Мертвые говорят...

Своими глазами

В утреннем солнечном воздухе стояла удивительная мирная тишина.

Я замер, боясь спугнуть ее.

За годы войны для меня стала привычной другая тишина — тишина переднего края. Она — как до отказа сжатая пружина...

Когда я оглянулся, поезда не было. Сразу за путями непроглядной стеной стоял хвойный лес.

К поездке во фронтовые тылы я отнесся двояко: не легко было оторваться от своих частей и привычных дел и в то же время тянуло побывать хотя бы в ближайшем к фронту тыловом районе. Я, конечно, знал, что жизнь в тылу не сладкая. И все же она представлялась мне прекрасной. Должно быть, оттого, что вот уже три года я непосредственно с ней не сталкиваюсь, а в душе бережно храню воспоминания о довоенных годах. Кто здесь, на фронте, не поддается этому соблазну?! И будто по волшебству даже пустяковые события довоенной жизни становятся значительными, праздничными. Обидно, что тогда мы не замечали этого.

В такие минуты ненависть к фашизму становится ощутимой, как боль.

Будто зачарованный, бреду по безлюдной платформе, обхожу пустынные залы вокзала. В них — свежевымытые половицы, прохладная тишина. Билетная касса с зарешеченным окошком, дубовые диваны, массивные печи, обитые железом, фикус в зеленой кадке — все это, казавшееся когда-то будничным, скучным, выглядит теперь бесконечно дорогим. Так после многолетней разлуки обходят комнаты с детства памятного, полюбившегося дома.

Улыбающийся, довольный, сажусь в пристанционном палисаднике на одну, затем на вторую и третью скамейки под желтеющими шарами лип. Не хочется уходить, не хочется думать о предстоящей здесь нелегкой работе.

Меня подняли с постели по приказанию прокурора. Была блекло-серая теплая ночь. По мельканию орудийных сполохов и тяжелому раскату артиллерии я старался угадать, в какое из соединений предстоит мне сейчас отправиться.

Дверь в комнату прокурора была слегка приоткрыта. Он сидел на смятой постели. На табуретке, у изголовья узкой железной койки, стоял полевой телефонный аппарат в охристом добротной кожи футляре и горела свеча. Крупное мускулистое тело и опущенная голова его, голая, как яйцо, отсвечивали желтизной. Угрюмо сжатый рот и сдвинутые брови не предвещали ничего хорошего.

— Хохлов, — хмуро заговорил он, — вам придется прогуляться. Во фронтовые тылы. Задание прокурора фронта. — Он поднял голову и раздраженно и вместе с тем почтительно как-то покосился на телефонный аппарат.

Я сочувствовал ему: разбитый сон, дела, находящиеся в моем производстве, — их некому было передать; а главное — его заставляли делать то, что полагалось делать другим. Фронтовые тылы обслуживала сама прокуратура фронта. И территориально они были ближе к ней, чем к нам, прокуратуре армии. Было из-за чего злиться.

Он продолжал мягче и более заинтересованно:

— Дезертирство из госпиталей. Странные и тревожные сигналы. Поезжайте первым поездом. Дела оставьте секретарю. — Устало зевнув, он взглянул на мое заспанное лицо, на плащ и видавший виды портфель, которые я держал в руке.

— Вернетесь, Георгий Николаевич, отоспитесь.

Горько усмехнулся. Должно быть, вспомнил, что еще ни разу не удавалось осуществить это.

«Собирался на передовую, — размышлял я, бодро шагая к поезду, — а еду в тыл. Что меня ждет там?» Представляю себе: преждевременная отправка раненых в строй, неосновательные отказы в отпусках... Болезненно чувствительные к несправедливости, нередко капризные раненые, иногда просто скандалисты. Растерявшееся начальство. В результате... Средства? Вплоть до самых крутых.

И вот я здесь, на тихом, удаленном от фронта полустанке. Где-то недалеко — городок, там госпитали. Как надоедную мошкару, гоню от себя мысли о делах, сейчас такие далекие, чужие... На какое-то время фронтовая жизнь, ее жестокие, цепкие будни, не отпускавшие даже во сне, воинский вагон с его особым солдатским запахом, которым, казалось, пропахли стены и полки, задание, начальство — все это вдруг потеряло реальные очертания, отодвинулось куда-то в призрачно мерцающую даль, словно фронт я оставил не несколько часов назад, а давным-давно.

Стало казаться, что на свете уже нет войны.

От полустанка к городку шла старая просека. По ней, среди мелколесья и звонкого птичьего гомона, петлял веселый проселок. Я шагал, словно утратив весомость, останавливался, смотрел в тихую голубизну. Все мое существо было наполнено озорным мальчишеским восторгом. Именно в таком состоянии люди неожиданно бросаются в пляс, поют...

Я начал громко декламировать:

Я
земной шар
чуть не весь
обошел, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо...

Навстречу шли люди. В их движении было что-то крепкое, цельное, напоминающее солдатский строй. Но строй был не совсем обычный. Словно бойцы сбились по команде с ноги, как перед мостом, раскачивались и зачем-то подпрыгивали. На росистой зелени, на зеленой с белым одежде людей прыгали горячие радужные блики солнца.

Мы поравнялись. Да, это были бойцы, несколько парней. Одни передвигались на костылях, другие — опираясь на палки или на плечи товарищей. Звякали ордена и медали. За спиной у солдат были вещевые мешки. Некоторые бережно несли баяны, гармони. В нос ударял смешанный запах лекарств, дегтя и пота. Ослепляли белоснежные бинты и нестерпимо яркий глянец гипсовых повязок.

Бойцы двигались молча, сосредоточенно, с предельной в их состоянии быстротой, будто опасались опоздать, они часто оглядывались. Вспотевшие лица их были озабочены, взволнованы.

Сбоку, видимо за старшего, деловито шагал щупленький веснушчатый сержант с забинтованной головой.

Это было необычное шествие. Оно напоминало организованный отход раненых с поля боя.

Но здесь, в тылу?.. Они без оружия, в чистом обмундировании, у многих тщательно отутюженном.

Я остановил веснушчатого сержанта. На мой вопрос: «Чьи вы, куда шагаете?» — сержант, робея, торопливо заокал:

— На вокзал идем, товарищ майор, к своим...

Он стоял вполоборота ко мне, нетерпеливо ворочая неуклюжей от растрепавшейся повязки головой. Голос у него был тоненький, писклявый.

— К каким это «своим»?! — строго спросил я, подражая говору сержанта.

Он стал ко мне прямо.

— В свои части. Их на другой фронт...

— Ну а вы, раненые, при чем?..

— Как при чем, товарищ майор! — Досада, явная, нескрываемая, и вместе с ней обида были в голосе и на озабоченном лице сержанта. — Разве солдаты останутся? Если теперь в свои части не попадем — пиши пропало. Разве потом найдешь? И не позволят... — Видимо убежденный в неотразимости этих доводов, он взглянул на меня увереннее, смелее.

Я не сразу нашел что ответить. Уловив это, сержант поспешно добавил:

— Не опоздать бы, эшелон должен вот-вот подойти. — На усыпанном крапинками веснушек лице сержанта мелькнуло выражение радостного нетерпения.

То, что говорил сержант, было удивительно. Кто не знает о привязанности солдата к своей части, о неизменном стремлении вернуться после госпиталя или отпуска именно в свой полк, на свою, ставшую родной батарею! Далеко не всегда удается это. Даже в тех случаях, когда работники, ведающие укомплектованием войск, идут навстречу солдатским просьбам. Как же эти, в бинтах, на костылях?! Я не поверил сержанту и засмеялся.

— Куда вы такие годитесь?

— Что вы, товарищ майор! Пока доедем — поправимся. Кто — в строй, а кто — в свой санбат.

Сержант не шутил, в голосе звучало горячее желание убедить, быть понятым. Он с опаской косился на юридические эмблемы моих погон и то и дело бросал беспокойные взгляды в сторону удалявшихся товарищей. А они, очевидно встревоженные затянувшимся разговором, часто оглядывались на нас.

Должно быть, изумление, растерянность были написаны на моем лице настолько выразительно, что сержант счел себя обязанным пояснить:

— Мы, товарищ майор, гвардейцы, из ударных частей. Недавно прибыли... Здесь фронт прорывали. Нам в другие части нельзя!

На гимнастерке сержанта горел знак гвардии.

Так вот они кто!

Черные стремительные быстрины большой притихшей реки... На противоположном берегу ее, в лесах с густо поросшими осокой болотами и озерами, — главная полоса вражеской обороны. Отлично замаскированные доты, дзоты, пулеметные бронеколпаки, завалы, ряды тупорылых надолб, мины, припорошенные сухими листьями и хвоей...

Они были первыми. Взвизгивая, издавая легкий с придыханием шелест, шлепался в воду раскаленный металл. Вода шипела, пузырилась, взметая фонтаны. Неожиданное препятствие — проволочные заграждения в воде. Растаскивали, подрывали... Багровела вода. А когда ворвались на берег, казалось, весь тот клочок земли, за который уцепились зубами, взлетел на воздух. Не верилось, что в человеческих силах это, и все же устояли, обеспечивая переправу...

Я смотрел на обыкновенное, внешне ничем не примечательное лицо веснушчатого сержанта и думал об исстари сложившемся мужестве солдат России, о их простой, мудрой душе. Я оценил скромность сержанта. Это была вынужденная откровенность, словно речь шла о пустяке, о котором не стоило говорить, если бы не опасение... И все же почувствовалось, что он горд доверием, которое оказали именно им, ударным гвардейским частям.

Мимо нас шагала к станции еще одна группа бойцов. Кивнув на них, я спросил:

— Все выписаны в части?

Глаза сержанта вспыхнули, он зарделся, поблекли крапинки веснушек.

— Зачем вы, товарищ майор? — опустив глаза, мягко заговорил он. — Кто нас такими отпустит? Выписанных немного. Больше сами, по своей охоте... — Помолчав, тихо добавил: — Ведь не с фронта, а на фронт спешим.

Я уловил упрек: «Эх, товарищ майор! Что вы за человек, если не можете понять...»

Мне стало как-то не по себе. Было такое чувство, будто я ничем не оправданной подозрительностью нанес незаслуженную обиду сержанту и всем раненым гвардейцам.

Я повернул назад.

На станции стоял веселый гомон. Бойцы расположились в привокзальном скверике, в пассажирском зале, на опушке леса. Там заливался баян:

Играй, играй, рассказывай,
Тальяночка, сама...

Сержанта встретили шумно, радостно, будто не надеялись увидеть. Мое появление насторожило солдат. Но то ли на примере с сержантом они убедились в моих мирных намерениях, то ли инстинктивно почувствовали, что я не собираюсь препятствовать им, но настороженность их довольно скоро сменилась веселой откровенностью.

Будто между прочим я спросил:

— Как с документами, с аттестатами?

— Обойдемся, — сдавленным голосом сказал рослый толстогубый солдат с высокой повязкой на шее. — Вещички с нами, а харч, думаем, свои дадут.

Жесткие пальцы его нервно теребили выцветшую пилотку.

— А воевать как будете?

— Все едино воевать, — певучей скороговоркой отозвался худой, юркий боец с загипсованной ступней, — так уж лучше рядком с годком.

Он выреза́л на палке мудреный узор и отозвался как бы между прочим, не прекращая работы. Слова его, произнесенные хоть и скороговоркой, прозвучали уверенно и деловито.

— Очень прекрасно будем воевать, товарищ майор! — тонким голоском весело проговорил, выпятив грудь, остролицый паренек со свежим рубцом на подбородке. — Без нас фронт не прорвать!