В свободном падении

В процессе одного из таких размышлений я обнаружил, что у меня намокли штаны. Накануне я здорово перебрал с апельсиновым соком, а в туалет сходить не успел, так что в один из напряжённых моментов тренировки я не удержался и надул в кимоно. Это произошло так неожиданно и так естественно, что я не успел ничего сделать. Темноватое пятно выступило между ног и мгновенно расползлось. Я даже не успел испугаться разоблачения, когда вдруг ко мне подошла белобрысая пухлая девочка: бросив своё упражнение, она нагло уставилась на пятно. Тренировка остановилась, все наблюдали за нами.

— Что это у тебя? — громко спросила девочка, показав пальцем.

От волнения у меня закружилась голова, я подумал, что было бы здорово сейчас бухнуться в обморок.

— Это, — говорю, — апельсиновый сок.

— Апельсиновый сок? — спросила она с сомнением.

— Да. Это апельсиновый сок, понятно!? — почти заорал я, чувствуя, как на глазах наворачиваются стыдные слёзы.

Девочка приблизилась ко мне, приложила палец к мокрому пятну и, принюхавшись, облизнула палец кончиком языка.

— Нет, — сказала она уверенно. — Это не сок, это моча.

— Это моча, — повторила она и для подошедшего к нам тренера, в то время как я уже летел в спасительное небытье, расставаясь с сознанием.

Наша следующая встреча состоялась несколько лет спустя. Не прибавив за это время в весе, я заметно вытянулся, превратившись в типичного длинного и костлявого подростка, озлобленного на весь свет. Я отрастил непокорные волосы, проделал ножницами несколько прорезей в джинсах и проколол ухо. Ухо гноилось и болело невыносимо, из него всё время что-то вытекало, то кровь, то слизь, и я, воя от боли, терзал днями и ночами гитару, извлекая из неё грязные минорные аккорды. Незаметной тенью я слонялся по школьным коридорам, не замечаемый ни хулиганами, ни учителями, ни красивыми распускающимися девочками. В кассетном плеере сутками крутился первый альбом Земфиры (на всякий случай на самой кассете я сделал корявую наклейку «Sex Pistols»). Кира была отверженной, как и я. В любую погоду она носила косуху и шипованный чёрный ошейник. Волосы её ещё не стояли торчком, а лежали на плечах вполне благообразными локонами, но суровая мужественность уже тогда несходящей колючей маской оккупировала лицо, в дополнение к брутальным стальным колючкам.

Мы столкнулись случайно, внезапно оказались лицом к лицу, две угрюмых и нелюдимых личности, не сумевших разойтись в тесном проходе раздевалки. Я сразу узнал её, она меня, казалось, нет. Скользнула равнодушным взглядом и отошла. А потом, когда я возвращался обратно, неся из раздевалки груды вещей, вновь перегородила дорогу. Упёрлась взглядом в район беззащитной ширинки: «Эй, что у тебя за пятно»? Вскрикнув, я бросился прочь. Кира настигла меня у высоких школьных ворот. Возложила властную руку на плечо, которую я поспешно стряхнул и, возможно, обронил тогда что-то грубое. Кира вдруг заулыбалась, желтозубо и дружелюбно: «Ты чего, до сих пор злишься? Это ж так давно было…»

— Тебе, я вижу, доставляет удовольствие унижать людей, — процедил я злобно, снова порываясь уйти.

— Перестань, я же пробовала твою мочу, ещё неизвестно, кто остался униженным, — снова остановила она меня властной рукой.

— Говорят, моча полезна для здоровья. Уринотерапия, слышала про такое? — я снова стряхнул её нервным движением.

Кира весело покачала головой.

— Нет, про уринотерапию я совсем ничего не знаю, — сказала она вдруг беззащитно, как ягнёнок, — расскажи, а?

И я поддался на хитрую бабью уловку, и всю дорогу протрепал языком, опомнившись уже только дома.

С того дня мы стали общаться чаще. По-прежнему не пересекаясь в школе, мы регулярно виделись на школьном дворе. Сидели на лавочке, потихоньку пили коктейли в банках и говорили о музыке и о книгах. Из всего класса и, может быть, из всей школы мы единственные посещали районную библиотеку. Кира чуть не с детства читала Достоевского — в сочетании с прослушиванием античеловеческой музыки «блэк-металл» это давало удивительный эффект сумрачных полубезумных глаз, видя которые, даже самые оголтелые хулиганы оббегали нас стороной. О школе, об одноклассниках мы не говорили почти никогда — этого ада в нашей жизни и без того было слишком много, чтобы переносить его ещё и за пределы школьных коридоров. Иногда мы сидели у Киры дома, и она показывала мне свои рисунки. Больше всего она любила рисовать собак или лошадей. Звери на рисунках были некрасивые и оттого понурые. Равнодушный ко всякой живности, я смотрел мимо этих листов и предавался своим вялым подростковым фантазиям. Однажды, на мой день рождения она принесла мне сложенный вдвое тетрадный листок: я открыл его и увидел девушку. Она была нарисована карандашом: очень худая и большеглазая.

— Голая, — сказал я вслух одобрительно. — А кто это?

— Никто. Девочка одна. Так тебе нравится или нет?

— Нравится, — сказал я, вглядываясь в черноту, разверзшуюся у неё между ногами.

— Если слишком долго вглядываться в бездну, бездна вглядится в тебя, — сообщила вдруг Кира.

Я вздрогнул и повернулся к ней: «Кто тебе такое сказал?»

— Никто. По телевизору слышала.

В ту ночь я очень плохо спал. Мне снилась эта девушка, точнее, мне снилась чернота, скрытая у неё между ног. Я сидел на уроке и видел эту черноту, я ел бутерброд с колбасой в столовой — и там меня настигала чернота, я закрывал глаза — чернота была тут как тут.

Примерно в те же дни я сочинил свою первую песню. Песня называлась «Чёрная дыра». Начиналась она так: «Мы сидели, беды ничто не предвещало. Ты вдруг сняла трусы, и чёрная дыра на меня напала…». Далее следовал припев:

Чёрная дыра, чёрная дыра, напала на меня, напала на меня,
Чёрная дыра, чёрная дыра, чёрная дыра.

Уже следующим вечером я сыграл эту песню Кире.

— Мда… — только и сказала она.

— Ну как? — спросил я.

— Круто… или убого. Не знаю, не могу определиться.

— Я решил собрать группу, — заявил я. — мы станем рок-звёздами. Я буду сочинять по песне каждый день. Ты будешь играть на барабанах, я буду играть на гитаре и петь. Ты умеешь играть на барабанах?

— Это неважно. Я не хочу играть на барабанах.

— Ладно, мы найдём барабанщика, это не проблема. Паша будет играть на барабанах, — у меня был друг Паша — лучший и единственный друг.

Тем же вечером я ночевал у Паши дома — его родители уехали на майские праздники ковырять огород. Я принёс гитару и спел ему эту песню. Паша молча выслушал её и поставил мне один художественный фильм. В ту ночь я открыл для себя тихие радости мастурбации. За следующие четыре года я не сочинил ни одной песни.

Тихо булькала вода в кастрюле, сдержанно шипело масло на сковороде. Я хлопал дверцами, громыхал посудой, оживлённо суетясь на кухне: я хотел подать вкусный обед расстаравшейся Кире. В магазине я купил белого вина (увы, самого дешёвого), креветок, спагетти, и приправ. На полках я обнаружил широкие тарелки, салфетки в салфетнице, два вытянутых бокала, покрытых залежалой пылью, крепко уже въевшейся в хрусталь. Перед тем как отправить креветки в кипяток, я последний раз взвесил хрустящий ледяной пакет в руках. Не знаю почему, но я находил в этих розовых уродцах нечто завораживающее. Скукожившиеся черви в панцирях с полопавшимися глазами. Но вкусные. Эти экземпляры были в два раза мясистее обычных. Здоровые, мускулистые креветки, вероятно, накачанные стероидами. Разбухшие от нежного мяса. Я разорвал пакет и они, почти что кружась, летели в пылающий котёл. Присыпав сверху соли, я налил в отмытые зубным порошком бокалы тёплое вино.

Кира тем временем трудилась с остервенением. Закатав рукава и джинсы, она, здоровая, красная, энергично сметала засидевшуюся повсюду пыль. Она делала это профессионально, широкими художественными мазками проводя по полу мокрой тряпкой. Увесистый её зад энергично вилял. Я даже набрался смелости помочь ей, но мыльная вода быстро вскружила мне голову, и я вернулся на кухню, следить за креветками и пить вино. Спустя час или полтора на запах горячей еды в кухню вползла Кира, отирая пот. Я предложил ей вино и тарелку со спагетти и уродцами. Этих червей я тщательно избавил от их панцирей, спагетти аккуратно размазал по тарелке, приправив соусом и посыпав зеленью и помидорными дольками. Выглядело всё аппетитно. Не успев даже толком разместить зад на табурете, Кира жадно набросилась на еду. Я с умилением смотрел, как Кира, чавкая, заталкивает в себя сочные куски, и неторопливо ел сам.

Проинспектировав комнаты, сверкающие чистотой, я понял, что одной ночью от Киры не отделаюсь. В случае, если Кира возобновит свои отношения, придётся уступить квартиру влюблённым ночи на две или три. Закончив трапезу, мы взяли остатки вина и переместились в гостиную. Вокруг всё сияло, было непривычно свежо и светло. Мы забрались с ногами на диван, который как-то по-человечески напрягся под нашим весом, как будто задрожал поджилками. Из сумки я достал жестяную банку из-под кофе — с травой, скрутил два тоненьких джойнта, и мы закурили, по-восточному скрестив ноги. Говорить не хотелось — и мы так и сидели, друг напротив друга, среди подушек, вдувая и выдувая дым. На минуту покинув диван, Кира вернулась с подарком на новоселье — она принесла мне альбом репродукций Густава Климта. Мы курили и листали альбомы, накрывшись одним одеялом. Я был не в силах оторваться от одной и той же прекрасной картины: «Дорога в парке дворца Каммер», но, всё же перевернув страницу, увидел ещё более прекрасную картину. Перевернув ещё одну, увидел совсем уже невыносимо прекрасную картину, от которой даже навернулись слёзы на глаза. Перевернув ещё одну страницу, я разочаровался и отдал альбом в единоличное пользование Кире. Из динамика телефона играл расслабленный рок, шелестели страницы, Кира сосредоточенно ёрзала задом. Минуты текли. Потом позвонили в дверь. Я встрепенулся, и, разбросав подушки, кинулся открывать.

Прибыли гости, оставшаяся часть группы, — барабанщик Фил и гитарист Вадик, плюс — вездесущая Аня, его жена (неофициальное прозвище — Йоко). Они притащили с собой ещё вина и нарядно обмотанную коробку с пирожными. На новоселье. Фил распростёр ко мне руки с неразборчивыми соболезнованиями. С утра он был уже сильно пьян.

— Андре Бретон!.. — одышливо пробормотал он, прижавшись ко мне пивным пузом.

— Чего?

— Андрюха, братан… — повторил Фил. — Соболезную…

При этом лицо его расплывалось в детской безмятежной улыбке. Не умеем мы, панк-рокеры, скрывать своих настоящих чувств.

Филипп — барабанщик, самый старший из нас, козлоногое неопрятное существо двадцати шести лет. Обычно его лицо неразличимо в дебрях нависающих грубых кудрей, бороды, громоздких очков, замотанных прозрачным скотчем, но сегодня очки он оставил дома, тщательно побрился, волосы заплёл в свисающий набок хвост, и теперь лицо Фила казалось огромным и непристойно голым, как будто крупная голая женщина села ему на лицо. Филипп имел внешний облик рано опустившегося гуманитария, коим он, впрочем, и являлся — последние четыре года Фил «корпел» над написанием диссертации по дореволюционному кино. Я же, скорее, видел в нём древнегреческого сатира — весёлое похотливое существо, обыкновенно изображаемое на лоне природы, со свирелью в руках, в окружении на всё готовых барышень-вакханок. Сходство становилось очевидным в интерьерах домов и квартир — Филипп имел неприятную привычку разгуливать в непубличных помещениях без штанов, а ноги Филиппа поросли густым и кудрявым волосом.