Бегство со Светлого берега

Из леса вышли новобрачные. Он шел на несколько шагов впереди, засунув руки в карманы брюк. Она поспешила за ним и искусным движеньем сумела охватить его руку возле локтя. Молодой человек не вынул рук из карманов и упрямо ступал, словно был один.

— Как быстро! — тихо сказала Ольга Васильевна.

— Бедным детям скучно, — ответила Нина Петровна.

— Вы хотите сказать — ему, — поправила ее Ольга Васильевна.

Нина Петровна заметила, что им следовало поехать на море:

— Здесь им нечего делать.

— Кроме как… — начала Ольга Васильевна с озорной улыбкой. Нина Петровна нахмурилась. На работе, куда она поступила сразу после школы, никто не отваживался на пошлые намеки в ее присутствии, а к тому времени, когда она стала самым уважаемым членом коллектива, все считались с ее строгим нравом; непристойные смешки смолкали при ее появлении, неоконченные анекдоты повисали в воздухе, но теперь, хотя сперва и нахмурилась, она поймала себя на том, что не ощутила внутреннего протеста против высказанной непристойности. И в этот самый момент на фоне леса выделилась еще одна фигура крепко скроенной женщины; опираясь на палку, она, однако, не горбилась. Это была Людмила Ивановна, поэтесса, чья пишущая машинка стучала едва ли не каждый раз, когда отдыхающие выходили в коридор. В другой руке она держала, немного отстранив от себя, цветок дикого ириса с тремя закрытыми бутонами, едва начавшими отделяться от стебля. Она прошла мимо Нины Петровны и Ольги Васильевны, улыбнувшись им милостивой и отсутствующей улыбкой, и протянула в их сторону цветок, как бы приглашая полюбоваться им.

— Вот кому я завидую, — прошептала Нина Петровна, когда Людмила Ивановна исчезла из виду за колонной.

— Ей? Да вы в сто раз лучше выглядите. Вас можно принять за ее дочь. Если б вы только меня послушали…

— Она всегда занята, — нетерпеливо перебила собеседницу Нина Петровна. — Говорят, она работает над циклом сонетов. Она сама говорит, что ей не хватает дня…

— Почему она не поехала в писательский дом творчества? — проворчала Ольга Васильевна. — Там для нее были бы все условия.

— Она ездит туда раз в год, на месяц. Но она говорит, что ей не нравится подолгу жить среди писателей: они слишком много разговаривают.

— Просто для нее это слишком дорого, — сердито сказала Ольга Васильевна. — Ей дают один месяц бесплатно, а потом она приезжает сюда.

— А здесь дешевле?

— Директор отдает ей этот чуланчик бесплатно. Они оба были в Ленинграде во время блокады, и директор как будто ей многим обязан. В общем, он превозносит ее до небес.

— Да и не он один, я думаю.

— Да, но не те, что надо, а то бы ее стихи давно напечатали.

— Я рада, что смогу рассказать детям, что видела ее, — сказала Нина Петровна и с горечью подумала, что на ее месте Ваня и Соня предприняли бы что-нибудь большее, чем просто смотреть на своего кумира.

— Я уже написала своим, — отвечала Ольга Васильевна. — Я написала им вчера.

Через два дня Нина Петровна должна была покинуть дом отдыха. На Ольгу Васильевну жалко было смотреть. Что она будет делать без Нины Петровны? Хуже того — с кем ей придется жить в палате? — ни с кем ей не будет так легко, как с Ниной Петровной.

— Я думаю, вы легко уживетесь с любым человеком, — успокаивала ее Нина Петровна.

— О, не говорите так! Такие тактичные, милые люди, как вы, каждый день не встречаются. Не думаю, чтобы какой-нибудь другой женщине я смогла рассказать все, что говорила вам.

— Да я уверена, вы говорили это десятку других людей.

— Я вам рассказывала о себе такое, о чем не говорила никому, и даже не ожидала, что на такое способна. В большинстве своем женщины такие ограниченные.

Нина Петровна знала, что это правда, — им довелось обменяться необычными признаниями.

— Ну, так или иначе, вы и сами скоро уезжаете, — сказала она. — Две недели пролетят незаметно.

Ольга Васильевна зарыдала.

— Они продлили мне путевку, — захлебывалась она в плаче. — Все время пишут и говорят, как им меня не хватает, а не пожалели ни денег, ни трудов, чтобы пожить без меня еще месяц.

Нина Петровна, однако, никак не могла заставить себя склониться над плачущей женщиной и обнять ее. Напротив, слезы расхолаживали ее, появилось горькое чувство обиды на то, что в течение долгого времени пришлось делить кров с человеком, далеким от ее истинных интересов, ведь невозможно было обсуждать с Ольгой Васильевной творчество Голсуорси и Айрис Мэрдок, не говоря уже о таких писателях, как Солженицын и Паустовский, ибо она не читала ничего, кроме иллюстрированных журналов, которыми снабжали отдыхающих. Не будь Нина Петровна вечно в ее компании, быть может, удалось бы познакомиться с Поленовой, войти в узкий кружок избранных, кому раз в неделю дозволялось слушать ее стихи… Но все это, конечно, чепуха — что в ней было такого, чтобы привлечь внимание поэтессы?

— Мой сын тоже продлевал мне путевку, — сочувственно сказала она. — Это ведь нормально. Все хотят как можно больше свободы для себя. Вы сами меня этому учили.

На следующий день, вернувшись в палату после утренней прогулки, подруги одновременно обратили внимание на следы чужого присутствия — на средней кровати лежала разбухшая сумка, а на полу стоял потрепанный чемодан и рядом с ним пара поношенных туфель.

— Новенькая в палате! — воскликнула Ольга Васильевна.

— Вы как Робинзон Крузо, увидевший на песке следы Пятницы, — сказала Нина Петровна, но не дождалась ответа.

— Я не выдержу здесь и одной ночи, когда вы уедете.

— Может быть, это очень славная женщина, — успокаивающе сказала Нина Петровна.

— Сплошное убожество, кто бы она ни была, — с отвращением проговорила Ольга Васильевна.

— Ну я и сама неважно одеваюсь, но вы как-то это стерпели.

— Ах, будто мне еще раз повезет так, как с вами, — мрачно произнесла Ольга Васильевна, но потом добавила, уже веселее: — Но тут есть и хорошие стороны — с чужим человеком в палате я не буду плакать по ночам.

Новенькая появилась в палате только после ужина. Она была молоденькая, почти девочка, светлоглазая, с тоненькой шейкой и хвостом пышных волос, схваченных ленточкой на затылке. Все представились друг другу, изобразив радостные улыбки. Третья обитательница палаты важно назвала себя Елизаветой Матвеевной.

— Это слишком длинно, — сказала Ольга Васильевна. — Я буду звать вас Лизой. Вы ведь мне в дочери годитесь.

Девушка печально улыбнулась, а Нина Петровна с удовлетворением подумала, что при всей их близости Ольга Васильевна ни разу не осмелилась назвать ее Ниной. Когда они легли спать и Нина Петровна закрыла свою книгу и выключила свет, со средней кровати донеслось сдавленное рыдание. Ольга Васильевна тут же выскочила из постели и склонилась над новенькой.

— Не плачьте, — сказала она. — Мы знаем, как вы себя сейчас чувствуете, одна с двумя старухами. Что поделаешь? Но вы не плачьте. Завтра мы отведем вас на теннисный корт, вы познакомитесь с молодежью. Вы играете в теннис?

Девушка изо всех сил пыталась справиться с плачем, вытирая глаза и нервно хихикая. Да, она играет в теннис, но очень плохо, никто не захочет играть с ней, да и ракетки у нее с собою нет. Ольга Васильевна уверяла ее, что ракетку можно достать и что все захотят играть с ней — в теннис вообще мало кто играл, и партнеры были в большом дефиците.

— А как насчет музыки? — храбро сказала Нина Петровна. — Может, достанете свой транзистор, Ольга Васильевна? — И словно по заклинанию доброго волшебника, в комнате раздались звуки джаза, и Нина Петровна заснула под томную мелодию блюза.

На следующее утро она спросила Ольгу Васильевну, долго ли они слушали музыку.

— Пока не постучали из соседней комнаты, — скромно ответила та. — Но я вышла и спросила их, может, они зайдут к нам и тоже послушают, и они зашли, и мы сидели и слушали, пока Лиза не заснула.

— Вы чудесная женщина, — убежденно произнесла Нина Петровна. — Лиза, у вас будет отличный отдых.