Едва ли не в ярости Вера Ивановна поднесла руку к голове и сдвинула грубо сделанный парик, обнажив воскового цвета череп.

— Я знаю, — сказала Дарья Львовна, — и, поверьте, мы испытывали к вам искреннее сочувствие, понимая, что вы перенесли. Но не вы одна. Моя младшая сестра такая же, как вы, — она не была в лагерях, но она перенесла ленинградскую блокаду. А что касается Веры Ивановны, то да, вы правы — ваша подруга ждала мужчину, к которому испытывала симпатию. Она приготовила для него прощальный обед, но она не могла оскорбить ваши чувства. Другая женщина попросила бы вас просто зайти на следующий день. Не плачьте. На нас начинают обращать внимание. Пойдемте посидим в парке.

Они уселись на свободную скамейку в тени цветущих деревьев. Рядом была цилиндрическая урна, увенчанная ободком, похожим на блюдце, но, сидя на скамейке, трудно было попасть в высоко расположенное отверстие, и поэтому все обгоревшие спички, окурки, обертки от конфет валялись на гравии у их ног. Кинотеатр напротив был закрыт и тих, его портик с колоннами и побеленные стены на фоне полукруга кипарисов представали перед непросвещенным взором как нечто восхитительно античное. Позади на неровной песчаной площадке стояли неподвижные качели: дети были в школе.

— Вы, конечно, презираете меня, — тихо сказала Вера Ивановна. — Я не желаю ей зла. Я всегда любила Малышку и всегда буду любить. Окажись она в беде, я бы ничего для нее не пожалела.

«Но снести ее счастье тебе было не под силу», — подумала Дарья Львовна. Вслух она сказала:

— Я не презираю вас. Вероятно, на вашем месте я бы чувствовала то же, что и вы. — Она протянула руку и дотронулась до руки Веры Ивановны, лежавшей на коленях, руки, которая, как она с удивлением заметила, имела удивительно красивую форму — единственная элегантная нота в нескладной фигуре, расположившейся рядом с ней на скамейке.

Вера Ивановна с благодарностью приняла это пожатие и небрежным движением отшвырнула окурок.

— Как вы думаете, Вера счастлива? — спросила она.

— А кто счастлив? — резко ответила Дарья.

На кухонном столе ее ожидало письмо из дома. Она получала по письму в день; муж писал ей конвейерным методом, начиная очередное письмо сразу же по отправлении предыдущего.

«Дорогая жена», — писал он, не подозревая, насколько раздражают Дарью его шутливо-нежные слова.

«Дорогая жена,

мне пришлось недавно прочесть ряд лекций о научных характеристиках политэкономии коммунизма. Я знаю, что ты не проявляешь ни малейшего интереса к тому, что является страстью моей жизни, тебе не нужно этого повторять, поэтому не буду докучать тебе подробностями, хотя все говорят, что на лекциях подобного рода еще не было такого внимания аудитории и таких громких аплодисментов. Я начал с утверждения, что установление коммунистического строя само по себе является естественным историческим процессом, при котором каждая стадия проистекает из предыдущей и ни одна из этих стадий не может быть произвольно опущена. Ты скажешь, что это очевидное утверждение, но его следует сформулировать как отправной пункт. Есть, однако, люди, готовые оспаривать любое утверждение, и этот осел Кузнецов прислал мне записку с вопросом: „Насколько я понимаю докладчика, коммунистическая экономика описывается как полностью рациональный процесс. Тем самым как будто бы полностью исключаются элементы спонтанности в развитии. Согласуется ли это с партийной линией?“ Мне пришлось напомнить ему о существовании слова „естественный“ в моем посыле, которое допускает наличие спонтанных явлений даже в условиях социализма. Таковы, например…»

Дарья Львовна быстро листала страницу за страницей, пока не наткнулась на имена детей.

«Нюрочка редко приходит домой раньше двенадцати, а Володя и вовсе рассматривает свой дом как ночлежное заведение. Я редко вижу детей, а то и совсем не вижу».

Как и все письма мужа, это заканчивалось словами:

«Возвращайся домой. Я скучаю по тебе. Твой любящий муж».

На следующий день Дарья Львовна не пошла в кафе, а приготовила себе легкую закуску из фруктов, сыра и молока. Она не могла отделаться от мысли, что Вера Ивановна попытается снова с нею встретиться, и с недобрым чувством решила не доставлять ей этого удовольствия. Ставя ветку сирени в бутылке из-под молока на льняную цветастую скатерть, Дарья не могла не подумать о трапезе, которую устроили две Веры Ивановны, и поймала себя на том, что накрывает стол на двоих. Иллюзия была настолько полной, что стук в калитку заставил ее вздрогнуть. Калитка была заперта на засов: Клавдия Михайловна, хотя и отошла не дальше птичника в конце двора, позаботилась об этом. Дарья вскочила, чтобы подоспеть к калитке первой, и сразу же признала коренастую фигуру своей вчерашней знакомой.

— История повторяется, — сказала Вера Ивановна, целеустремленно протискиваясь сквозь узкую щель в калитке, которую столь негостеприимно оставила ей Дарья Львовна. — Вы так похожи на Малышку в тот день, когда я к ней приходила, словно ждете кого-то.

— Я никого не жду, — нелюбезно ответила Дарья. — Я собиралась поесть.

— А я только что пообедала. Может быть, погуляем? Мы могли бы съездить на автобусе в Золотой залив. Там была дача Сталина — говорят, оттуда замечательный вид.

Дарья Львовна вежливо отказалась, но все же пригласила гостью присесть и угоститься виноградом. Вера Ивановна, смущенная холодным приемом, посидела с полчаса и ушла, не повторив приглашения в Золотой залив. Разумеется, Дарья чувствовала, что поступила по-свински. Вчера она выказала сочувствие плачущей одинокой незнакомке, пожимала ей руку и сама едва ли не открыла перед ней свое сердце, а сегодня не может вынести ее вида. Но когда она вспомнила ее бессердечные слова «думаю, я испортила им свиданьице», ожесточенность овладела ею, или, скорее, она уцепилась за это воспоминание как за оправдание своей черствости.

После того как гостья ушла, Дарья Львовна, утомленная переживаниями, особенно раскаянием и самооправданием, сбросила верхнюю одежду и бросилась на кровать, отбросив в сторону красное ватное одеяло; комната, нагретая лучами вечернего солнца, еще хранила тепло, и простыни было достаточно, чтобы не замерзнуть во время короткого сна, который она решила себе позволить. Она попыталась взять себя в руки, размышляя о действительных горестях других людей — Веры Ивановны, одинокой, всеми покинутой, злопамятной, с подорванным здоровьем, зарабатывающей на жизнь, пытаясь обучить грузинских детей английскому языку; о своей сестре, страдающей ипохондрией, живущей среди пузырьков с лекарствами и медицинских рецептов; о подруге с шестнадцатилетней дочерью, страдающей эпилепсией; о девушке с работы, которой никто не назначал свиданий. На что жаловаться ей по сравнению с ними? Она не любила работу в своем учреждении, но эту нелюбовь разделяли с ней многие ее коллеги; радость и чувство давно исчезли из отношений с ее превосходным мужем, но и в этом не было ничего необычного; дети, добрые и заботливые, ушли из сферы ее притяжения, но что может быть естественней? Что же снедало ее? Ей не дано было докопаться до корней своей собственной боли. Наконец она уснула.

Разбудила ее музыка — пронзительная, благозвучная, тоскующая. Смычок взмывал в руке музыканта в ликующем крещендо и возвращался в примиряющем диминуэндо. Все в мире невыразимо сладостно и не менее невыразимо печально — так уверяло Дарью пение смычка, но затем вступил голос, и знакомые пустые слова прозвучали издевкой. Она улыбнулась насмешливо, одними губами.

I’ll be loving youAlways,With a love that’s trueAlways.[57]

Двадцать лет назад пластинка с записью этой жуткой песенки была самой любимой у ее мужа. Он выучил наизусть эти идиотские слова, и хотя Дарья посмеивалась над ним, она сама же предложила водрузить патефон на ночной столик, чтобы он мог снять пластинку прямо из постели и, не умея прислушаться к ее чувствам, склониться над ней, тихо бормоча Oalways-s. Традиция прервалась сама собой, как останавливаются незаведенные часы, — сначала исчезло бормотание, потом на диск патефона поставили новую пластинку, и наконец, сам патефон был отправлен в шкаф, где оставался неделями и извлекался оттуда лишь изредка, но никогда уже не занимал прежнего места на ночном столике. Ирония всего этого состояла в том, что глупые слова были верны: они и самом деле любили друг друга добрую порцию этого «всегда», лет двадцать и более, но теперь их любовь напоминала тюремный рацион, гарантированный, но безвкусный. Дарья вновь и вновь повторяла себе, что ей не на что жаловаться: он был ее мужем, и она не сомневалась в его любви. Наверное, трудно сказать что-либо злее о мужчине.