Бегство со Светлого берега

Нина Петровна охотно согласилась с этими взглядами, вполне совпадавшими с ее собственными, но у Ольги Васильевны оставалось про запас еще одно сообщение, которое показало, что ее представления о невмешательстве весьма разнятся с теми, что исповедовала Нина Петровна.

— И мы не будем скучать, — сказала она. — Я привезла с собой маленький транзистор, и мы сможем слушать музыку, сколько захотим.

Они уже спустились в коридор, и Нина Петровна остановилась на коврике на площадке.

— Что? — воскликнула она. — В спальне? Да ведь это не разрешается.

— Да кто будет возражать? Я думаю, все любят музыку.

— Я буду, — твердо произнесла Нина Петровна. — А еще рядом с нами, вернее, через несколько дверей, вскоре поселится писательница. Уж она-то точно будет возражать.

— Писательница! Да ведь здесь дом отдыха. Пусть отправляется в писательский дом творчества, если хочет стучать на машинке. Но если возражаете вы, то я и вынимать не стану транзистор. Если только вы сами не захотите как-нибудь послушать музыку. Я сказала «взаимная терпимость», и я собираюсь придерживаться этого правила. Хотя и не совсем понимаю, почему я не должна делать что-то, что вам не нравится, а вы можете запретить мне делать что-то, что мне нравится. — Но при этих словах она весело засмеялась, и они вошли в столовую как старые подруги.

На следующий день в столовой появилась писательница — пожилая дама крупного телосложения, с коротко постриженными серо-стальными волосами и морщинистым обветренным лицом. Ее вовсю обсуждали за столиками и на скамейках в саду, и не только потому, что она была последней из заезда, но и потому, что персоналу дома отдыха и даже некоторым отдыхающим было кое-что о ней известно. Ее звали Людмила Ивановна Поленова — простое русское имя, но это имя произносили с трепетным уважением и степенный пожилой мужчина, чью русскую речь Нина Петровна про себя называла изысканной, и, что удивительнее, элегантная молодая супружеская пара. Посреди обычной болтовни о кровяном давлении, обеденном меню и о девушке, трижды в день менявшей наряды, теперь можно было услышать рассказы отдыхающих о том, что писательница на самом деле поэтесса, хотя ни одно из ее стихотворений не было опубликовано за последние двадцать лет; что в сталинские годы она «сидела»; что некоторым влиятельным членам Союза писателей удалось выхлопотать для нее крохотную пенсию, и теперь они даже надеялись издать когда-нибудь сборник ее ранних стихов. Ольга Васильевна принимала в этих разговорах живое участие, во-первых, потому что проявляла интерес практически к каждому и, во-вторых, потому что когда-то видела отпечатанные на машинке стихи Поленовой на письменном столе своего сына и даже слышала, как он читал их восхищенному кружку молодых людей. О самих стихах она вспомнить ничего не могла, так как была занята главным образом приготовлением ужина на кухне. Это напомнило Нине Петровне, как ее собственная невестка проводила вечер за вечером, печатая стихи, и это после тяжелого рабочего дня в своем учреждении. Нина Петровна пыталась прочесть страничку-другую, но, видимо, это была лишь часть длинной поэмы, строчки не рифмовались, и вообще прошло уже столько времени с тех пор, как она читала какие-нибудь длинные поэмы, кроме «Евгения Онегина», которого время от времени перелистывала, пытаясь заставить внуков выслушать хотя бы самые простые отрывки. Ольга Васильевна ворвалась в ее размышления с вопросом, почему Поленова вытворяет из себя такое чучело — простые чулки, туфли на резиновой подошве, и эта прямая челка седых волос! Ей бы сделать перманент перед поездкой в дом отдыха — здесь ведь все старались выглядеть понаряднее на публике.

— Я всегда говорю… — сказала Ольга Васильевна и повторила: — Я всегда говорю, что женщина в любом возрасте должна выставить себя в лучшем свете. Вот и вы, Нина Петровна, у вас чудесные волосы. Почему бы вам — нет, конечно, не покрасить, они и не кажутся седыми, если не приглядываться, — но просто слегка подцветить, чтобы придать им естественный оттенок. А если вы их еще красиво уложите и купите себе помаду, то сразу сбросите лет десять. Да не надо и покупать, у меня есть лишняя помада, я и пользовалась-то ею всего раза два; она как раз очень пойдет вам, и, право же, Нина Петровна, многие молодые женщины позавидуют вашей внешности и цвету лица.

В конечном счете жить в одной комнате с чужой женщиной совсем другого культурного уровня оказалось не столь уж худо, как того опасалась Нина Петровна. Живость и невозмутимое добродушие Ольги Васильевны, полное отсутствие жеманства действовали как успокоительное средство на постоянную, хотя и сдерживаемую раздражительность Нины Петровны. Кроме того, за вульгарным обликом своей соседки она скоро обнаружила бесконечные запасы естественного такта, что было куда как лучше безразличной корректности.

— Вы не мешаете мне, — сказала она Нине Петровне, опасавшейся, что свет ее ночника не дает Ольге Васильевне уснуть ночью. (Нина Петровна не могла заснуть, не почитав час-другой в постели.) — Читайте хоть всю ночь, если хотите; я просто повернусь на другой бок и закрою глаза. Я со всеми могу ужиться. Я прожила пятнадцать лет в одной комнате с дочерью, а потом — вместе с ней и ее дочерью, и могу сказать, что мы почти не ссорились. Мы обе прекрасно знаем, что люди не могут долго жить рядом и не действовать время от времени друг другу на нервы, и мы решили просто не разговаривать, когда такое случается.

— Но ведь трудно все время подавлять свои чувства?

— Может быть, но всё лучше, чем сделать что-нибудь такое, о чем будешь жалеть всю жизнь.

Так прошли две недели из назначенного Ольгой Васильевной «месячника дружбы». Женщины вместе гуляли в лесу, заходили в деревенский магазин, и пара, выглядевшая столь же нелепой, как две птицы разных пород (одна — скромный дрозд с коричневым опереньем, другая — пышный, переливающийся радугой зобастый голубь), казалась теперь неразлучной. Каким-то образом Ольге Васильевне удавалось говорить о себе, не наскучивая, а Нина Петровна не уставала выслушивать длинную повесть чужой жизни. Через какое-то время она обнаружила, что поверяет свои заботы чужому сочувственному слуху, а ведь и не вспомнить, чтобы с ней когда-нибудь такое бывало.

Однажды, когда после утренней прогулки они отдыхали на одной из зеленых скамеек в саду, умиротворенно наблюдая за возвращением из леса других отдыхающих, поодиночке, по двое и маленькими группами, Ольга Васильевна вернулась к разговору, который завязался еще в лесу. Письмо из дома, казалось, нарушило ее безмятежность.

— Будь у меня своя комната, ни за что бы сюда не поехала, — горько сказала она. Маска добродушия на миг слетела с ее лица, и Нина Петровна успела разглядеть за ней лик грустной реальности. Ольга Васильевна вздохнула; это был один из тех долгих трепещущих вздохов, которые идут как будто из самого сердца человека. Когда маска была водворена на место, она продолжила своим обычным рассудительным тоном: — Нам тут с вами было хорошо. Нас было только двое, и что вы, что я, как говорится, приличные люди. А иногда попадаются такие склочные женщины, что, как ни старайся им угодить, на них ничего не действует. В прошлом году я жила с двумя такими, так они состязались друг с другом, кто больше сделает гадостей остальным. Одна из них вечно бегала к директору и жаловалась на меня, что я встаю раньше всех и сливаю всю горячую воду или что я стираю чулки в раковине. И у каждой из них было по транзистору, так, поверьте, они включали их одновременно и слушали разные программы — они ненавидели друг друга еще сильнее, чем меня.

— Вам надо было на них пожаловаться, — сказала Нина Петровна, — этого нельзя допускать в спальне.

— Я никогда не жалуюсь, — кратко ответила Ольга Васильевна. — И я уверена, вы тоже не пойдете к директору, если я включу свой транзистор.

— Мне и не нужно было никуда ходить, — мягко возразила Нина Петровна. — Довольно было вам сказать, что я этого не люблю.

— Ах, если бы все были, как мы с вами, не было бы войн, — сказала Ольга Васильевна.

— Вы уверены? — удивилась Нина Петровна.

Увлеченная потоком подробностей, которые ей не терпелось сообщить, Ольга Васильевна забыла, о чем на самом деле хотела поведать своей подруге, но по слегка смущенному и беспокойному выражению ее лица Нина Петровна поняла, что она еще не прогнала какие-то неприятные мысли. Когда Ольга Васильевна вновь нарушила молчание, ее слова, казалось, никак не были связаны с тем, о чем она говорила раньше.

— Им будет легче, когда меня не станет.

— Вы только так говорите. Это оттого, что вы живете в такой невыносимой тесноте.

— Не только. Не удержишься от мысли, что им станет проще жить, когда я умру. С одним человеком меньше считаться.

— Это нормально. Все мы живем в настоящем. А у наших детей масса забот. Конечно, когда мы помрем, у них одной станет меньше. — Нина Петровна знала, как мучилась ее невестка из-за того, что Ирочка, как раз вступавшая в критический возраст отрочества, вынуждена спать в одной комнате с почти взрослым братом. Ей и самой ситуация казалась столь же ужасной, как и Соне, но вопрос о том, чтобы переселить Ирочку в комнату бабушки, не поднимался ни одной из них, хотя у обеих постоянно вертелся в голове. А ответ на него был таков, что это будет невыносимо, и не только для Нины Петровны, но и для Ирочки. У Ирочки появится своя комната, когда умрет бабушка, комната, где она сможет по вечерам принимать подруг, делать все, что захочет.

Они молча наблюдали за густеющей процессией отдыхающих. Через четверть часа наступало время обеда, и на лицах большинства людей читалось приятное ожидание самого желанного события за долгий пустой день.

— Вот кому я завидую! — пробормотала Ольга Васильевна, завидев в воротах две женские фигуры — одну высокую и худенькую, другую коренастенькую. Их никогда не видели порознь, и все знали, — потому что низенькая говорила это всем при первом случае, — что они живут вместе почти двадцать лет, что обе они учительницы, хотя низенькая уже на пенсии и может посвятить все свое время и энергию единственной цели: сделать как можно удобней жизнь подруги. Когда они подошли ближе, серебристый луч света отразился от каких-то предметов, качавшихся в руках преданной подруги; это оказались молочные бутылки, наполненные водой, и каждый, кто пожелал услышать, мог узнать из торжественного рассказа, что вода взята из дальнего источника.

— А разве в доме плохая вода? — спросил кто-то.

При этих словах высокая дама, все время державшаяся поодаль, как будто ее не интересовал разговор, тихо прошла в дом, оставив свою компаньонку, которая продолжала объяснять, что она каждый день приносит две бутылки воды из этого особого колодца, чтобы вымыть подруге голову: вода из крана в спальне не годилась для ее волос. Когда она поспешила прочь на своих коротеньких ножках, Нина Петровна спросила:

— Им?

— У них есть для чего жить. Они нужны друг другу, и возраст им не помеха.

— Не скажу, чтобы я им завидовала, — ответила Нина Петровна, но при этом вздохнула.