Пагубная любовь

XVIII

Несколько дней спустя Мариана отправилась в Визеу за отцовским наследством. От трудолюбивого кузнеца ей досталось богатство, немалое для девушки ее сословия. Доходов с пахотных земель хватило бы ей на жизнь, да вдобавок, подняв известную плиту в очаге, Мариана нашла четыреста мильрейсов, которые Жоан да Круз приберегал на пору немощной старости. Земли Мариана продала, а дом оставила тетушке: здесь та родилась, здесь женился отец девушки.

Уладив дела с наследством, Мариана вернулась в Порто и вручила свой капитал Симану Ботельо, сказав, что боится, как бы ее не обокрали в домике, где она живет на улице Сан-Бенто, напротив тюрьмы.

— Почему вы продали землю, Мариана? — полюбопытствовал узник.

— Потому что не собираюсь туда возвращаться.

— Не собираетесь? Но, Мариана, где вы поселитесь, если меня отправят в ссылку? Останетесь в Порто?

— Нет, сеньор, не останусь, — пролепетала девушка; казалось, ее удивил этот вопрос — в сердце своем она давно уж на него ответила.

— Так как же?

— Поеду в ссылку вместе с вами, коли будет на то согласие вашей милости.

Разыграй Симан удивление, он был бы сам себе смешон.

— Я ждал такого ответа, Мариана, и знал, что другого не будет. Но вы-то, друг мой, знаете ли вы, что такое изгнание?

— Слыхивала, и не раз, сеньор Симан... Края там жарче наших; но там тоже есть хлеб и живут люди...

— И умирают под палящим вредоносным солнцем, умирают от тоски по родине, частенько умирают от жестокости тех, кто начальствует над каторжанами и обращается с осужденными как с дикими зверьми.

— Да полно. Я знаю одну женщину, муж ее на десять лет был сослан в Индию, вот я ее и расспрашивала; жила она в одном месте, Солор[47] называется, и очень хорошо жила, лавку держала; она говорит, кабы не тоска по родным краям, там бы и осталась, там ей куда лучше жилось, чем здесь. Вот и я держала бы лавочку, будь на то ваше согласие, сеньор Симан. Увидите, как я управляюсь. К жаре я привычная, вы-то нет, ваша милость, да вам, даст Бог, не понадобится и выходить в жару.

— А что, Мариана, если я умру там, едва приеду?

— Не будем об этом, сеньор Симан...

— Будем, друг мой, ведь в смертный час тяжко будет у меня на душе, я в ответе за вашу судьбу... Что, как умру я?

— Коли умрете вы, я сумею умереть тоже.

— Нельзя умереть по своей воле, Мариана...

— Еще как можно!.. И выжить можно по своей воле!.. Говорила же мне об этом сеньора дона Тереза!

— Что она сказала?

— Что была при смерти перед вашим приездом в Порто, а с вашим приездом ожила. И много таких людей на свете, сеньор Симан... А ведь барышня слабенькая, я же крестьянских кровей, привычна к любой работе; и когда бы пришлось мне взрезать себе руку, чтобы кровь текла, покуда смерть не придет, взрезала бы и глазом бы не моргнула.

— Послушайте, Мариана, чего вы от меня ждете?

— Да чего мне ждаты.. Почему вы заговорили об этом, сеньор Симан?

— Мариана, вы уже принесли мне и хотите принести такие жертвы, что отплатить за них можно одним лишь способом, хоть вы награды и не ждете. Откройте мне сердце, Мариана.

— Что вам угодно от меня услышать?

— Вы ведь знаете жизнь мою не хуже, чем сам я, правда?

— Знаю; и что же?

— Вам известно, что я связан и в жизни и в смерти со злосчастной доной Терезой де Албукерке?

— Так что? Кто спорит?

— На сердечные чувства я могу ответить лишь дружбою.

— Разве я когда просила чего другого, сеньор Симан?!

— Нет, Мариана; но я стольким обязан вам, что чувствую себя оттого еще несчастливее.

Мариана, не ответив ни слова, заплакала.

— Почему вы плачете? — ласково спросил Симан.

— Вы неблагодарны... чем заслужила я, чтоб обвиняли вы меня в своем несчастии...

— Вы не так поняли, Мариана... Я несчастлив, ибо не могу сделать вас своею женой. Хотелось бы мне, чтобы Мариана могла сказать: «Всем я пожертвовала ради моего мужа; когда принесли его, раненного, в дом к моему отцу, я бодрствовала ночи напролет у его изголовья; когда несчастие привело его в узилище, я давала ему хлеб, в коем отказали сыну богачи родители; когда приговорили его к повешению, я потеряла рассудок; когда свет разума по милости Господней возвратился ко мне, я поспешила в новую его темницу, накормила его, одела, украсила голые стены его каземата; когда его отправили в изгнание, я поехала с ним, и сердце несчастливца заменило мне отечество; я работала под губительным солнцем, чтобы уберечь его от климата, от трудов, от неприкаянности, которые довели бы его до могилы...»

Уму Марианы были недоступны речи узника, но сердцем она понимала его. И бедняжка улыбалась сквозь слезы. Симан продолжал:

— Вам двадцать шесть лет, Мариана. Живите истинной жизнью, ибо такое существование, как нынешнее, может быть лишь тайною пыткой. Живите, не отдавайте свою жизнь человеку, который может отплатить лишь слезами за слезы, пролитые вами из-за него. Если бы я остался в отечестве, на свободе или в темнице, я стал бы молить вас, сестра моя, о том, чтобы вы продолжали великодушно сопутствовать мне, покуда я не произнесу последнего в жизни слова. Но не уезжайте со мною в Африку или в Индию, я знаю, что умру там, и вам придется возвращаться на родину в одиночестве. Если же я выживу в изгнании, если смерть пощадит меня для новых бедствий, я когда-нибудь вернусь в родные края. И тогда мне понадобится, чтоб вы были здесь, чтобы вы дождались меня, Мариана, ибо тогда я смогу сказать, что есть самоотверженная душа, которая меня ждет. Если окажется, что у вас есть супруг и дети, ваша семья будет моею. Если окажется, что вы свободны и одиноки, я буду с вами, сестра моя. Что вы скажете мне в ответ, Мариана?

Дочь кузнеца Жоана подняла глаза и промолвила:

— Коли вы уедете в ссылку, сеньор Симан, тогда и погляжу, что мне делать...

— Но подумайте заранее, Мариана.

— Тут и думать не о чем... Дело решенное.

— Но не таитесь, друг мой; скажите, на что вы решились.

После секундного колебания Мариана ответила спокойным тоном:

— Когда увижу, что не нужна вам, покончу с жизнью. Думаете, мне трудно будет? Отца у меня нету, нету никого, жизнь моя никому не нужна. Сеньор Симан и без меня проживет? Что ж... а мне вот никак...

Она не договорила, словно устыдившись слов. Узник, растроганный, заключил ее в объятия и проговорил:

— Вы поедете со мною, сестра моя, мы поедем вместе. Наши несчастья впредь станут общими, мы будем пить смертоносное питье из одной чаши, и тамошняя могильная земля ляжет на нас так же тяжко, как и родная.

С того дня тайное ликование пьянило сердце Марианы. Не будем сочинять сказку о чудесах самоотверженности. Сердце Марианы было сердцем женщины. Она любила, и любовь эта была подобна той, которой тешится фантазия, приписывая ее небесным существам, резвящимся в эфире и замирающим на миг, дабы явиться очам влюбленного поэта и отразиться в страстных его строках. Мариана любила — и испытывала ревность к Терезе, но не того рода ревность, которая находит выход в бурных сценах и в озлоблении; то были тайные муки ада, но пламя ревности не опаляло уст Марианы, его остудили бы слезы девушки. Изгнание представлялось ей в самых радужных красках, ибо там не будет посторонних голосов, стенающих у изголовья изгнанника. Если бы у Марианы насильно вырвали отречение от ее безрадостной сестринской доли, она могла бы сказать: «Никто не будет любить его так, как любила я; никто не будет утешать его так бескорыстно, как это делала я».

И при всем том она всегда без колебаний принимала из рук Терезы либо нищенки письма к Симану. И когда во время чтения этих писем на лбу у Симана появлялась скорбная морщина, сердце Марианы, украдкой поглядывавшей на юношу, сжималось, и она думала: «Зачем только эта барышня приносит ему столько горестей!»

А горестей бедняжка Тереза приносила Симану немало!

В душе у Терезы возродились надежды, коим суждена была недолгая жизнь, ибо горькая действительность должна была явить их несбыточность. В воображении затворница уже видела себя на свободе, Симана прощенным, ей грезилась свадьба и блаженство, венчающее их страдания. Подруги еще ярче расцвечивали узоры, что ткала ее фантазия; одни — потому что не знали жестокой реальности, другие — потому что излишне уповали на молитвы монастырских праведниц. Если бы предсказания пророчиц сбылись, Симан вышел бы из тюрьмы, Тадеу де Албукерке умер бы от старости и от бешенства, свадьба всенепременно состоялась бы и несчастные влюбленные обрели бы рай на сей земле.

Меж тем после пятимесячного заключения Симан Ботельо уже знал, какая ждет его участь, и счел целесообразным уведомить о том Терезу, чтобы она смогла пережить неизбежную разлуку. Юноша и рад был бы озарить надеждами мглу предстоявшего изгнания, но утешения звучали жалко и вяло, ибо не было в них ни убежденности, ни искреннего чувства. Тереза же не могла даже утешиться самообманом, ибо хрипы у нее в груди были, словно тиканье часов, отмерявших ей время до смертного мига, хоть внешний вид девушки и обманывал сострадание посторонних.

И вот она изливала скорбь в письмах к возлюбленному; взывала к Господу, кощунственно кляла судьбу; то она была сама кротость и терпение, то гневно ополчалась на отца; цеплялась за ускользавшую жизнь — и укоряла смерть за то, что та медлит избавить ее от душевных и телесных мук.

Через семь месяцев суд второй инстанции заменил высшую меру наказания десятилетнею ссылкой в Индию. Тадеу де Албукерке обжаловал решение в Лиссабоне и обещал свой дом тому, кто добьется виселицы для Симана Ботельо. Отец осужденного, будучи извещен о страшном посуле сыном своим Мануэлом, ринулся в Лиссабон, дабы вступить в борьбу с Тадеу де Албукерке, который не жалел денег и сумел заручиться и во дворце, и в апелляционном суде покровительством весьма влиятельных лиц. Победу одержал Домингос Ботельо и — более из прихоти, чем из любви родительской — добился от принца-регента[48] милостивого разрешения, чтобы осужденный отбыл этот срок в тюрьме города Вила-Реал.

Когда Симану Ботельо сообщили о милости, оказанной ему регентом, узник отвечал, что милости сей не примет; что предпочитает свободу в изгнании; что обратится в высшие судебные инстанции с протестом против смягчения кары, какового он не испрашивал и каковое представляется ему ужаснее смерти.

Домингос Ботельо, узнав об этом, сказал, что сын волен поступать, как ему угодно; а для него самого главное, что он одержал полную победу над фидалго из Визеу, купно с его покровителями и подкупленными им судейскими.

Дело было передано начальнику полиции, и имя Симана Ботельо было внесено в список лиц, подлежавших ссылке в Индию.