В свободном падении

— Ладно, — сказал носатый, возвращая фуражку на больную выпуклую башку. — Нам дальше ехать пора, скажите этому… Пете, или, блядь, как его… В общем, пусть присмотрят.

И шагнул в коридор. Мне было жаль, что носатый уходит, хотелось, чтобы он побыл ещё, поматерился на кого-нибудь, спросил меня что-нибудь, а я бы в ответ выплюнул ему ещё зубов. Некто Петя схватил меня под мышку ещё грубее, гораздо грубее солдатиков, и повёл через коридор. Я оставлял за собой капли крови, гулко приземлявшиеся в тишине на клеёнчатый пол.

— Ты это специально что ли? — с отвращением бросил мне Петя. Возле десятого кабинета не было свободных мест, но для меня всё-таки нашлось одно. Оттолкнувшись от Пети с презрением, я самостоятельно сел. Петя поучал, стоя надо мной: «Нужно будет зайти, встать в зелёный прямоугольник и сказать: призывник такой-то по распоряжению призывной комиссии прибыл… понял»? — я кивнул головой. Почти одновременно с моим кивком противный голос выкрикнул мою фамилию. Встать я уже не смог — помогли сидевшие рядом призывники. Эти вели меня слишком нежно, как раз брезгливо — буквально двумя пальчиками, на вытянутых руках. В какой-то момент мне показалось, что я падаю головой на дверной косяк, но нет, устоял, оказался внутри.

Я сделал несколько шагов, с трудом поместив ноги в шершавый прямоугольник.

— Призывной такой-то по распоряжению призывников… — с усилием начала я, не поднимая головы, но вдруг меня круто повело, я покачнулся и рухнул в бок, обрушившись на круглый заваленный документами столик.

Бумаги, как птицы, разлетелись в стороны, и вместе со столом, одинокий, я снова лежал на полу. Шум голосов надо мной снова напомнил мне морской прибой. Выделялся визгливый мужской голос. «Что за цирк вы тут устроили, мать вашу? Это кого вы мне привели, совсем офанарели? Пальцева ко мне позовите, сейчас же! Куда уехал? Что?.. Ну, пиздец…» — надсаживался он, а в это время многочисленные нервные руки пытались отклеить меня от влажного пола.

Я снова сидел на зелёном стульчике. Народу вокруг поубавилось. Передо мной туда и обратно ходил бритоголовый призывник. От его быстрых и нервных передвижений у меня кружилась голова.

— Да не стебусь я… — доказывал он кому-то, плотно прижав телефон к оголённому черепу. — Говорю же, открыл дверь спросонья, думал, мама вернулась… а тут… короче, можешь мне денег на телефон положить?

Парень покусывал красивые пухлые губы и водил свободной рукой по непривычной лысине. Вполне возможно, до этого его голову покрывали длинные, ниспадающее дреды — такое предположение я сделал по его регги-прикиду — радужных цветов футболочке, бусам, свободным, пижамного фасона штанам. С каким наслаждением, должно быть, Петя или ему подобный человеческий материал сбривал неуставную эту растительность.

На всякий случай я проверил свои волосы — сальные и непокорные, они были на месте. Торчали, как сорняки, среди всеобщей благопристойной лужайки.

— Да не успеешь ты, милая, не успеешь… меня увозят уже через полчаса. Нет, нет, денег лучше на телефон положи. И маме моей позвони. Я когда ей сказал, что меня забрали, она повесила трубку. Нервы сдали, наверное, — парень вздохнул. — Ты ей позвони, пожалуйста, успокой… Да не реви ты, я тебя прошу. А то я сам сейчас зареву. Не надо. Это жизнь…Что поделать, это жизнь.

— Это жизнь… — повторил я механически — парень тупо и отстранённо обвёл моё лицо взглядом.

В это время из коридора выскочил носатый. Носатый имел взвинченный вид. Он злобно, еле слышно матерился, подходя ко мне. Жесты его были размашисты, я подумал, что сейчас он ударит меня со всей силы кулаком в лицо и я упаду. А если я ещё раз упаду, то уж точно не встану. Но он не собирался меня бить.

— Берите его, — сказал он знакомым мне солдатикам. На кителе одного из них всё ещё была моя кровь. У второго она исчезла.

— Не надо, я встану сам, — сказал я. Голос у меня был хриплый, совершенно незнакомый.

Я встал, сделал неуверенный шаг и почувствовал, как сознание снова уплывает. Солдатики успели меня подхватить.

Я открыл глаз. Передо мной была белая стена, свежеокрашенная и ярко освещённая. Сбоку от себя я обнаружил носатого. В его глазах появилось некое подобие человечности. Почти отеческая улыбка застыла на его лице. В лысине отражался флюорисцентный свет.

— Ну ты как, нормально? — спросил он, нависая надо мной массивным своим лицом.

Я моргнул глазом в подтверждение. Конечно, нормальнее некуда.

— Слушай, Черкашин, признайся, — лицо у него стало совсем доброе. — Ты ведь специально это сделал? Попросил, чтобы тебя друзья это самое… Отпиздили, ну? Такое у нас каждый день бывает. Вон один ногу прямо у нас на глазах сломать успел. Увидел нас и как молотком по колену… херак! Представляешь? — это он обратился не ко мне, к одному из солдатиков. Солдатик промолчал. Ему очень хотелось курить, было видно по лицу. Другой нервно озирался на проходящих мимо деловитых девиц в белых халатиках.

— А другой прямо в нашем военкоматовском туалете вены себе вскрыл. Весь туалет, гад, кровью изгваздал, два дня потом с хлоркой отмывали. Что за поколение, ети его мать, умру, но долг отечеству не отдам! — Носатый покачал головой с грустной усмешкой. И склонился надо мной с чистыми печальными глазами, оказавшимися вдруг мягкого василькового цвета.

— А мы ведь к вам, мудакам, со всей душой! — говорил он вкрадчиво. — Мы, знаешь, в какие части людей отправляем? В самые лучшие! Люкс, первый класс! Все в ближайшем Подмосковье служат. А если видим, парень интеллигентный, мы его в ракетные войска… ты знаешь, что такое ракетные войска? Там самая элита. К нам, если хочешь знать, многие сами просятся! Говорят, хотим служить, родина мать зовёт! Мы им говорим, мы бы с радостью, ребята, но не можем никак. У одного с головой какие-то проблемы, у другого вроде бы тоже…

Мне стало смешно, но смеяться я не мог. От одной попытки усмехнуться голова, как старый двигатель, загудела. В коридоре появилась врач, сразу протиснулась в дверь, тяжело дыша, бросив нам: проходите. Мы зашли, все вчетвером, как дружное семейство. Заботливые солдатики уже чуть не несли меня на руках.

Врач была грузной малоподвижной женщиной с очень серьёзным лицом, обрамлённым жёсткими седыми волосами. Меня усадили возле неё, на низкую кушетку.

— Фамилию свою помните, молодой человек? — спросила женщина, неторопливо листая карту.

— Че…Чер-кашин. — с усилием проговорил я, не выронив ни единого зуба.

— Черкашин… Андрей Иванович… та-а-ак. Левый глаз можете открыть? — она отложила раскрытую карту и посмотрела на меня. Глаза у неё были большие и влажные, очень печальные, как у носатого, но только не василькового, а асфальтово-серого цвета. Обхватив мою голову одной рукой и задрав её немного вверх, она прикоснулась к закрытому глазу. Я заорал, морщась от боли, но она не убрала руку, разодрала веки. Левым глазом я увидел мутные очертания.

— Зрачок цел, всё в порядке, — сообщила мне врач, — задета роговица, но это ничего. Заживёт, не переживайте.

Глаз снова захлопнулся моментально, как дверца на пружинке. Врач взяла в руку маленький молоточек и придвинулась ко мне.

— Следите за молоточком, — попросила она. Она повела молоточком влево и вправо. Я попробовал последить за его направлением, но почувствовал тошноту. Я отвернулся. Бурная, грохочущая волна вздымалась из желудочных глубин.

— Подожди! — почти закричала врач, но я с громким рыком уже блевал на её стол чёрно-рыжей обильной жижей. Жижа лилась и лилась, а солдатики, спокойные, наблюдали за мной в тишине.

Я блевал недолго, но очень устал, на лбу выступил крупный пот, я откинулся на спинку, отирая испачканные губы. Врач молча стирала салфеткой редкие капельки, попавшие ей на халат.

Потом она отошла к занавешенному жалюзи окну, включила воду в кране. По её спине я чувствовал, что она сердита, но когда она повернулась, я увидел вполне благодушное выражение. В руках у неё было что-то мокрое и холодное, она обмакнула им моё лицо и шею.

— Так легче? Посиди так, отдохни, — по натужному скрипу дерева я понял, что врач вернулась на своё место. Я сидел, уперевшись затылком в стену, не открывая глаз. Солдатики и носатый нетерпеливо переминались, казалось, не замечая муторных ароматов. Наконец, откашлявшись, носатый подал неуверенный голос.

— Но мы всё-таки хотели узнать, долго нам ещё тут?.. Ну это… — и замолчал.

Врач долго ждала окончания фразы, а потом переспросила:

— Долго вам ещё что?

— Ну, это… надо же мне знать, что с парнем, забирать его, или как… машина ждёт…

Я не видел выражения лица докторши, но я был почему-то уверен, что оно было сочувственным.

— Ваш… подопечный нуждается в срочной госпитализации. Вы что, собираетесь давать ему автомат в руки?

Носатый насупился, как пристыженный школьник. Снова воцарилась тишина. Тикали часы и мерно поскрипывала кресло. Носатый всё откашливался, громко втягивал ноздрями воздух. Нетерпеливые солдатики, как мыши, негромко копошились по углам.

Врач долго заполняла какую-то бумагу, потом отдала носатому. Носатый похрустел бумагой, снова обильно втянул и вытянул ноздрями воздух. «Ладно, пошли», — пробурчал он наконец. Открылась и закрылась дверь, вызволив по-английски ушедшую бесшумную троицу.

— Посидите здесь, — сказала мне врач, — сейчас вас отведут в отделение, оно недалеко, в соседнем корпусе.

И она вышла вслед за военщиной, оставив меня наедине со своей рвотой.

Я уже почти провалился в сон, когда в коридоре появилась молоденькая медсестра в бледно-розовых одеждах. Она ласково мне улыбалась. Очень хотелось попросить, чтобы она погладила меня по голове.

— Вы можете встать? — пропела она ангельским голоском, уже примериваясь к моему локтю. Медсестра была столь милой и хрупкой, что я, не ожидая сам от себя, резво вскочил на ноги, только бы не утруждать её, и как можно увереннее сказал: «Я пойду сам». Она понимающе кивнула, но всё же осторожно обвила мою руку. От медсестры пахло таким же грушевым ароматом, как от Нины.

Мы медленно пошли по широкому коридору, немного качаясь из стороны в сторону. Голова почти не кружилась. Мне стало немного легче. Странная весёлость появилась во мне. Очень хотелось подпрыгнуть в воздухе и ударить нога об ногу, как делают это люди в бродвейских мюзиклах, но я ограничивался всего лишь стеснительной беззубой улыбкой.

Напротив туалета мы сделали остановку. Медсестра пообещала ждать меня снаружи. Я склонился над раковиной, подставил голову под воду, долго и с наслаждением умывался, не прижимая рук к лицу, но погружая лицо в ванночку, образовавшуюся в сложенных лодочкой руках. От ледяной воды ломило кости лица, я жадно пил её, не обращая внимания на ставшие вдруг слишком чувствительными, как 16-летняя курсистка, губы. В туалете висело большое чистое зеркало, но я так и не решился взглянуть в него. Насухо вытеревшись шершавыми бумажными полотенцами, я вернулся в коридор. Я посмотрел в обе стороны, самостоятельно завернул за угол. Медсестры нигде не было. На ближайшей двери висела картинка с изображением лестницы. Я открыл её, и картинка не обманула — лестница действительно была. Я самостоятельно спустился на один пролёт вниз.