В свободном падении

— Насчёт денег не переживай, у меня есть, — сразу сообщил Филипп, вывернув передо мной карманы, полные тысячных и пятисотенных купюр, салфеток, проездных карточек, прочих разнообразных бумажек. Денежные бумажки заметно превосходили числом любые другие.

Мы свернули с Чистопрудного бульвара в Архангельский переулок и зашагали между низких старинных особняков. Улица розовела. Неторопливо кончался день.

— Откуда у тебя деньги, Филипп? — спросил я, видя, что мой спутник не собирается прерывать сразу наступившего между нами молчания.

— А… — Фил, поднял голову, задумавшись, словно ответ на вопрос требовал сложных математических вычислений. — Деньги — от отца. Дал на распечатку автореферата и на фуршет.

— Думаешь, останется?

Мы завернули в неприметную арку. Фил беззлобно замахнулся на замешкавшегося перед нами голубя. Голубь неохотно отпрыгнул, недовольный.

— Нет, конечно, — вздохнул Фил. — Я уже вчера половину пропил. А смысл? Автореферат мне и так распечатают, у нас в типографии по соседству отличные мужики. — Фил даже поднял большой палец, демонстрируя, насколько они отличные. — А чего им, этим старпёрам фуршет? Уже отбухали своё, пусть теперь лечатся, берегут здоровье. И бабы там вон какие жирные, сладкого им всё равно нельзя, — насколько жирны были эти бабы, Фил показывать не стал. На себе не показывают, наверное.

Мы зашли в пустой бар и сели за столик возле сцены. Всюду был полумрак. Играл минорный рок-н-ролл. Бар позиционировал себя не просто как обычная пивная, а как рок-бар, поэтому стены были завешаны портретами всех полагающихся мёртвых рок-героев. Мы любовались ими бесконечно долго, пока, наконец, из неосвещённых глубин к нам не выплыла официантка — симпатичная блондинка на стройных тонких ногах. На её лице было выражено удивление. Она принесла меню. Фил был голоден и, не заглядывая в него, сразу заказал жирный свиной шашлык и тарелку борща. Также мы заказали 500 грамм дешёвого виски с яблочным соком.

До появления еды Филипп был суетен и печален, малоинтересно и немногословно повествовал о своей диссертации. Как иждивенцу, мне приходилось выслушивать Фила с заинтересованным выражением лица. Несколько сглаживал моё положение быстро подоспевший алкоголь.

Потом Фил жадно и неопрятно ел, разворотив воротник и растопырив липкие жирные пальцы.

— Ты почему не ешь? — пробормотал Филипп неразборчиво, капая помидорным соком. — И вообще, что с тобой, чувак, почему ты выглядишь так херово? Ты болен?

— Не знаю. Я не врач. Выпьем ещё?

Мы выпили.

— Может, это венерическое? — предположил, отирая губы, Фил.

— Венерическое?

— А почему нет? — Фил, замолчал, ожидая, когда к нам приблизится официантка с новой порцией алкоголя на подносе и, когда она приблизилась, присовокупил. — Ты ведь известный апологет незащищённого секса.

Официантка чуть не выронила поднос и быстро ретировалась обратно.

Венерическая болезнь? На секунду я задумался, но сразу отмёл эту мысль. Буквально вчера я тщательно исследовал свой член и пришёл к выводу, что он, единственный из всего организма, имеет вполне благообразный, я бы даже сказал, цветущий, неприлично цветущий вид.

Вдруг стало светлее и в колонках заиграло какое-то электронное говно. Плохой виски быстро иссякал. В новом освещении я заметил, что официантка, обслуживавшая нас, абсолютно безгруда. Даже намёка на грудь на было на её маечке, очень обидно.

Потом Филипп отсыпал на стол из кармана некоторое количество смятых денег, и мы переместились в следующий бар.

Погода располагала для пеших прогулок: ласковое вечернее солнце, плещущееся в окнах незнакомых домов. Улыбчивые небыстрые люди, абсолютный штиль. Именно поэтому мы спустились в метро. В метро было липко и душно, и потное марево ело глаза. Мы проехали всего одну остановку и снова оказались на воздухе. Вокруг было много машин, они все как одна светили своими фарами, хотя на улице ещё не было темно.

В следующем баре оказалось дешевле и темней. Мы сели за шаткий столик и заказали снова виски, но получше, «джимбим» и снова яблочный сок. Всё ещё не насытившийся Фил безуспешно попытался заказать себе яичницу с беконом из утреннего меню. За соседним столиком некрасивая девушка строила Филу глазки. По счастью, Фил этого не замечал.

Мы попытались поговорить о предстоящем концерте, но дело не шло. Концерт и концерт. Интереснее было обсудить Вадика.

— Я миллион раз советовал ему быть мужиком, заиметь, наконец, хоть какую-то гордость. — Фил жадно вгрызся в лимон, брызжа вокруг едким соком. — Ты жалок, Вадим, говорил я ему. Ты — как писающийся щеночек, которого пихают ногой, а он отряхивается и опять спешит лизать эту ногу. Сейчас ты ревёшь мне в плечо и обзываешь её шлюхой, но стоит ей только поманить, и вот, ты снова бежишь к ней со своим еблом, праздничным и бесстыдным. Разве так можно?

— Так нельзя, — убеждённо твердил я, потребляя виски с соком.

— Мы с тобой — настоящие дикие хищники, волки, или, может быть львы. А Вадик — как ни горько это признавать, принадлежит к племени кастрированный пуделей. — Фил поднёс к зажжённой лампе гранёный стакан, медленно повращал его на свету, явно кого-то изображая, и добавил: — Ах, как много я видел мужиков, которые под влиянием баб из ободранных уличных псов переродились в таких вот завитых пуделей-кастратов.

— Ох уж эти пудели-кастраты, — подтвердил я, расправившись с очередным стаканом.

— В любом случае, — подвёл итог Фил, — и тому, и другому псу одинаково далеко до такого как мы, настоящего волка.

Фил говорил очень громко, и боковым зрением я отметил, что соседи смотрели на нас с лёгким отвращением.

— Истину говоришь, — сказал я, картинно отвернувшись от осуждающей нас толпы.

Мы чокнулись за нас, настоящих волков, и я снова почувствовал, что внутри у меня опять что-то отвалилось и упало безвольно. «Разваливаюсь на части, как сгнившие „жигули“», — отчего-то весело подумал я. Надо скорей набраться, чтобы не увидеть, как я развалюсь окончательно.

Я представил себя ржавым двигателем, возвышающимся над грудой металлолома. Четыре колеса разъехались в стороны. Одно из них всё ещё бестолково катится по асфальту, другое, упавшее, задумчиво лижет уличный пёс.

Потом снова была улица и другой бар. Между этим — путаный, привычный разговор — женщины и рок-н-ролл, вот и весь круг тем, других не бывает. Мы вспомнили несколько забавных историй, произошедших с группой на заре существования. Наперебой пересказывали их другу, перевирая факты, делали вид, будто не помним почти ничего. Я вспомнил одно из первых появлений в подвале у Горбачёва. Мы вышли на сцену во фраках с гвоздиками в петлицах, а злые быдло-панки, не понявшие ничего, прогнали нас прочь.

Филипп громко хохотал, разевая рот. Прохожие оглядывались на нас, ускоряя шаг. Я прислушивался к себе и не ощущал ничего. Тело будто было не моим, я прикасался к лицу и не чувствовал лица, тёр рука об руку, но они будто затекли и тоже были бесчувственны. Только если ущипнуть их, одной рукой другую, отдавались туповатой болью.

А потом была чебуречная. Филипп беседовал со старомодной продавщицей в чепчике, как со старой знакомой, рассказывал ей что-то, при этом тыкая пальцем в мою сторону. Та хихикала, слабо краснея. Я не обращал внимания, только гонял зубочистку между зубов и одновременно курил, ленясь стряхивать пепел.

Я смотрел в окно, но не видел ничего, хотя окно было большим и чистым. Видимо, тот воздушный пузырь в голове окончательно выдавил остатки мозгов, потому как я находился теперь в глубоком отупении. И блаженное это отупение удивляло меня и безумно радовало.

Филипп присоединился ко мне с пластиковым подносом, на котором дымились жирные чебуреки и графинчик с хреновухой запотевал. Фил налил мне хреновухи, и я выпил хреновухи. И подумал, что если бы он налил мне стеклоочиститель или, скажем, морковный сок, то я выпил бы и стеклоочиститель, и морковный сок. Мне было всё равно. Я ел чебурек. Чебурек казался невкусным и я испытывал отвращение к нему, но ел. И думал, что, наверное, теперь могу совсем прожить без еды, а значит, теоретически могу и не работать. От хреновухи стало жарко и волнительно. Захотелось петь русские песни, но я не знал ни одной.

— Ах, какой замечательный чебурек, ах, как же я проголодался, — причитал пышущий здоровьем Фил, хлюпая масляными губами. Я попытался сходить в туалет, но туалет был заперт, и заперт наглухо, как будто и не был открыт никогда.

Из чебуречной мы вышли уже в иссиня-чёрную ночь, слегка рассеиваемую скупыми на свет фонарями. Мы двинулись наугад и забрели в следующий бар. Место казалось знакомым. Я напряг память и вспомнил, что это был тот самый бар, куда я, пьяный и романтически настроенный, зазвал Нину.

Народу было ещё больше, чем в предыдущий раз: многоногая масса тяжело и неторопливо двигалась. Став частью этой массы, я просто расслабился, позволив толпе увлечь себя по своему разумению. Хорошо, что теперь я стал теперь не только безмозгл, но и бездвижен. Хорошо, что не нужно решать совсем-совсем ничего.

Народной волной нас в итоге добросило и до барной стойки. «Давай сюда самой дешёвой водки!» — кричал Фил бармену через несколько голов, потрясая купюрами.

Среди толщи извивающихся тел внезапно выглянул свободный табурет. Я протиснулся сквозь тела и сел. Подле меня сразу же оказался фужер водки с лимоном на боку и Фил, жарко дышащий в ухо. Он был совершенно пьян, мой друг Фил, но выглядел трезвым, и трезвым своим, рассудительным голосом нёс чушь, невероятную и дикую. Я медленно растворялся в его болтовне, в многочисленных шумах, звонах, в выпускаемых мной самим непрозрачных кольцах дыма.

Гоняя трубочкой льдинки в фужере, внезапно я понял: жизнь не удалась. Столько времени я счастливо провёл без каких-либо мыслей, и вот первая, и какая. Сколько жизнь давала шансов, сколько возможностей, но всё было просрано, втоптано в грязь, растрачено бездарно.

Когда мне было шесть лет, я молил мироздание об автомате, стреляющем пластиковыми шариками. Я сидел на коленках и обращал молитву к небу: я говорил, пожалуйста, высшие силы, даруйте мне автомат, стреляющий пластмассовыми шариками, это всё, что мне когда-либо было нужно, и нужно будет. Больше я ни о чём не прошу и не попрошу никогда, обещаю! Пожалуйста, только, всего-навсего, один жалкий автоматик… Ну, чего тебе стоит мироздание, а?

Через несколько дней мама принесла домой именно такой автомат, причём без какого-либо праздничного на то повода. Она просто достала автомат из бумажного пакета и отдала его мне. И ещё — несколько пакетиков с разноцветными весёлыми пульками. В тот же вечер я пошёл на улицу с ним, выстрелил незнакомому дяде в лоб, дядя разозлился и, разломив автомат об колено, отшвырнул его на землю. Нерастраченные пульки лежат в моей комнате до сих пор…

Кто-то невнятно окликнул меня и вдобавок ещё и дотронулся рукой. Я терпеть не мог чьих бы то ни было прикосновений, в особенности прикосновений людей незнакомых и непривлекательных, но тогда я не почувствовал ни гнева, ни даже раздражения, я не почувствовал вообще ничего, просто поднял глаза, чтобы увидеть обладателя бесцеремонной руки. Я сразу узнал Валеру, сноба-бородача, благо сидел он в той же позе, и на том же месте. И борода у него была точно такая же, ни короче, и ни длиннее.