Бегство со Светлого берега

После завтрака Нина Петровна устроилась на террасе и стала разглядывать сотоварищей по дому отдыха, совершенно забыв, что собиралась послать телеграмму. Из двух разных дверей вышли две женщины и встретились на террасе. «Где вы были? — воскликнула одна. — Почему не подождали меня? Я уже стала волноваться». Слово «волноваться» как током ударило Нину Петровну; она вскочила и бросилась в дом. В конторе ей объяснили, что телеграммы забирает почтальон, когда приносит дневную почту, и она уселась за столик, чтобы написать свое послание. Но, узнав, что получить ответ сможет в лучшем случае через двадцать четыре часа, отказалась от этой мысли, купила цветную открытку с видом дома отдыха в Одессе и своим быстрым, но разборчивым почерком написала на обратной стороне, что 1) она благополучно добралась до места, 2) сумела устроиться, хотя бы на первое время, в отдельной палате и 3) все было бы прекрасно, не беспокойся она о результатах рентгена Ирочки, а это мешает ей отдыхать спокойно. Она знала, что получит ответ в лучшем случае через три, а то и четыре дня, и то если они соберутся ответить сразу же по получении письма, а это было маловероятно. Люди приходят с работы уставшие и голодные, у них, быть может, и нет под рукой конверта. Возможно, ей придется дожидаться ответа целую неделю, но она уже почти убедила себя, что ответ будет утешительный — сам процесс написания принес ей успокоение. Она решила пойти прогуляться в лесу.

Тем временем дом отдыха постепенно наполнялся, но в комнату Нины Петровны никого не поселяли. Она пристально разглядывала каждую вновь прибывшую женщину, снова и снова надеясь, что это не она разделит — нет, нарушит — ее уединение. Не эта с пустым взглядом и не та с суетливым выражением лица и отвислыми румяными щеками. Не эта неприятная старуха, кутающаяся в шаль. Никто не вызывал в ней симпатии, и меньше всего эти молодящиеся пожилые женщины, лет пятидесяти и старше, красившие волосы и напяливавшие прозрачные чулки на ноги с набухшими венами, с их вечной болтовней и смешками. Были, конечно, и такие, к которым старость пришла в должное время, а они ничего не стали делать, чтобы отсрочить ее приход. Эти предпочитали простые платья и прически, которым были привержены всю жизнь, а по их глазам было видно, что жизнь их прошла в умственной работе. Нина Петровна, начинавшая корректором в издательстве, принадлежала именно к этой, меньшей группе. Но, оглядываясь по сторонам, она думала: «Все равно все мы старые». Позже появились гости и помоложе, захватившие в свою собственность несколько столиков в столовой. Всеобщее внимание привлекли бледный мужчина лет под сорок и его молодая нарядная жена; он — угрюмостью лица, а она тем, как ярко одевалась и красилась. Она меняла наряды так часто, что однажды про нее было сказано: «Хотелось бы знать, сколько она привезла чемоданов?» Моложе всех была чета новобрачных. Этих никогда не видели порознь, они, казалось, приросли друг к другу и с небольшого расстояния виделись одним человеком с двумя головами, всегда обращенными одна к другой, так что можно было лишь удивляться, как они никогда не споткнутся. За столом они почти ничего не говорили, ели все, что им приносили, а когда на тарелках ничего не оставалось, вставали и друг за другом направлялись к дверям, а выйдя на просторное место, смыкались вновь и продолжали свою нескончаемую беседу.

В холле рядом со столовой висела доска, разбитая на ячейки, в которые клали письма, и Нина Петровна каждый раз с нетерпением набрасывалась на ячейку под буквой О в ожидании адресованного ей письма. Но когда прошло пять дней, а письма все не было, ею овладели тревога и обида. А когда истекла уже целая неделя, а письмо не пришло и на восьмой день, Нину Петровну охватила панике. На девятый день она вышла в коридор с твердым намерением, если письма не будет и сегодня, сразу же после завтрака идти на почту и посылать телеграмму. Но словно в ответ на ее отчаяние, на этот раз под буквой О была телеграмма. Она схватила маленький конвертик и заставила себя не разорвать его, а отлепить кусочки липкой ленты, склеивающей края. Развернув бланк, она прочла: «Дорогая, все в порядке, написала тебе два письма. Целуем все. Соня». Нина Петровна заняла свое место в столовой и, уже сидя, перечла телеграмму. За столом теперь было занято и четвертое место; за ним сидела оживленная женщина лет шестидесяти, с мелкими чертами лица и блестящими глазами. Нина Петровна уже успела поведать ей о своих переживаниях, связанных с отсутствием писем; теперь она показала ей телеграмму и сказала: «Вот видите, зря я так волновалась». Но Юлия Андреевна взглянула на телеграмму и ответила: «Это не вам, это вот той женщине», и показала на сидевшую за два столика от них старую даму, похожую на черепаху.

Нина Петровна вновь посмотрела на телеграмму — она была подписана не Соней, как ей показалось, а Таней. Да и с какой бы стати Соня назвала ее «дорогой»? — такие нежности в их доме не были приняты. В голове у Нины Петровны что-то пронзительно зазвенело, но она нашла силы, чтобы встать и передать телеграмму настоящему адресату. «До сих пор я здесь была одна на букву О», — сказала она с извиняющейся улыбкой, втайне обозвав себя старой дурой.

А вечером пришло и настоящее письмо из дома. Соня писала, что все в порядке, рентген не показал ничего плохого и следующая реакция Пирке была отрицательной; все они были рады ее открытке и задержались с ответом, так как дожидались для нее хороших вестей, и все они желают ей хорошего отдыха. А кроме того, Ваня пытается продлить ей путевку, чтобы она смогла провести еще месяц в доме отдыха, подальше от московской жары и духоты. Нина Петровна была очень рада узнать, что Ирочке ничто не угрожает, но настроение поднялось все же не до такой степени, как следовало бы: после того как первая телеграмма принесла ей облегчение, пусть и ложное, она уже почему-то перестала волноваться за Ирочку.

Нина Петровна наслаждалась уединением в отдельной комнате целых две недели, но она знала, что со дня на день ожидается новый заезд, и с замиранием сердца гадала, кто окажется ее соседкой по палате. Был момент надежды, когда в торце коридора она обнаружила крохотную комнатку, по сути дела, чулан, в котором, однако, стояли кровать, стул и маленький столик. Правда, не было шкафа — лишь несколько крючков на двери; не было и умывальника — здешнему жильцу придется выходить умываться в общую ванную. Зато сквозь внушительных размеров окно лился дневной свет, и Нина Петровна обругала себя за недостаток предприимчивости. Почему она не заглянула сюда вместо того, чтобы ломиться в первую же пустую палату? Как хорошо было бы жить совсем одной в этом светлом чулане! Кровать была застелена, и непременный графин с водой и стакан на столике, казалось, ждали постояльца. Может быть, еще не поздно попросить эту комнатенку? Быть может, и не найдется женщины, согласной обменять удобства в других палатах на одиночество без всяких удобств? Но последующий визит к директору развеял все ее мечтания: крошечная комната была предназначена для женщины из Ленинграда, писательницы, которая нуждалась в отдельной комнате, потому что везет с собой пишущую машинку. Единственное, что пообещал директор, так это оставить Нину Петровну одну в комнате как можно дольше; а потом он постарается поселить с ней только одну соседку и сам проследит, чтобы это была достойная тихая женщина. Когда через несколько дней после этого разговора Нина Петровна зашла к себе в палату вымыть руки перед обедом, в дверях ее встретил крепкий запах косметики, нечто вроде смеси пудры, туалетного мыла, дешевых духов, и поверх всего грушевый аромат — это был, конечно, лак для ногтей. Она тихо закрыла дверь и присела на краешек кровати. Оглядевшись, она увидела на столике возле третьей кровати перевернутое настольное зеркало в виде сердечка и поняла, что отныне у нее нет своего пристанища. В столовой она пыталась угадать, с кем из вновь прибывших женщин она разделит комнату, но они были рассеяны по одной, по две за разными столиками, и она отказалась от этой попытки. После обеда она поспешила на третий этаж, надеясь устроиться на полуденный сон до того, как появится незнакомка. Комната была пуста, но каштанового цвета халат, висевший на спинке кровати в другом углу комнаты, и пара дырявых поношенных тапочек на полу говорили о том, что враг уже укрепился в цитадели. Нина Петровна была уверена, что ей не удастся заснуть, но не добралась она и до середины первой главы «Темного цветка»[63], как сомкнула глаза. Когда она открыла их, то обнаружила, что проспала больше часа, а звуки чужого размеренного дыхания дали ей знать, что больше она не одна. Тело, громоздившееся под простыней на третьей кровати, и россыпь золотистых волос на подушке (лицо заслоняло зеркало, расставленное на столике) помогли Нине Петровне воссоздать образ спящей. Она должна быть вульгарной и дородной — об этом говорили запахи косметики и массивное тело под простыней. Вряд ли молодая — с чего бы молодой женщине приезжать в этот скучный, хоть и на природе, дом отдыха; и еще этот старомодный, потрепанный халат и эти убогие тапочки. Спящая заворочалась, потом села в кровати и повернулась лицом к Нине Петровне; та увидела короткий нос с раздувшимися ноздрями, густые темные ресницы, безупречные дуги бровей над красивыми газельими глазами. Глаза широко раскрылись, окинув Нину Петровну взглядом, полным едва ли не нежности. «Ольга Васильевна Смирнова, — представилась незнакомка. — Мы с вами соседки, так что давайте дружить». Нина Петровна назвала себя.

Новая знакомая болтала без умолку, и Нине Петровне приходилось глядеть ей в лицо, отвечая на вопросы, задаваемые с таким добродушием, что оставить их без ответа было бы просто нелюбезно. Не переставая говорить и вовсе не смущаясь присутствием посторонней, Ольга Васильевна стянула через голову розовую нейлоновую рубашку. Затем, тяжело вздохнув, она спустила ноги на пол и стала совать их в свои ужасные тапочки. Увидев распухшие ноги с вывернутыми, мозолистыми большими пальцами, Нина Петровна поняла, что так изуродовало эти тапочки. Она отвернулась к стене, пока продолжался процесс одевания и умывания, сопровождаемый короткими вздохами и ворчанием. Когда Нина Петровна услышала, что соседка прохромала по комнате и закрыла за собой дверь, она встала сама и через несколько минут была готова к полднику. Ольга Васильевна поджидала ее на лестничной площадке. Теперь, одетая, она уже не выглядела такой толстой, и Нина Петровна отнесла слышанные ею только что вздохи и стоны на счет затягивания лифчика и пояса. Растекавшийся живот был стянут ремнем и теперь образовывал подобие футбольного мяча под тесной юбкой, а обвислые груди были подняты лифчиком, кружевная отделка которого выглядывала в вырезе блузки; ужасные ноги были втиснуты в туфли на высоком каблуке. В общем, ее массивная фигура стала едва ли не стройной.

— Мы должны подружиться, — сказала Ольга Васильевна, вприпрыжку следуя за Ниной Петровной по лестнице, и добавила со смешком: — По крайней мере, на месяц. — И, словно смакуя удачно выбранный оборот, повторила: — Да, подружиться на месяц. — Что-то в выражении лица Нины Петровны заставило ее добавить: — Конечно, под дружбой я имею в виду взаимную терпимость. Культурные люди должны уметь жить вдвоем в одной комнате, не мешая друг другу, так, словно каждая из нас одна.