В свободном падении

— Всё болтаетесь тут без толку?.. — вопросил он, шевельнув бровями. Я влил в себя остатки водки, одним махом. Водка всасывалась долго, с хлюпаньем, как в засорившуюся раковину.

— Я умираю, — сообщил я ему. — Можно мне хоть напоследок спокойно поболтаться без толку, без критических замечаний?

— Болтайся сколько влезет, — миролюбиво разрешил мне Валера, — ты всё равно уже давно мёртв. Вы все мертвецы — оглянись.

Я оглянулся. Вокруг всё было тоже самое. Только куда-то пропал Фил. Все посторонние шумы вдруг слились в один, переливчатый и нежный, как морской прибой. Я закрыл глаза, желая представить море. Я никогда не был на море, и поэтому представил, как в детстве я прикладывал к уху морскую ракушку. И оно там шумело. Но потом я узнал, что, оказывается, это шумит не море, а моя собственная кровь в сосудах, резонирующая с пустотой.

Потом мы шли втроём. Шли по неосвещённой улице, в густой, чернильной темноте. Серые наконечники фонарей напоминали потускневшие черепа. Ни людей, ни детей, ни машин. Только наши собственные нетвёрдые, но очень гулкие, оглушительные почти шаги. Я не помнил, что происходило до этого и непосредственно после. Помню, как во тьме Валера демонстрировал лезвие выкидного ножа. Лезвие было узкое и короткое, и Валера говорил, что мы можем ничего не бояться. А нам и в голову не приходило бояться. Я не боялся настолько, что мне даже захотелось это доказать. Когда мы пошли по мосту над рекой, я, не успев подумать, взобрался на него и встал обеими ногами на перила, и раскинул руки изящно, как птица или как Кейт Уинслетт в «Титанике». Под ногами волновалась вода, мутная и безразличная. «Пучина», — вспомнилось мне слово из русских сказок. Хочу упасть и раствориться в этой пучине, чтобы не осталось и частицы меня.

Я сделал несколько осторожных шагов по краю.

— Слезай, дурак, — сказал Филипп. И я слез.

А потом я остался один, у подножия Москвы-реки. Фила и Валеры не было, зато в карманах у меня были деньги первого и выкидной нож второго. Я не знал почему и не искал объяснений. Сигареты мои были ещё при мне. Я сидел на корточках и трепал ласковую и безобразную воду Москвы по загривку. Та послушно пригибалась под моей горячей рукой. Да, рука моя была горяча, я весь был горяч — убедился я, ощупав себя вдумчиво. У меня был не просто жар — во мне горело неистовое пламя. Что-то грандиозное поднималось из глубин. Организм, растревоженный мной, готовился к реваншу. Я смиренно молчал, предчувствуя бурю, твёрдо убеждённый, что домой самостоятельно я уже не доберусь.

Я поднялся и как можно быстрее зашагал в сторону метро. Ближайшей была «Кропоткинская», и я шёл по нарядному Патриаршему мосту, разбрасывая в стороны клумбы и фонари.

Я не успел совсем чуть-чуть: последняя задвижка последней двери, в которую тоненьким ручейком стекли последние пассажиры, закрылась у меня на глазах. Я стоял перед красным сигналом светофора и видел, как равнодушная толстая тётка в униформе удаляется от двери, а между нами по трассе проносились редкие, но со смертоносной скоростью летящие автомобили. Простояв немного в нерешительности, я отправился вниз, на Гоголевский бульвар.

По бульвару сновали неуловимые тени, бетонный Шолохов прятался в темноте, юная парочка сидела на скамейке, нежно обмениваясь слюной. У обоих на груди были золотые колокольчики. Они тёрлись друг о друга, но не звенели. Мне хотелось сесть рядом с ними, просто побыть неподалёку от незамутнённого, бесконечного счастья, но я знал, что если приближусь, сразу разрушу его. Такова уж моя натура, моя невесёлая карма такова.

Я прошёл Гоголевский до конца, с трудом пересёк витиеватое переплетение асфальтированных дорог, равнодушно миновал Старый Арбат и, пройдя неожиданно многолюдный подземный переход, утопающий в тускло-жёлтом свете (люди, освещавшиеся им, имели вид людей больных гепатитом), решил отдышаться в начале Никитского бульвара.

С Арбата слабо доносились отчаянные стоны уличных музыкантов. Они пели про перемены и новый поворот, и металлические деньги, вероятно, в этот час сыпались в их распахнутые чехлы рекой.

Но у меня были другие заботы. Вся нижняя одежда, располагавшаяся под толстовкой, успела несколько раз намокнуть и высохнуть, окончательно слиплась с телом, образовав единую потную массу. Я понял, что совершенно трезв, алкоголь выветрился, бросив меня на растерзание абсолютной адекватности моего разума. Сознание, пребывавшее некоторое время в сладостном небытии, прорвало плотину, обрушилось, осыпало меня сотнями заждавшихся неприятных мыслей. Я присел на скамеечку, раздавленный этим внезапным грузом. Я думал разом о Наргиз, о сумасшедшей Майе, о маме, бабушке, сестре, деде, отце, о болезнях, о смерти, о будущем, о работе, о деньгах, об уборке, об алкоголе, квартире, военкомате, группе, концерте, о новых и старых песнях, о Вадиме и Йоко-Ане, о Кире и её новом странном парне и об умерших и медленно разлагающихся в воде его рыбках. Я обхватил голову, пытаясь удержать это разнообразие мыслей в рамках своей миниатюрной черепной коробки.

Я не заметил, как рядом со мной уселись пьяные гогочущие люди. Выдыхая густой перегарный смрад, они окружили меня, оттеснили к самому краю, хотя вокруг было полно пустых скамеек. Я заметил их не сразу: дебиловатые и раскрасневшиеся их лица я видел словно через пелену. В основном, это были девушки, совсем ещё юные, с мясистыми грубыми лицами, и бритые молодые люди, вернее, бритые «пацаны». Все они, почти десяток человек, как-то нашли себе место на скамейке, притом, что там уже сидел я. Меня они упрямо не замечали.

«Может, я и правда уже мёртв?» — подумал я, вставая о скамьи. Но, пройдя несколько шагов, я услышал за своей спиной глухой мужской оклик: «Эй, мудила, куртку забыл», — и последовавшее за ним бесстыдное бабское ржание.

Я немного прошёл по Тверской, но на ней было слишком шумно и светло, слишком жизнерадостно, никуда не спешащие и позитивно настроенные люди расслаблялись. Сегодня же вечер пятницы, вспомнил я, вернее, ночь пятницы, вернее, уже суббота, сегодня, в субботу вечером будет долгожданный концерт. И Вадим даже не позвонил заранее, не напомнил, эх, какой безответственный Вадим. Впрочем, оказалось, что в телефоне у меня 9 пропущенных вызовов (я не слышал ни одного, хотя телефон был на средней громкости), и 2 из них — от Вадима. Остальные были от Наргиз. Я вернул телефон в карман и углубился в тёмные переулки, сосредоточив на ней свои мысли.

Я остро чувствовал взгляд Наргиз на себе, пронзительно остро, будто с меня содрали кожу и поставили, беззащитного, перед ней. Она смотрела тяжело и твёрдо, не отводя взор. Мои обнажённые нервы были все перед ней.

— Не переживай, Наргиз, я обязательно перезвоню тебе, — пытался я мысленно говорить с ней. — Я больше не такой. Я — ответственный и серьёзный человек. Ты нравишься мне, я может быть, тебя даже люблю… но дай мне время, я просто ещё не разобрался с собой, со своими проблемами. Видишь, как запутано у меня всё…

— Что же ты не говорил мне этого той ночью, а, Андрей? — отвечала мне также мысленно саркастичная Наргиз. — Что же ты не сказал, стягивая с меня трусы: «Ох, Наргиз. Я ещё не разобрался со своими проблемами, Наргиз, у меня столько проблем. Они никак не могут подождать. Я должен посидеть и подумать о них, Наргиз».

— Завтра, я позвоню тебе завтра, говорю же тебе, Наргиз, — отвечал я ей, раздражаясь. Я был измождён и больше ничего не хотел, и не мог ни идти, ни сидеть, ни думать, ни ловить такси. Наугад, тыкаясь как слепой котёнок в утопающие во тьме дворы, я добрёл наконец до Партиарших прудов. Единственный патриарший пруд таинственно шелестел, отражая серебряный, мерно льющийся свет луны. Вокруг пруда также обретались жизнерадостные неспящие люди, но мне было уже плевать. Я снял куртку, постелил на скамейку и, улёгшись на ней, сразу уснул.

Мой сон был прерывист и тревожен. Сначала меня разбудил пьяный желающий разговоров мужик с седыми опавшими усами. Он пытался угостить меня водкой из бутылки, и, подняв меня в вертикальное сидячее положение, некоторое время излагал историю своей неудавшейся жизни. «Первый свой капитал заработал я на продаже моркови, — повествовал он — Огромную порцию с мужиками на рынке загнал. Ну, они и говорят: чё, Васильич, пошли, отметим… Вот так и отмечаю, по сей день…» — на этой трагической ноте я извинился, взял куртку, добрёл до следующей скамейки и лёг там. Мужик больше не подходил. Потом разбудила полиция. «Доброй ночи, ваши документы» — говорят.

— Одну минуту, мистер полицейский… — документ нашёлся, был тщательно изучен. Мне предложили пройти в отделение, в ответ я предложил пятисотрублевую купюру, оставшуюся от Фила. Полиция вошла в моё положение, но предложила всё же найти другое место для сна, желательно, за пределами курируемого ими участка. В бреду я непостижимым образом пересёк Садовое кольцо и улёгся на возникшем передо мной нелепом нагромождении плит. Там и провалился в заключительный этап своего полубреда-полусна.

Я проснулся, почувствовав на себе чей-то взгляд, пристальный и тяжёлый, как дуло танка. Я медленно повернулся ему навстречу, опасаясь худшего. Я увидел громадную, возвышающуюся надо мной скалу. Два неподвижных каменных глаза на ней пристально глядели на меня. Два каменных глаза, исполненных еврейской грусти.

Я лежал у подножия памятника поэту Мандельштаму, и, судя по всему, суровая копия поэта не одобряла такого соседства. Лично я не увидел в этом ничего оскорбительного: всё-таки, я спал не у него на груди, пуская долгие слюни на выточенный из камня галстук, не спал, панибратски обняв за плечи или чего доброго, покровительственно возложив руку на лысину, даже не на коленях, а в ногах, как презренный раб. К тому же, я заметил уже давно, как приятно иногда поспать возле памятника: они защитят тебя от солнца, от ветра и птичьего дерьма, которое всегда достаётся им целиком без остатка.

Я потихоньку встал и, осторожно потягиваясь, вышел из необъятной могучей тени. Было прохладно, сонно, но свежо. Раннее утро в мегаполисе. Я побрёл на слабый звук автострады, по пути куря и застёгивая на себе куртку. Я не торопился: мне нравилась разлившаяся вокруг тишина. Ветра не было, и поэтому деревья стояли спокойно: никакого тебе шелеста листвы, пения синичек, долбления дятла.

В районе Садового кольца рассветная Москва более всего напоминала механистический ад. Голое асфальтовое поле, редкие замызганные люди, подгоняемые поливалками и эвакуаторами, свинцовые небо и туман, клокочущие мусорные баки. Всё это выглядело устрашающе. К счастью, павильон метро был поблизости, и я нырнул в него. В голове был густой туман, и я, не пытаясь его развеять, сосредоточился на простых автоматических движениях: уклонился от летящей на меня двери, придержал для того, кто идёт следом, долго ощупывал карманы, пока не наткнулся на пластиковую карточку, приложил её к жёлтому кружку, загорелся зелёный, встал на эскалатор, спустился, изучая проезжающую мимо рекламу. Бодрый голос диктора декламировал стихи. Немного подождав поезда, зашёл в него, осторожно, двери закрываются — БАМ! — кому-то что-то прищемило, потому что они снова открываются и опять закрываются. Наконец, поехали. Убаюканный тихим гулом, я прикрыл глаза и снова провалился в вязкую дремоту. Стало безопасно и хорошо, как под огромным шерстяным одеялом.