Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

Нет, нет, не хочу я про него рассказывать, про Абу Винокура!

А впрочем…

Аба Винокур — плоть от плоти еврейских интеллигентов тридцатых годов, ревнителей социалистического просвещения, борцов с еврейскими клерикалами. Не он, так кто-то из его близких родственников взмахивал шашкой в рядах Евсекции, а потом дрожал, когда разгоняли «Эмес» и расстреливали в Лефортове. Он — действующее лицо в трагикомедии «Еврейская жизнь в ЕАО». Защитив диссертацию, он вдвое увеличит собой процент ученых в области («за последние годы научные кадры Еврейской автономной области увеличились вдвое») и станет одним из лучших экспонатов выставки.

Когда-нибудь я пристальнее расскажу историю поколений, предшествующих его, Абы, появлению. Прадед был, вероятно, настоящим винокуром в украинском местечке; корчмарем и винокуром был его прадед, как множество прадедов нынешних Кречмаров и Винокуров. Может быть, в этом местечке проповедовал знаменитый Магид, и первый Винокур был ревностным его хасидом. Хасидами и поклонниками близ живущего цадика были и его потомки.

В сумерки выходили они к реке совершить обряд «ташлих», вытряхнуть из карманов души залежавшиеся за год грехи: «Все грехи народа Своего низвергнешь в место, где их не вспомнят, не зачтут, где они не придут на мысль никогда!»

И тихим коричневым местечком, под умиротворенно сияющей луной, возвращались они к своим домам, чтобы встретить Дни Искупления долгим покаянием и искренними слезами. Они каялись, что обманули ближнего, взяв на копейку дороже, что вожделели земных благ в своей нелегкой жизни. И каялись, что не знают всех надлежащих молитв и не знают учености Талмуда. И каялись, что часто, очень часто забывают о душе. И каялись, что слишком заботятся о теле; с болью и скорбью, со страхом Божьим! Но забывают о душе. Ибо жизнь тяжела, опасна, врагов вокруг много, а евреем быть трудно.

Они каялись за себя, за своих предков и забывали про потомков. Они уповали на будущие поколения: им доведется жить лучше, они увидят земной Иерусалим. «В будущем году!…» — восклицали они.

Да почему же корчмари и сандлеры, винокуры и хаиты должны были каяться за грехи своих потомков? Ведь если вдуматься: не ради себя грешили, а ради детей. Ради их блага, ради их здоровья, ради их счастья. И грехи детей готовы были взять на себя.

И грех детей падает на отцов.

Дети их детей, потомки хасидов и миснагдов, давно забыв все традиции, кроме одной — заботиться о лучшем будущем своих потомков — отправились сражаться за это лучшее будущее. Они надеялись улучшить будущее, заставив людей жить по ранжиру, придуманному людьми для людей.

Ранжир не разбирает кто есть кто, а рубит всех, кто живет не по ранжиру. Пришли другие люди, придумавшие свой ранжир, и те, кто заставлял жить по прежнему ранжиру, погибли в свою очередь.

О ранжир, ранжир! Не ради него ли и стоны двухмесячного старичка, умирающего в Теплоозерской больнице?

Так составитель «Хроники о Винокурах» добрался бы и до нашего Абы Врущего. Предающего с язвительной усмешкой и сомнением в глазах. Он сохранил лишь шелуху, скорлупу, одежду мудрости, уверенной в тщетности людской суеты. Он о чем-то догадывается, что-то предполагает, а живет так, как велит сегодняшний день. Зачем? Ради детей! Горе детям человека без позвоночника! Грех отцов падет на детей.

— Я внимательно слежу за еврейством. Почти как еврей. Я вырос в еврейском местечке, в Белоруссии, знаю многие обычаи, могу говорить на идиш. Я знаю еврейство лучше какого-нибудь ассимилированного еврея. Вы должны понять: я не антисемит. Среди моих друзей есть евреи, я их уважаю и люблю. Но я ненавижу еврейство как духовную силу, еврейство как явление. Оно — враг нашего строя, нашей идеи. Поразительно, как глубоко въелись евреи в нашу жизнь!.. Еще Маркс говорил, что еврей — носитель капиталистического мировоззрения. Думаю, что так было задолго до Маркса, от веку и до сих пор… Ассимилированность только усиливает их вредность.

Еврей ассимилированный мнит себя большим русским, чем сами русские, и наглеет поэтому. Где-нибудь в Прибалтике или в Средней Азии он заявляет себя представителем русской нации, русской культуры, а проводит свою вредную еврейскую политику. Жители союзных республик в лице такого еврея ненавидят русских, а должны ненавидеть евреев! Евреи всегда помнят, что они — евреи, даже когда хотят об этом забыть. Они любят еврейские обычаи, любят поболтать на идиш. Правда, у некоторых это вроде резного кресла среди современной полирушки, что-то вроде забавы, особенно у интеллигентов, но это есть! А что может быть опаснее для общества, чем еврей-интеллигент, раздираемый местечком и модерной буржуазной философией? Он бросается даже в христианство, в буддизм, индуизм, но потом возвращается к Талмуду… Владимир Ильич говорил: еврейский вопрос решит только ассимиляция. Позволить евреям жить своей национальной жизнью, значит, оставить им их функцию: накапливать высокомерную ненависть к окружающим народам и нести в трудящиеся массы идею буржуазного прагматизма. Польза от евреев сиюминутная, а деятельность их в глобальном масштабе вредна. У евреев есть путь, и по этому пути ведет их наша партия: ассимиляция через пролетаризацию. Их нельзя пускать к высшему образованию, знания увеличивают их высокомерие! Сейчас их у нас больше двух миллионов. Вот собрать эти два миллиона, без разбора пола и возраста, независимо от занимаемого положения, — собрать на каком-нибудь большом строительстве… Была когда-то «идея Тахиаташа», ее нужно осуществить… Никаких руководящих должностей, никаких «завхозов», «снабжений», никаких придурков! Только физический труд! Лучше всего — вручную! Селиться — только в районе этого строительства!.. При нашей плановой системе можно позволить себе такой «отстающий» участок работ. Это даст огромный моральный выигрыш, это поднимет наш моральный уровень в будущем. Потом можно разрешить колхозы, труд на фабриках, на заводах. Но ни в коем случае не допускать к руководству и не выпускать в большие города. Вообще — не выпускать! Такой опыт у нас есть: крымские татары, немцы, ингуши… Лет через 15–20 еврейский вопрос решится: евреи научатся работать физически и забудут, что когда-то руководили, давали свои советы. За эти годы мы создадим свою, советскую, русскую интеллигенцию без разлагающего еврейского влияния… Выслать в Израиль?.. Ну, зачем же? Они — наши граждане и должны быть полезны нам. Зачем же давать Израилю человеческий материал! Мы его сами используем… Такая идея была заложена, но здесь допустили ряд ошибок. Ильич говорил: никакой автономии! А что получилось? Еврейские националисты, проникшие в руководство, ревизовали это ленинское указание. Мы сами дали евреям территорию, позволили развиваться культуре, лелеять мечту о еврейской государственности… Правда, вовремя опомнились. Но евреи не унимаются. Рассчитывая сыграть на нашей борьбе с сионизмом, они ждут, что разрешат преподавать идиш, обучать еврейским наукам на еврейском языке. Это — химеры. Мы не допустим. Партия не допустит! Всякие национальные детали из еврейской жизни убрать! Поколениями воспитывать в пролетарском духе и в пролетарской среде! Никаких вузов! Не выше средней профтехшколы!.. Через одно — два поколения — посмотрим. Можно будет записать их русскими, а лучше всего — оставить их в прежнем еврейском звании, чтобы было видно: это еврей, и его нужно опасаться… Когда закончится? Когда будет вытравлен вредный, прагматический, разлагающий еврейский дух. Не раньше и не позже!.. Хорошо бы выслать их в Израиль, пусть-ка перетопчут там друг друга! Нам это сейчас невыгодно. Еврейский вопрос можно и нужно решить в нашей стране, чтобы наши недруги не кричали, что мы не решили еврейский вопрос. Мы решим — смело, по-революционному, в духе ленинского учения о нациях!.. Мои друзья? Я думал о них… И они вместе с другими стремятся поработить народ, среди которого живут, хотят выдвинуться, обогатиться за чужой счет. Как восторженно ищут они в газетах еврейские имена! Этот — еврей! и тот еврей! и Левитан — еврей! и Эренбург — еврей! и тот пробрался, и этот пролез!.. Как мне ни жаль, но они разделят участь своей нации ради общего народного блага…

По-хрущевски неопрятный, по-брежневски обыкновенный, в сталинском сером кителе — советский вокзал на узловой железнодорожной станции.

— Биробиджан!.. О! Столица жидов!.. Поглядим на столицу жидов!.. Что Гитлер их недорезал, это его дело. А вот где наши-то, русские, где были, когда Гитлер шел! наши-то?.. Вот чего я не понимаю…

— Еле тепленькое солнце сегодня, почти не греет.

— Да, сегодня солнце освещает, оно сегодня за лампу. Как называются в театре эти прожекторы? Софиты? Юпитеры?

— Как софиты попали за кулисы? Кто позволил?

За кулисами — сцена. «Сцена за кулисами».

В центре: помпезно-кубическое здание с классическими колоннами. На ступеньках у входа — хор. Вокруг — заасфальтированное болото, коричневые деревянные дома, подчеркивающие помпезность центрального здания.

Пыль; вся сцена прикрыта тонко-пыльной завесой. Сквозь дырки в завесе, очень рельефно и контрастно, как на переводной картинке, проявляются иногда действующие лица и видны второстепенные детали сцены.

В действии участвуют: мертвый Мойше, скорбящая Люба, сын Мойше, сочувствующий хор, гермафродитка, оркестр.

Хор: реагирует; в руках — скорбные и восторженные маски. Гермафродитка: плачет и повторяет «милый, милый», завидев ее, хор фыркает и отворачивается.

Оркестр: временами рявкает Шопена.

Действие начинается; хор надевает восторженные маски и обступает своего хорега. Хорег рассказывает, как ему удалось добиться у властей разрешения поместить в этом здании гроб с телом Мойше. Слов хорега почти не слышно, хор повторяет заключительные слова патетических периодов: «Сейчас привезут!» Когда хор произносит это в третий раз, въезжает грузовик. Гроб сгружают, как очень тяжелый ящик; судорожными движениями хор старается помочь грузчикам.

Хор расступается, и по ступенькам поднимаются грузчики с гробом.

Хор втягивается в здание.

Через полторы секунды оркестр рявкает Шопена.

Вновь появляется хор.

Входит пьяный Ицик, присоединяется к хору.

Тихонько, боком пробирается плачущая, пьяная гермафродитка и входит в здание; она в женском платье.

Входят Люба и сын Мойше. Хор поворачивает к ним скорбящие маски. Рявкает оркестр, и потому неслышно, что хорег говорит Любе. Он берет Любу под руку и уходит с ней в здание.

Антракт; хор распадается на группы, сквозь дырки в пыльной завесе видно, что группы, зажав маски подмышкой, спокойно обсуждают свои насущно-личные дела, курят и так далее.

Все предыдущее действие занимает немного времени; основное время зрителей уходит на разглядывание хористов, монотонно перемещающихся по сцене. Когда антракт на сцене заканчивается, выносят и укладывают гроб в автокатафалк.

Входят Люба с сыном, хорег, оркестр; некоторые хористы, составл <ющие фон внутри здания.

Катафалк трогается; хор, составив «шествие», медленно следует за катафалком.

Некоторое время сцена пуста.

Сторож помпезного здания выводит заплаканную до обморока гермафродитку. Сморкаясь, она садится на ступеньки. Вытирает лицо платком и судорожно стонет: «милый, милый». Сторож запирает дверь и уходит. Гермафродитка рыдает, потом шатаясь уходит. Пыль плотно закрывает здание помпезно-классического стиля.