Пагубная любовь

XV

Тринадцатого дня марта месяца года 1805‑го.

Симан находится в одной из камер для бедняков тюрьмы Кассационного суда в Порто. Деревянная койка, матросский тюфячишко, сосновый столик и табурет, узелок с одеждой, служащий вместо подушки, — вот все, что есть в камере. На столе — шкатулка черного дерева, там хранятся письма Терезы, сухие цветы, записи, сделанные Симаном в тюрьме Визеу, да передник Марианы, тот, которым утирала она слезы в день суда и который сорвала с себя в первом приступе безумия.

Симан перечитывает письма Терезы, разворачивает листки бумаги, которыми обернуты сухие цветы, разглядывает льняной передник, ища чуть заметные пятнышки, следы слез. Затем прижимается лбом и грудью к оконной решетке, вглядывается в дали, замкнутые горными хребтами Валонго и Гральейра, обрывающиеся на живописных и высоких побережьях, где находятся Гайя, Кандал, Оливейра, горная цепь Пилар и ее монастырь. День прекрасный. Небесная лазурь посылает наземь бессчетные отсветы весны. Воздух благоухает, легкий бриз, пролетевший над садами, рассыпает в эфире лепестки, похищенные в цветниках. Природа ликует, исполненная той смутной радости, которую словно излучают сонмы духов, зародившихся под мартовским солнцем; и в пышном убранстве из цветов и света природа дышит любовью к плодоносному теплу, вливающему в нее жизнь.

День любви и надежд, который Господь посылал и хижине, притулившейся в расселине, и роскошному дворцу, окна коего блистали под солнцем, и богачу, который катил в рессорной коляске, впивая горьковатый аромат куманики, и нищему, который потягивался близ колонн храма.

А Симан Ботельо, не глядя более на лучезарное небо и на летящих птиц, размышлял, лил слезы и записывал свои думы:

«Хлеб насущный, добытый трудом, да твое присутствие, чтобы мог я прильнуть к твоей груди челом, ничем не запятнанным, и насладиться недолгим отдыхом, — вот все, чего просил я у Неба.

Я стал мужчиною в осьмнадцать лет. Любовь твоя осветила для меня мир — и я узрел добродетель. Я постиг, что страсть моя свята, ибо она поглотила все остальные страсти либо же очистила их священным своим огнем.

Никогда мыслей моих не пятнало желание, в коем не мог бы я исповедаться перед целым светом. Скажи сама, Тереза, разве оскверняли уста мои чистоту твоего слуха? Спроси Господа, случалось ли мне хотя бы мысленно обратить любовь мою в причину твоего позора.

Никогда, Тереза! Никогда, о мир, обрекающий меня на смерть!

Когда бы отец твой пожелал увидеть меня простертым у ног его, дабы заслужить тебя, я облобызал бы ему ноги. Когда бы ты повелела мне умереть, дабы не мешать твоему счастию с другим, я умер бы, Тереза!

Но ты была одинока и несчастлива, и я не мог смириться с мыслию, что твой истязатель переживет тебя. И вот я повинен в человекоубийстве, но совесть моя спокойна. Безумие преступления туманит сознание; но не мое — меня не страшили ступени виселицы в те дни, когда при пробуждении я содрогался, предощущая удушье.

Всеминутно ожидал я, что меня поведут в часовню, и твердил себе: я воззову к Иисусу Христу.

Не падая духом, я заранее обдумывал те семьдесят часов душевной агонии, что отделяют предупреждение о казни от самой казни, и предвидел утешения, на которые преступная душа не смеет уповать, ибо это оскорбило бы правосудие Божие.

Но я плакал из-за тебя, Тереза. Горькую испил я чашу, но горечь ее перебивал тысячекратно сильнейший привкус твоих слез!

О мученица, мне слышались твои стенания! Я знал, в бреду тебе представлялись бы мои смертные муки! Есть страдания столь безмерные, что отпугивают даже смерть. Она не пришла бы к тебе на помощь. Мой образ предстал бы пред тобою не с пальмовою веткой мученика во длани[44], но с петлею на шее.

Как тяжко было бы умирать тебе, моя святая!»

Но тут в камеру вошел Жоан да Круз, который успел добиться у начальника полиции разрешения навещать заключенного.

— Вы здесь! — вскричал Симан, заключив его в объятия. — А Мариана? Осталась совсем одна? Жива ли?

— Живехонька и вовсе не одна, сеньор фидалго! Горе да беда у дверей не всегда... Мариана пришла в разум.

— Это правда, сеньор Жоан?

— Чего мне лгать?.. Порчу на нее тогда навели, так я думаю... И кровь ей пускали, и припарки делали, и водой холодной голову смачивали, и заклинали — да что говорить, девушка теперь здоровешенька, вот окрепнет малость и соберется в дорогу.

— Слава богу! — воскликнул Симан.

— Аминь, — заключил кузнец. — А что же здесь за скудость такая? Что за топчанишко никудышный?! Сюда бы путную кровать да что-то, на чем христианину сидеть было б можно!

— Я всем доволен.

— Вижу... А с кормежкой как дела?

— У меня еще есть деньги, мой добрый друг.

— И много, не сомневаюсь, да и у меня-то побольше, и готов верить вашей милости в долг сколько угодно. Гляньте-ка на эту бумагу.

Симан прочел письмо, написанное доной Ритой; в письме этом она поручала кузнецу снабжать ее сына средствами на необходимые расходы, обязуясь оплачивать все счета за подписью местре Жоана.

— Это справедливо, — сказал Симан, возвращая письмо подателю, — мне ведь по закону полагается доля в наследстве.

— Так что стоит вам слово сказать, и все будет сделано. Пойду закуплю, что надобно...

— Мой благородный и добросердечный друг, лучше окажите мне другую услугу, она важнее, — прервал его узник.

— Приказывайте, сеньор фидалго.

Симан попросил его передать письмо Терезе де Албукерке в монастырь Моншике.

— Видать, неймется дьяволу! — проворчал кузнец. — Давайте письмо. Отец-то ее здесь, слышали уже?

— Нет.

— Здесь он; и коли повстречается мне по воле нечистого, не знаю, удержусь ли, до того мне охота стукнуть его головой об угол... У меня уж было искушение выследить его на дороге да повесить на суку... Ответа ждать?

— Если получится, мой добрый друг.

Кузнец добрался до Моншике в тот самый миг, когда в монастырский двор входили судебный исполнитель, два лекаря и Тадеу де Албукерке.

Судебный исполнитель отправился к настоятельнице и потребовал от имени городского судьи, чтобы в монастырь впустили двух лекарей, кои должны осмотреть заболевшую дону Терезу Клементину де Албукерке по требованию ее отца.

Настоятельница осведомилась, есть ли у врачей разрешение духовных властей на право войти в монастырь Моншике. Услышав отрицательный ответ, аббатиса объявила, что двери монастыря не отворятся. Лекари, приведенные Тадеу де Албукерке, сказали, что таков монастырский обычай и они не могут возразить строгой настоятельнице.

Все четверо вышли, и тут только кузнец задумался, как же передать письмо. Мысль, пришедшая в голову первою, показалась ему наилучшей. Он подошел к решетке и молвил:

— Сеньора монахиня!

— Что вам угодно? — спросила настоятельница.

— Может, сделаете, сеньора, такую милость, скажете сеньоре доне Терезинье из Визеу, что, мол, здесь отец той самой девушки деревенской, дона Терезинья знает, о ком речь.

— А вы кто такой?

— А я есть отец той самой девушки.

— Знаю, — послышался изнутри голос Терезы, и она вошла в приемную.

Настоятельница отошла от решетки, промолвив:

— Будь осторожна, доченька...

— Ваша дочь написала мне? — спросила кузнеца Тереза.

— Да, сеньора, вот письмецо.

И он положил письмо на столик-вертушку для почты; при виде письма аббатиса проговорила, улыбаясь:

— Любовь на выдумки хитра, Терезинья... Дай бог, чтобы вести от деревенской девушки порадовали тебе сердечко; но гляди, доченька, не думай, что старая твоя тетка меньше знает жизнь, чем отец деревенской девушки.

Тереза ответила поцелуями на ласковые шутки святой сеньоры и скрылась у себя в келье, чтобы прочесть письмо и написать ответ. Передав его кузнецу, она сказала:

— Видите вон ту бедную женщину, она сидит на скамейке?

— Вижу, сеньора, знаю ее. Как она, бедняга, добралась до Порто? Ведь монастырский садовник в Визеу так ее отделал, я думал, ей на ноги не встать, а они вон куда ее принесли! Крепкой, видать, породы-то!

— Говорите потише, — молвила Тереза. — Так вот... когда будете приносить письма, передавайте ей, хорошо? Я уж посылала ее в тюрьму, да не пропустили.

— Годится, не худо придумано. Оставайтесь с богом, менина.

Добрая весть порадовала Симана. В тот день божественное провидение смилостивилось над ним. Выздоровление Марианы и возможность переписываться с Терезой доставили ему величайшую радость, какую могли только ниспослать небеса в непроглядную тьму его несчастия.

И Симан со всем пылом души возблагодарил Господа, а Жоан да Круз тем временем расставлял в камере мебель, купленную им у торговца подержанными вещами; вдруг кузнец приостановил работу и проговорил:

— Ладно, скажу вам еще одно, сперва-то не хотел, думаю, пускай будет суприз.

— Что такое?

— Мариана моя со мной приехала; покуда осталась на постоялом дворе, занемоглось ей; но завтра придет сюда прибираться и стряпать.

Весть эта вызвала у юноши чувство, которого не выразить словами; и, весь в его власти, Симан, грустно помолчав, молвил:

— Стало быть, моя злополучная звезда и впрямь вовлекает вашу несчастную дочь во все бездны, уготованные мне! Ангел милосердия, как достойна ты небес, моя бедная!

— Что за речи, сеньор? — перебил кузнец. — Можно подумать, разогорчила вас моя весть!..

— Сеньор Жоан, — торжественно молвил узник, — не оставляйте здесь свою милую дочь. Позвольте мне увидеться с нею, приведите сюда один раз; но не оставляйте ее здесь, ибо я не вправе губить жизнь Марианы. Каково-то ей будет в Порто, где она окажется в одиночестве, без друзей, а ведь при ее красоте бедняжку будут преследовать искательствами?!

— Преследовать! Еще чего! Не из таких она, кто позволит, чтоб преследовали!.. Пусть попробуют, живехонько опомнятся. Сеньор мой и друг, есть женщины ровно груши зеленые: ткнет пальцем мужик — твердо, ну и отстанет, все равно не съесть. Такие дела. Девушка вся в мать. Жена-то моя, земля ей пухом, с норовом была: я, когда ее обхаживал, раз как-то возьми да и ущипни ее за ляжку. И тут оборотилась она ко мне, да со всего маху как залепит пощечину, да еще одну, посейчас чувствительно. Мариана... да у нее норов не дай бог! Коли случится вам, сеньор, повстречать Мендеса, есть в Визеу такой дворянчик, спросите-ка, помнит ли, как Мариана отходила его уздечкой только за то, что он туфлю ее погладил, когда она ехала на ослице!

Симан улыбнулся многословному дифирамбу в честь отваги Марианы и втайне возгордился при воспоминании о том, как нежна и ласкова была девушка с ним все те восемь месяцев, когда они почти постоянно жили бок о бок.

— Но как же вы будете обходиться без дочери? — все же не отступался узник.

— Устроюсь как-нибудь. Есть у меня невестка, старуха уже, переберется ко мне, будет мне стряпать. А вы, ваша милость, недолго здесь пробудете... Сеньор коррежидор хлопочет о вашем освобождении, и для меня ясно как божий день, что выйдете вы на свободу. А, ладно, скажу все как есть: кабы не взял я девчонку с собой в Порто, она бы лопнула, словно каштан печеный. Я ведь умом не обижен, сеньор фидалго. Любит она вас всей душой, ваша милость. Это такая же правда, как то, что я зовусь Жоаном. Так ей на роду написано, что уж тут поделаешь? Пускай ее, вы, сеньор Симан, ей худого не сделаете, коли остались еще в этом мире люди чести!