Мертвые говорят...

Буладзе кивнул.

— Тогда в чем дело?

Буладзе, потупившись, молчал. Его лоб был густо усеян холодными бисеринками пота.

— Отвечай, Буладзе! — крикнул Важин, пытаясь заглянуть ему в глаза.

— Я сбежал из училища, — едва шевеля белыми губами, выдавил из себя юноша.

Длинные брови Важина поползли вверх. Лицо его стало холодным, непроницаемым, и он строго спросил:

— Предъявите документы!

— У меня нет документов.

Буладзе сказал это громко и внятно, но почти не слышал себя, а голос командира доходил до него так, как при стрельбе голоса орудийных номеров.

— Что?! — В этом хриплом «что» было не только недоумение и гнев, но и едва уловимая нотка радостного испуга от ударившего в голову подозрения. — Где же они?!

— Уничтожил...

— Уничтожил? — губы Важина скривила язвительная усмешка. — Как же прикажете убедиться, что вы курсант? А не немецкий шпион?

Не отрывая от Буладзе загоревшихся глаз, Важин громко скомандовал:

— Петров! Возьмите двух бойцов и на полусогнутых, под вашу личную ответственность, — в полк этого...

Он хотел сказать «шпиона», но неожиданно осекся. Ведь шпион не стал бы стрелять по Нойхофу и уж наверняка был бы при документах. Но решение свое Важин не изменил: осторожность и бдительность в боевых условиях были сильнее других соображений.

Я знал, что случаи дезертирства на фронт не были редкостью. Беглецов, как правило, вылавливали в пути. Только немногим счастливчикам удавалось прорваться на передовую и участвовать в боях. Таким счастливчиком оказался Гиви Буладзе. Бойцы маршевого подразделения поняли его с полуслова.

На стоянках и во время прихода начальства его прятали в угле и дровах под нижними нарами. На фронте прибывшими наспех пополнили полки и — в бой.

Дезертирство Гиви Соликовича Буладзе, курсанта артиллерийского училища, сержанта, было подтверждено. Телеграмма начальника училища заканчивалась словами: «Буладзе первый дезертир всю славную многолетнюю историю училища тчк Целях оздоровления настроений курсантов необходимо рассмотрение дела училище тчк».

В моем рабочем кабинете — комнате без окон и дверей — холодно. Ежась, Гиви рассматривает меня. Мне кажется, я читаю в его глазах: «Этого тощего черного майора со смешной челкой на лбу будто специально сушили на солнце, как чурчхелу». Я смотрю на его печальное лицо Тариэля, каким оно изображается на иллюстрациях, и во мне шевелится глупая, противная зависть мужчины, все еще не примирившегося со своими внешними данными.

Побег из училища Гиви считает вполне закономерным.

— Много раз просился на фронт. Отказывали. Стыдили. В училище однообразие, все надоело. От подъема до отбоя тянешься. Хоть бы я учился как следует, тогда ладно. А тут война на исходе. Как можно не выполнить свой долг?! — Сильные покатые плечи Гиви недоуменно приподнимаются, в голосе отчетливо звучит возмущение. Он явно хочет сказать: «Почему люди не желают понять такую простую истину?!» — В родной деревне засмеют! Подумают — струсил Буладзе. Всю жизнь потом не простишь себе! Последняя ведь!.. А образование можно и после войны закончить...

Я представляю себе знойный среднеазиатский городок, с его размеренной и неторопливой, как верблюжий шаг, жизнью; училище со строгим и однообразным распорядком, муштрой, нарядами; курсантов, рвущихся на фронт: «Война на исходе!» Этот небось не один рапорт подал.

Надо бы возразить ему, сказать то, что уже не раз в подобных случаях говорилось: «Как вы решились бросить тень на незапятнанную славу...» Но что-то останавливает меня, и я молча заношу в протокол объяснения Гиви.

Он задумчиво смотрит на картину, висящую за моей спиной. Альпийские луга с буковыми рощами и затерянной в них деревушкой напоминают ему родину. В его взгляде появляется какая-то особая нежность, и он с надеждой смотрит на меня.

Я, как солдат, понимаю Буладзе. Даже там, в военном училище, пересидеть войну нелегко. Но я следователь и обязан действовать по закону, то есть арестовать дезертира. Но разве закон и совесть — это не одно и то же? Разве наш закон не есть концентрированная совесть?!

Может быть, я избегаю слов о долге, о чести потому, что всякий раз, когда мне приходится произносить их, я испытываю такое чувство, словно превышаю свое право? Не оттого, что поступаюсь ими. Оттого, что чту их высоко.

Где-то в глубине сознания мне чудится едва уловимая фальшь, с которой этот юный грузин утверждает свое патриотическое кредо, право оградить себя от унизительных подозрений. Может быть, он хочет убедить не столько меня, сколько самого себя?! Но ведь это всего лишь ничем не подкрепленная догадка, голая интуиция!..

Я не задаю Гиви тех вопросов, которые, казалось бы, обязан задать. И не произношу ни одного слова осуждения.

Что же останавливает меня?

Встречаются, к сожалению, и в прокуратуре и в смежных, так называемых карательных, органах люди, которые подозрительность и недоверие возводят в принцип и считают едва ли не лучшим профессионалистским качеством. С усердием, достойным лучшего применения, они выискивают в людях дурное, порочное. При этом они умело прикрываются широко распространенным положением о живучести «родимых пятен». Внутренне оно как-то успокаивает и словно освобождает от ответственности за то, что было, есть и еще долго будет.

В логике их рассуждений чудится мне что-то от достоевщины, от убежденности в изначальной порочности человека, только с иной концовкой. Рабской покорности темным силам противопоставляется активная борьба с последствиями несправедливостей прошлого, в которой фактически отдается предпочтение средствам необычным, строгим, карательным. Тем более война!

Да, я верю Гиви. Стоило мне представить себе, что́ он совершил под Нойхофом, как сомнения отпали сами собой. К тому же до получения из далекого гарнизона материалов на Буладзе было преждевременно разоблачать его. Я смотрю на него и думаю, что он всего лишь несколькими годами моложе меня и что при других обстоятельствах мы могли бы стать друзьями.

Наши войска идут с боями по немецкой земле. Вместе с прокуратурой армии идет на запад и Гиви Буладзе.

Он каждый день просит меня отпустить его в дивизию, на передовую. «А уж если нельзя в дивизию, хотя бы в штрафную роту». В его влажных, глубоких глазах такая скорбь, такая горечь, что в них больно смотреть.

Видно, кто-то несправедливо бросил в лицо ему жалящее: не тут, мол, в далеком от фронта городке, среди женщин и стариков, а там, где сражаются наши бойцы, показывать надо, на что способен! И где ручательство, что такой же упрек не ждет его после войны в родной деревне?

— Нельзя, Гиви, — обычно отвечаю я, стараясь не видеть его глаз. — Потерпи. Скоро придут материалы, личное дело твое — тогда решим.

— Эти трижды проклятые материалы везут на волах, — сердится он. — Пока они идут, скольких фашистов мог бы я уничтожить! — Где-то в глубине его зрачков вспыхивает злой огонек.

В прокуратуре привыкли к Гиви. Тяготясь вынужденным бездельем, он брался за любую работу: колол дрова, топил печи, помогал при переездах. Однажды он даже приготовил нам вкусное грузинское блюдо. Оно называлось — сациви. Это звучало, как название цветка или имя любимой.

Иногда, задумавшись, он рассказывал нам о родной деревушке «из семи дымов», затерянной в горах Кавказа, читал стихи, вполголоса напевал грузинские песни.

Одна из них нам особенно нравилась.

В ней воздается хвала могучему дереву с большими душистыми цветами. Дерево растет у подножия величественной горы, на берегу ручья. По ночам в чистой, как слеза, воде ручья блуждают звезды. В жаркие дни прекрасные цветы дерева пьют из источника прохладу. Ни бешеные ветры, ни страшные бури не могут сломить его, это древнее, могучее дерево с большими душистыми цветами и необыкновенными, как хлеб, плодами. Потому что оно вошло корнями глубоко в гору и, питаясь соками ее, стало несокрушимым, как сама гора.

Гиви с любопытством всматривался в бурлящую вокруг него фронтовую жизнь. Глазами, в которых была и гордость и зависть, провожал он бойцов, танки, грузовики, пушки. Особенно он любил артиллеристов. Он с ними шутил, смеялся, при случае старался хоть чем-нибудь помочь.

Гиви благоговел перед оружием. Он напоминал хорошо воспитанного мальчика, которому стоило больших усилий не попросить подержать настоящий автомат. Он носил холодное оружие — нечто среднее между кинжалом и финским ножом. Однажды, не утерпев, он решительно потребовал от секретаря прокуратуры выдать ему автомат: «Я хотя на подозрении, но все же нахожусь на фронте, и мало ли что может произойти!» Ему отказали. Большей обиды нанести Гиви было нельзя.

С этого дня он перестал проситься на передовую.

Тусклый полдень. Низкое мутное небо. Нудный, упорный дождь. По зеркальному стеклу окна, за которым я стою, стучат и, расплываясь, стекают дождевые струи.

Аккуратный городок, оставленный немцами без боя, цел и почти пуст.

В ожидании Гиви Буладзе смотрю на голые, безрадостные тополя, на ровную, будто неживую, зелень декоративной омелы, на рябую лужу в глубине унылого сада. Вспоминаю объяснение с прокурором в день получения телеграммы, подтвердившей побег курсанта из училища. Прокурор считал излишним требовать через прокуратуру гарнизона подробные материалы о Буладзе и приказал взять его под стражу. С настойчивостью, которая могла показаться неуместной в воинском учреждении, я доказывал необходимость получения этих материалов и убеждал не арестовывать Буладзе. Прокурор тогда чуть не заподозрил меня в личной заинтересованности по делу Буладзе.

Да, я заинтересован в этом деле!

Я знал, что Гиви Буладзе не сбежит, и не сомневался, что «трижды проклятые материалы» — их в прокуратуре теперь иначе не называли — «сойдутся» с его показаниями. И вот теперь...

Сегодня утром, передавая мне полученные материалы, прокурор, язвительно прищурив узенькие глазки, подчеркнуто и несколько небрежно заявил:

— Ваш Буладзе действительно не удрал. Тут вы оказались правы. Но зато его объяснения — сплошная фантазия. Он врал, а вы уши развесили. Хватит с ним нянчиться. Заканчивайте дело — и в трибунал!

На шее у прокурора, между двумя подбородками, расплылась обвислая складка.

Что-то тревожное, холодное сжало мне сердце. А ведь в глубине души я считал себя бывалым следователем, верил, что меня нелегко удивить внезапным появлением непредвиденных обстоятельств. И вот я не только удивлен. Во мне оскорблено доверие, которое я питал к этому парню с иконописным лицом. Хорошо еще, что прокурор не произнес на этот раз свое любимое ироническое: «Психолог...» Оно больно ранит, особенно когда им казнят публично. «Когда вы, Хохлов, поймете, наконец, что ваши психологические эксперименты во фронтовых условиях по меньшей мере неуместны. Я тоже за глубинное следствие, но в боевой обстановке — оно роскошь, которую мы не вправе себе позволить. Репрессия должна быть максимально быстрой. Только в этом случае она приносит наивысший общепревентивный эффект. Приберегите ваши психологические этюды и нюансы для послевоенного времени».