Мертвые говорят...

Грянул дружный хохот.

— Тебе что? — вздохнул большеголовый солдат, с рукой на перевязи, державшийся несколько особняком. Серовато-синие глаза его смотрели грустно и чуть-чуть смущенно. — Ты из госпиталя списанный.

— Не хнычь, Головастик, — вяло пробасил курчавый полнощекий атлет, с баяном в коротких оттопыренных руках. — Разве это раны? Вавочки! Настоящих раненых отсюдова давно повывезли.

— Тебе хорошо, — робко возразил большеголовый, — ты вон какой, непробойный... И зачем только тебя в госпиталь клали?

Было неясно, опасается ли Головастик ответственности за дезертирство или, вспомнив, что такое фронт, в нем столкнулись два чувства: боязнь отстать от товарищей, с которыми связывала его боевая, то есть самая верная и самая трудная дружба, и робость при мысли о тяжком бремени войны, от которого, хоть и временно, пока не зажили раны, он имел законное освобождение.

Припекало. Пахло хвоей, разогретым деревом, растопленной смолой и еще сладковато-приторно от согретых ран. Я спросил:

— В госпиталях как, не обижали?

— Нет.

— Зачем?

— Что положено...

— Из ваших кто-нибудь остался?

— Имеются, — ответил плечистый длиннолицый сержант с перевязанной ногой. Он сидел на пне. Больная нога лежала на другом пне. — Свои эшелоны поджидают. Есть и такие, что не торопятся, хотят выздороветь на все сто. Война, мол, не пирушка, опоздать не боязно. Провожающие, так сказать, сочувствующие есть. Вот и этот, — он кивнул на Головастика, — тоже, наверно, в провожающие вывернется. — Он презрительно поморщился. — Кое-кто на отпуск нацелился...

— Эх! Хорошо бы сейчас домой... — неожиданно заговорил тонкий белобрысый боец с Золотой Звездой Героя. Он лежал в стороне под молодой осиной, заложив руки за голову. Листья внутри кроны были цвета лимона, снаружи еще зеленые. Они шуршали. Дерево светилось трепетным золотом. Не из тех ли он, кто первыми бросились в хмурую, стремительную реку, чтобы вызвать с того берега на себя огонь, как можно больше огня, и тем самым раскрыть систему его? — Как раз к антоновке. Медку с пасеки, кваску с погреба да с Настенькой на сеновал... — Боец мечтательно прищурил глаза. — Я ведь, товарищ майор, перед самой службой оженился.

— Женился Тарас, не спросился у нас.

— Не сохни, Вася. Скоро будут тебе яблочки, по полтонны каждое, огурчики из шестистволки... Накушаешься...

— Там дед какой-нибудь пристроился уже.

— Колхозный пасечник. Медком Настеньку потчует.

— Балда! Пасечник отец ему.

— Хиба не знаетэ? Його пригласылы до военкомату та сказалы: «Жэнысь, Васенька. Службу при молодой жинке нести будэш».

— Нет, когда Вася женихался, думал: хоть будет кому по нем панихиду справить...

Бойцы смеялись. И было ясно, что о Васиной женитьбе, о Настеньке шутили уже не раз.

Я смотрел на них и думал о том, что, должно быть, не просто, совсем не просто вот так, как они, пренебрегая собой, прежде времени идти на передовую. Особенно им, не новичкам, знающим войну не только по книгам и популярным фильмам. И не потому ли сквозь браваду и показное спокойствие нет-нет да и прорвется тяжкий вздох или вдруг погрустнеют глаза и мелькнет в них мучительное раздумье: не «вывернуться» ли тоже, пока не поздно, в провожающие, а там, после излечения, может, пустят на побывку (разве от такого отказываются!). Кто знает (на войне как-никак убивают), доведется ли?..

О чем думают они, что вспоминают в этом по-довоенному безмолвном лесу? Другую тишину — тишину перед боем, от которой бросает в холодный пот? Или родной дом и своих Настенек? Или гарь пепелищ, рев, лязг, кровь и трупы?..

Какая сила движет ими? Только ли фронтовое братство, солдатская солидарность, преданность однополчанам, тем, которых они ждут сейчас, и тем, память о которых священна для них?..

Нетерпение солдат росло. Они то и дело смотрели на семафор, припадали к рельсам, засыпали вопросами дежурного по станции. Молодой, щеголеватый, с ленточкой ордена Ленина на форменном флотском кителе, он легко действовал левой рукой (вместо правой — был пустой рукав), с солдатами обращался так, словно это было для него привычным занятием. Меня удивили его терпение и какая-то одухотворенная взволнованность. Мы разговорились.

— Это не первый случай, — рассказывал он, поглядывая ласковыми глазами на бойцов. — К каждому эшелону приходят, а эшелоны пошли густо...

О себе он рассказывал мало. Воевал на Балтике, на морских охотниках. Конвоировали «щуки», «малютки», высаживали на вражеском берегу своих. Во время одной такой высадки оторвало осколком руку. Нашел себе дело здесь, в родных местах.

Я осторожно спросил:

— Можно ведь эшелоны пускать на проход?..

Он посмотрел на меня, как мне показалось, с сожалением:

— Уже пробовали, с месяц назад. Эшелон с гвардейцами пропустили по требованию начальника гарнизона без остановки. Конфуз получился. Сами должны понимать...

— Как же они узнают о подходе эшелонов? — не отставал я.

Он ответил полушутя-полусерьезно:

— Сам не пойму. Чутье у них, что ли, такое?.. — Улыбнулся как-то странно, загадочно.

Я понял, что стал очевидцем необыкновенного явления.

Под радостные возгласы бойцов медленно поползла вверх красная рука семафора и, вздрогнув, остановилась. Над зубцами леса растворялись прозрачные хлопья голубоватого дыма. Наконец, сверкая лакированной грудью, вынырнул паровоз. И если бы не его пронзительные, перекрывающие людской гам гудки, могло показаться, что эшелон бесшумно влетел на станцию.

В дверных проемах пульманов толпились солдаты. Неистовый рев, свист сотен глоток вырывался из вагонов волнами. Мелькали юные, озаренные радостью лица, поднятые для приветствия руки. Навстречу им несся с земли сплошной восторженный гул десятков голосов. В воздух горячо взмыли костыли, палки. Из пульманов на ходу высыпали бойцы. Толкая друг друга, неистово крича, они бежали навстречу мелькавшим вдоль поезда белым повязкам.

— Вадька! Живой?..

— Вот и встретились! А ты говорил...

— Лишь бы цел черепок!

— Колечка! Давай до нас, в наш вагон!

— А где Санька?

— В дороге... Не довезли.

— Как нога, браток?

— На Юг, говорят...

— Старик! Да ты молодцом!

— Смотри, Жора! Он как боров! Что значит сосновый бор!

— Юрка! Чертяка!

— Ваши за нами жмут!..

Они кричали разными, но схожими голосами — не только восторженностью, но и напускной грубоватостью, чтобы прикрыть ею мужскую нежность. Взрослые люди смеялись звонким, заливчатым смехом, обменивались по-мальчишески петушиными толчками. Но чтобы понять, что скрывалось за всей этой показной грубоватостью, надо было видеть глаза этих людей. В них было такое, что можно понять, только зная истинную цену фронтовому братству. И не оно ли, скрепленное совместно пролитой кровью, испытанное на верность, на прочность самым точным на свете способом, может с бо́льшим правом называться кровным, чем то, другое, неведомое, возникающее по рождению?!.

Пожилые женщины, дети совали солдатам ватрушки, лесные орехи, клюкву в туесках, торопливо наполняли молоком, квасом солдатские котелки.

— Чему радуются? — сказала высокая старуха в черном платке. — Не к матерям — на смерть едут. Мово сынка еще в сорок первом...

— Встрече радуются, мамаша, — отозвался однорукий дежурный, не отрывая глаз от эшелона. — Воевали вместе.

Все это продолжалось не более минуты: горнист заиграл «по вагонам». Десятки рук осторожно поднимали раненых, десятки рук бережно принимали их в вагонах.

На платформе осталось несколько бойцов. Головастика не было. У дверных закладок пульманов теснились бойцы. Внезапно притихшие, грустные, как на торжественной заре, мгновенно ощутившие себя отъезжающими на войну, они молча проплывали мимо нас. В глазах у женщин стояли слезы. Старуха в черном платке что-то шептала и крестилась. На темные, в лиловых узлах, руки падали слезы.

Каждый из нас всматривался в эту минуту в незнакомые лица и, должно быть, вспоминал что-то свое. Но каким бы ни было это воспоминание — никто из нас не мог забыть оставшихся позади крутых дорог войны, тех, кого не стало, и тех, кто, как эти бойцы, идет в первой шеренге. И не оттого ли мужественные гвардейцы из ударной группировки войск и однорукий дежурный показались мне давно и удивительно знакомыми, близкими?..

В хвостовых вагонах бойцы негромко пели. Что-то давнее, много раз пережитое напоминала мне задушевная мелодия их песни. Свежее, серебристое дыхание реки, ритмичные всплески воды на гранит набережной, шепот пахнущих медом лип, маленькие блеклые солнца уличных фонарей в таинственной тишине рождающегося дня... И почему-то — слова: «А до смерти — четыре шага...»

Поезд исчезал за поворотом дороги. Казалось, что лес втягивает его в себя.

В тот же день я был у начальника гарнизона. Им оказался начальник одного из госпиталей, грузный военный врач с взлохмаченной гривой седеющих волос и густыми щеточками бровей над умными глазами. Он первый завел речь о гвардейцах.

— Мы здесь считаем: формально — дезертирство, по существу — нет. Поэтому докладывать не стал. — Говорил он отрывисто, грубовато. Так почему-то часто говорят уверенные в себе хирурги.

Я радовался его здравой проницательности. И все же упрекнул:

— Надо было послать на станцию врача или, на худой конец, сестру. Раненые все же...

Он ответил откровенно:

— Не решился. Конечно, перестраховка. Пошлешь — влипнешь. Сделают «организатором» массового дезертирства.

— Как же они узнают об эшелонах?

— О! — Он доверительно подмигнул. — У них дело поставлено. Надежная связь с дежурным по станции, инвалидом войны. Тот держит в курсе.

Я понял значение загадочной улыбки однорукого дежурного с ленточкой ордена Ленина на форменном флотском кителе.