Алый камень

Глава 25

Меня зовут Скарлет Стоун, и я воспринимаю окружающих меня людей как возможность увидеть разные стороны себя.

— Что это за стул? — Тео спрашивает, закинув одну руку за голову, а другой обнимая меня за плечи, его рука обхватывает мою грудь.

Я выглядываю из двери спальни и вижу прекрасный вид на мой стул для пикника.

— Сейчас? Правда? Теперь ты решил быть наблюдательным?

— И эти простыни… чертовски отвратительные.

Положив подбородок ему на грудь, я сдерживаю ухмылку, довольствуясь тем, что просто смотрю на него.

— Что-нибудь еще?

Он наклоняет голову ко мне.

— Твои волосы.

— Они короткие. Соври мне. Это единственное, о чем я не хочу, чтобы у тебя было мнение. Я обрезала их. Пройдет очень много времени, прежде чем они отрастут, но если бы мне сделали химиотерапию, я бы все равно их потеряла, так что…

— Прическа чертовски великолепна.

Мои брови взлетают.

— Правда? — шепчу я.

— Правда.

Я улыбаюсь, и на этот момент, на этот вдох, я не чувствую грусти.

— Стул — это все, что я могла себе позволить, а простыни были на распродаже. Волосы — это лень. Так проще.

— Тебе нужны деньги?

Меня зовут Скарлет Стоун, и я воспринимаю окружающих меня людей как возможность увидеть разные стороны себя.

— Нет. Мое финансовое положение — это выбор на данный момент. Я могу найти более высокооплачиваемую работу или вернуться к лжи, обману и воровству, но меня завораживает вся эта жизнь от зарплаты до зарплаты. Это смиряет и бросает вызов одновременно. Так же, как осьминог Аргонавт. Это разновидность наутилуса. Его пенис, который, по сути, является шариком спермы в щупальце, может полностью отсоединяться, чтобы искать женские части тела, чтобы извиваться в них — это сложно. Но… как только он отпускает товар, он вскоре умирает, смирившись.

Грудь Тео вибрирует от смеха.

— Как «нужны ли тебе деньги» превратились в историю о съемном пенисе?

— О… отвечая на твой вопрос, я в порядке. Я выживу.

— А твоя голова?

— Моя голова?

Он отпускает мою грудь достаточно надолго, чтобы провести подушечкой пальца по моему порезу.

Я хмурюсь.

— Производственная травма.

— Нелли оказалась сложнее, чем ты думала?

Мой подбородок качается взад и вперед на его груди, пока я качаю головой.

— Гарольд.

Брови Тео сходятся.

— Он беспокоится, что я собираюсь сделать что-нибудь, чтобы вызвать неприятности.

— Твое лицо. Что случилось с твоим лицом? — его голос становится глубже, когда он стискивает зубы.

— Он хотел поговорить со мной, но решил, что я буду лучше слушать, если он прижмет меня к стене лицом.

Тео резко садится, практически спихивая меня с кровати.

— Он, блядь, специально это сделал?

— Прижал, да. Порез был случайностью. Я думаю. — Мой нос сморщился.

— Я прикончу этого сукина сына. — Он отбрасывает одеяло в сторону.

На несколько безумных секунд я ощущаю прилив сил, как в ту ночь, когда он угрожал тому грубияну из паба на пляже. Потом я думаю о Нелли.

— Подожди. Нет! — Я хватаю его за руку, когда он собирается встать.

Он смотрит на меня.

— Ты уезжаешь через сорок восемь часов. Не покидай эту кровать сейчас. Завтра я притворюсь больной. Ты можешь разбить лобовое стекло машины Гарольда по дороге из города, но пока… останься.

Его лицо напряглось от боли и конфликта.

Я сильнее дергаю его за руку.

— Я или Гарольд. Выбирай.

Через несколько мгновений он заползает обратно на матрас, прижимая меня к себе. Я думаю, что за последние двадцать четыре часа он сломал мою ракушку. Я больше никогда не буду кататься на велосипеде. Но он уезжает, и это все равно что есть любимую еду последний раз в жизни. К черту последствия!

Тео сгибает руки, мышцы напрягаются, когда его голова опускается к моей. Он целует меня как сумасшедший, и я целую его в ответ с таким же рвением. У меня в голове не укладывается, как Теодор Рид, выпускник факультета теории музыки и композиции с довольно изысканным названием, трахает меня все время, как полный зверь — товарный поезд.

Секс просто умопомрачительный, но он так далек от романтики. Он животный. Когда он опускается ниже и обнаруживает, что я сухая, как Сахара, потому что мне так больно, его идея джентльменства заключается в том, чтобы плюнуть на свою руку и потереть ею между моих ног. Я должна быть оскорблена и отвращена его поведением, но это не так. Как раз наоборот. Меня заводит этот дикий зверь, и через несколько секунд после того, как его пальцы размазывают по мне слюну, я, несмотря на боль, уже пульсирую в ожидании разрядки. Мои соски твердеют. Мои пятки впиваются в его спину, и мой таз — моя сломанная раковина моллюска — готов к новому раунду пыток.

Я потеряла рассудок.

— Тео! Черт! Черт, черт, черт!!!

Он заставляет меня замолчать своим ртом, но я стону при каждом толчке. Это девяносто процентов боли и десять процентов удовольствия. Я полностью отдаюсь наслаждению. Когда его рот переходит к моей шее, я ищу что-нибудь еще, чтобы отвлечься от боли, пока удовольствие растет настолько, чтобы взять верх.

— Самец дикобраза… — Я пыхчу, мои пятки впиваются в его спину еще сильнее, — …обливает… самку мочой с расстояния примерно двух метров.

— Что? — Тео ворчит на жестком толчке, пот стекает по его бровям и капает на кончики волос, которые касаются моего лица.

— Я знаю. Это отвратительно. Но если его феромоны возбуждают ее… — Наслаждение побеждает. Что это значит? Неужели спаривание дикобразов делает это для меня? — …тогда они спариваются до тех пор, пока он физически не истощится… — Мой таз качается в ритм таза Тео. Я так близко. — Но это не из-за него… это она не дает ему остановиться.

Тео замирает.

— Не останавливайся! — То, что я едва могла вынести несколько минут назад, теперь мне необходимо.

Он качает головой.

— Ты не дикобраз.

— Тео… — умоляю я.

Его лоб опускается на мое плечо, его затрудненное дыхание еще больше нагревает мою кожу. Я покачиваю бедрами в поисках трения. Грудь Тео вибрирует на моей.

— Ты смеешься?

— Боже мой, женщина… — Он смеется, оставаясь полностью неподвижным во мне.

Я делаю последнюю попытку нажать на кнопку воспроизведения секса, обхватив его упругую попку и ободряюще сжав ее.

Ничего.

Я всем телом прилипла к двухсоткилограммовому хохочущему зверю. Казалось бы, момент упущен.

— Писающие дикобразы… — Его гогот продолжается.

Я смотрю через его плечо на трещины в потолке, пожевав уголок нижней губы. Ну, это довольно неловко. В то же время я не могу перестать наслаждаться восхитительным звуком, который издает этот мужчина, которого я люблю, или ощущением наших тел, соединенных, прижатых друг к другу.

Он выходит из меня и откидывается в сторону, сжимая переносицу и… вытирая слезы с глаз.

— Невероятно! Я выплакала все глаза из-за твоего отъезда, и на секунду подумала, что ты тоже прольешь пару слезинок. Но нет. Не-а. Я не достойна твоих эмоций, но ритуал спаривания дикобразов заставил тебя плакать.

— О, Боже… — Он вздыхает, переводя дыхание. Я никогда не видела, чтобы его улыбка так растягивалась по лицу. — Пожалуйста, пусть будет другая жизнь. Мне нужен настоящий вкус вечности с тобой. Этого… этого недостаточно.

Я знаю, что он хочет быть шутливым и легкомысленным, но его слова пробивают мою грудь и разрывают мое сердце на миллион неровных, не подлежащих восстановлению кусочков.

Сидя, нуждаясь в гравитации, чтобы помочь моим легким найти воздух, я притягиваю простыню к груди.

— Расскажи мне об этом? — он дергает за ожерелье, которое я носила каждую секунду, пока мы были вместе.

Почему сейчас? Зачем пытаться узнать меня, если у нас не осталось времени?

Я потираю рубиновый кулон между пальцами.

— Оно принадлежало маме — я думаю. — Я качаю головой. — Оскар, мой отец, имел привычку говорить мне неправду, когда это было выгодно ему или мне. Я почти уверена, что он украл его.

— Оно стоит кучу денег, не так ли?

У меня вырвался смешок.

— Я уверена, что ты, наверное, думаешь, что я должна продать его и купить машину или кресло, которое откидывается, а не складывается.

— Нет.

Обернувшись, я смотрю на него, лежащего, закинув руки за голову. Я нахожу идеальную тоскливую улыбку, соответствующую моему настроению.

— Он называл меня Руби, до сих пор называет. Не думаю, что моя мама когда-либо видела это ожерелье.

— Так почему ты его носишь?

Я пожимаю плечами.

— Я придумываю истории о своей маме; так было почти всю мою жизнь. В них она, конечно, идеальна. Правда в том, что Оскар никогда не любил говорить о ней. Я думаю, это хорошо. Это должно означать, что он любил ее так сильно, что ему невыносимо возвращаться к этим воспоминаниям. Оскар сказал, что рубин родом из Бирмы, или Мьянмы, и он старше, чем история каменного века. Некоторые люди верят, что рубин — это защитный камень, и что он темнеет, когда надвигается опасность, возвращаясь к своему естественному цвету после того, как угроза исчезает.

Тео морщит лоб, пожевывая внутреннюю сторону щеки. Это его задумчивый взгляд, немного отличающийся от его взбешенного взгляда, который также включает в себя морщинистый лоб со стиснутыми зубами.

— Итак, ни сотового телефона, ни компьютера…

Я смеюсь.

— Я была подчинена режиму. Это была самая навязчивая иллюзия контроля. Подъем в пять на пробежку. Душ. Завтрак рядом с компьютером. Я путешествовала по миру внутри клавиатуры и экрана. Социальные сети. Электронная почта. Текстовые сообщения. Я была на связи. Я знала о вещах, которые должны были произойти, до того, как они произошли. Никаких границ. Вопрос всегда стоял по-другому: захочу ли я ее пересечь.

Я вздыхаю.

— Некоторые из тех, кто меня нанимал, носили костюмы, которые стоили дороже, чем машина среднего человека. Они выглядели соответствующе. Но контроль был у меня. Маленькая Скарлет Стоун. Сидящая за компьютером с липкими клавишами и пыльным экраном, в поношенной рубашке, леггинсах и мягких, пушистых носках, волосы в хвосте, без макияжа. Винтажный Род Стюарт всегда звучал фоном.

— Не похоже на иллюзию контроля.

Я киваю, глядя на него пустым взглядом и видя только последние шесть месяцев, промелькнувшие в моем сознании.

— Так и было. В тот день, когда доктор сказал мне, что я умру… тогда я поняла, что мир будет жить без меня. Я поняла, что ничего не контролирую, даже свое тело. А сидеть в своей квартире перед компьютером целый день? Это было воплощением разобщенности. Люди не фокусируются на моменте и не уделяют все свое внимание человеку, сидящему прямо перед ними. Мы видим слова и картинки на экранах. Искусство разговора исчезло. Черт возьми, мы даже не пишем полных слов. Жизнь — это серия аббревиатур, акронимов и смайликов. Алкоголь — это средство от стресса вместо праздничного тоста. Это просто…

— Пиздец.

— Да. — Я переползаю на его живот и прижимаюсь губами к его губам, заканчивая ухмылкой. — Я не уверена, что смогу навсегда отказаться от технологий. Но это безумная зависимость, возможно, смертельная. Чем дольше я смогу оставаться без связи, тем лучше.