Пагубная любовь

III

Когда городок Вила-Нова-де-Фамаликан был селеньицем с сотней жителей и одним-единственным мировым судьей, оттуда в столицу перебрался в 1722 году один пятнадцатилетний малый, который выучился у своего отца ремеслу камнедробильщика. Он подписывался Антонио де Коста Араужо, выводил буквы аккуратно и был смышлен. В Лиссабон его вызвал дядюшка, торговец сукном, обосновавшийся на улице Эскудейрос, которая до землетрясения 1755 года находилась там, где теперь пролегает улица Аугуста. Племянник пришелся настолько по сердцу Матиасу де Коста Араужо, брату камнедробильщика, что, несмотря на скудость средств своих, он определил юного Антонио к иезуитам, в семинарию при монастыре святого Антония, вознамерившись сделать его священнослужителем, хоть малый и питал склонность к коммерции. Но Матиасу торговля не принесла удачи, и он говаривал, что дурное то занятие, в коем процветание несовместимо с честью.

Бедствие 1 ноября 1755 года изменило участь семинариста поневоле, ибо дядюшка его погиб под сводами церкви святого Юлиана, где присутствовал на заупокойной службе. Все его скудное достояние сгорело во время пожара. По сей причине семинарист оказался в весьма незавидном положении и стал думать, как ему устроить свою жизнь, без всякого сожаления выкинув из памяти латинскую грамматику отца Алвареса, каковая тоже сгорела во время пожара вместе с соответствующими записями.

Некий зажиточный торговец по имени Николау Жорже, друг и сосед покойного Матиаса, сжалившись над этим Антонио, пригласил его к себе, послушал его рассуждения о том, каким товаром выгоднее всего заняться в пору воспоследовавших за землетрясением передряг, и, одобрив его намерения, одолжил ему две сотни золотых. В то время на улицах и площадях продавались с молотка товары, пострадавшие от воды и огня. Антонио де Коста Араужо купил с торгов по бросовой цене все, что смог приобрести на свой капиталец, заплатив наличными, к немалому удивлению судьи Торсилеса, заправлявшего аукционом. Коста Араужо обосновался на площади Святой Анны и в первый же год заработал на этих самых пострадавших от воды и огня товарах десять тысяч крузадо. Через шесть лет он был уже одним из самых состоятельных коммерсантов столицы; проживал в самом начале улицы Аугуста, слева, если идти от площади Россио, и был известен под кличкой «Золотце». У него была постоянная ложа в опере, он знался с вельможами, принимал у себя в лавках цвет лиссабонского общества с истинно дворянской учтивостью: к дамам обращался «мое золотце», по каковой причине к нему и пристала сия бесхитростная кличка. К его прилавку стекались сливки общества, поскольку он не имел себе равных в искусстве тонко подобрать убор, в непогрешимости вкуса и в честности при сделках. «Сюда направлялись, — сообщает полковник Франсиско де Фигейредо, — дабы приобресть приданое для великосветских бракосочетаний, туалеты для самых пышных праздников, коих было немало и в число коих входили такие события, как свадьбы членов нашего царствующего дома, появление на свет их отпрысков, дни ангелов членов августейшего семейства и трехдневные празднества по случаю открытия конной статуи его величества достославного государя, короля дона Жозе I».

Коста Араужо никогда не взыскивал по суду со своих должников, ибо сострадал тем, кто в своем злополучии не мог позволить себе честь и удовольствие платить вовремя. Маркиз де Помбал[140] хотел дать ему дворянство, как уже дал другим коммерсантам — скорее для того, чтобы сбить спесь с наследственной знати, чем для того, чтобы возвысить трудолюбивую буржуазию. Золотце никогда не домогался милостей и не согласился принять их. Всю жизнь он был торговцем, всю жизнь простоял за прилавком или в тени у входа в свое заведение, чего в наше время не сделал бы ни один приказчик, ибо голова его забита социалистическими идеями и лоснится от миндального брильянтина.

Когда Антонио де Коста Араужо было около шестидесяти, его разбил паралич. Всю жизнь он прожил холостяком. Он вызвал к себе брата, оставшегося в родном городке; брат этот был камнедробильщиком, как отец обоих, и никогда не прекращал работы, хотя Золотце посылал ему помесячно основательное пособие; однако ж богатый брат не пытался приохотить камнедробильщика к какому-либо менее тяжкому ремеслу, ибо знал, что в числе камнедробильщиков счастливцев немало, а в числе сильных мира сего очень мало таких, кого не донимала бы зависть людей маленьких.

Паралитик составил завещание, поделив свой капитал между несколькими друзьями, и отказал брату своему Бенто де Коста три тысячи золотых.

После смерти Золотца Бенто-камнедробильщик появился в Фамаликане, напялив на себя зеленый суконный балахон, весьма поношенный, каковой он всем показывал с плаксивыми ужимками, уверяя, что это — единственное наследство, доставшееся ему от брата, который-де все растратил и умер в бедности. Если камнедробильщик полагал, что ему верят, стало быть, тупость его равнялась скупости; ему недоставало изощренной хитрости, отличающей уроженцев провинции Миньо в наши дни. Правда, в ту пору не было газет, печатающих статьи завещания с указанием сумм; но весть о наследстве Бенто прибыла в Фамаликан раньше, чем он сам. Пятьдесят шесть с лишком тысяч крузадо! Кто мог уберечь в тайне весть о том, что получил подобную сумму, в те времена, когда один банкир, приехавший из Бразилии, раззвонил по всему Лиссабону, что обладает такой огромной и почти сказочной суммой, как три сотни тысяч крузадо, за что и был прозван «Триста Тысяч»! В наши дни сотня конто — такая сумма, которой и обладать-то почти зазорно; и тот, кто не делает вида, что у него в четыре раза больше, вряд ли избежит богадельни, если не сумеет вести дела свои с величайшей осмотрительностью.

Камнедробильщик уже овдовел и жил один; у него был сын, солдат, служивший в артиллерийском полку Порто, расквартированном в Валенсе. Когда весть дошла до казармы, парень, ополоумев от радости, дезертировал из полка в расчете на наследство. Каково же было его замешательство, когда, потрясенный и удрученный, он повстречал по дороге к дому своего отца, который, устроившись на обочине, долбил скалу, подрядившись к одному землевладельцу. Немного опомнившись, сын спросил отца, разве тот не унаследовал три тысячи червонцев. Старик возвел к небу полные ужаса глаза, потряс головой, словно персонаж из «Илиады», скорчил недовольную гримасу и взревел:

— Три тысячи червонцев?! Чтобы три тысячи дьяволов побрали тебя и заодно того, кто пустил гулять по свету эту небывальщину! Одно получил я в наследство — истрепанный балахонишко. Хочешь — поди погляди на него, он дома на крюке висит... Стало быть, ты, Жоакин, на запах золота пожаловал?

— Я пришел просить вас, сеньор отец, чтобы вы освободили меня от солдатской лямки, — отвечал сын грустно и почтительно. — Мне уже невмочь. Я занедужил, и солдатская жизнь не по мне.

— Работай, делай, как я; мне тоже невмочь, а вот долблю тут кремень... Сам захотел идти в солдаты... вот и выкручивайся.

— Отец, я ушел из полка самовольно... Дезертир я, вот вы о чем подумайте...

— Не повторяй этих слов, не то запущу тебе в голову сверлом!

— Не откажите мне, ваша милость, в подаянии, — продолжал Жоакин, — для меня, чем вытерпеть порку, уж лучше смерть... Знаете, что я вам скажу, сеньор отец, — продолжал дезертир, отирая слезы и пот, — либо ваша милость меня выкупит, либо я вступлю в шайку, что гуляет в окрестностях Терра-Негра.

— С тебя станется, дьяволова добыча! Прочь с глаз моих, чтобы я тебя не видел, разбойник!

И, отбросив сверло и железный молот, старик сел на землю, уперся локтями в колени и задумался, прикрыв лицо ладонями, черными от зелени и растрескавшимися.

Сын ждал, колеблясь между ненавистью и состраданием. Когда он вспоминал, что отец получил в наследство три тысячи червонцев, а ему предоставляет выбор между поркой и разбойничьей шайкой, Жоакина трясло от ярости, но когда он готов был поверить, что слухи о наследстве — вымысел, скорбный вид старика, грязного, оборванного и замученного работой, вызывал в нем жалость.

Заметив, что сын колеблется, камнедробильщик поднял лицо, уже не столь огорченное, и сказал:

— Ступай домой, а я пойду потолкую с твоим крестным отцом... Вот ключ, поищи червонцы. Найдешь — забирай, дарю их тебе.

Эта издевательская щедрость заставила Жоакина усомниться в существовании наследства. Придя домой, он огляделся: все та же досконально и издавна знакомая бедность. В очаге, на груде пепла, глиняный горшок, облупившийся по краям, да две миски на треноге; изъеденная шашелем скамеечка, местами засаленная до блеска; грубо сколоченный топчан и драный тюфяк, из прорех которого торчат соломинки; железный светильник, висящий на стене; под ним кипарисовая конторка с резными ножками, но вся в пятнах плесени, с развихлявшимися петлями, с обломанными завитушками и с ящиками из нетесаных сосновых досок; к ящикам вместо ручек приделаны были веревочные хваталки. И в придачу к убожеству обстановки — грязь, захламленность, каких сын камнедробильщика никогда в родном доме не видел, потому что мать его была еще жива, когда он уходил в солдаты. Под кроватью валялись груды ореховой скорлупы, щепок, тряпок, черенков и ломаных инструментов. С четырехрогой вешалки, прибитой к потолочной балке, свисал истрепанный и покрывшийся сажей балахон, который, как утверждал брат Золотца, и составлял все наследство.

Дезертир сел на сундук из сосновых досок, оглядел всю эту нищету и подумал: «Мне, видно, налгали... Не досталось отцу никакого наследства... Раньше, когда дядя помесячно присылал нам деньги, в этом доме были хоть чистые простыни и хлеба вдосталь... Что же теперь со мной будет? Пропал я!»

Тут в дверях показался сосед, который видел солдата, когда тот входил в дом.

— Вернулся, стало быть, Жоакин Огневик? — осведомился Луис Пристав.

Следует пояснить, что сын Бенто получил кличку «Огневик» в возрасте восемнадцати лет, когда проявил исключительную сноровку в одной местной игре, состоящей в том, что нужно с определенного расстояния запалить спичку, воткнутую в кость, которую мечет противник. Его собеседник был прозван «Приставом», поскольку некогда состоял в этой должности при барселосском судье, но, если верить молве, сменил роль служителя закона на роль нарушителя оного, возглавив шайку разбойников, орудовавшую в окрестностях Терра-Негра. Некоторые поговаривали, что, сменив род занятий, он может взлететь вверх весьма высоко.

— Увольнительную-то получил? — поинтересовался Луис Пристав.

— Нет, сеньор. Просил я, да не дали мне, — отвечал Жоакин, вознамерившись просить заступничества у соседа, если ему откажет отец. — А я грудью болею, мне солдатская жизнь не под силу. Прослышал я, что отец разбогател, получил наследство от дядюшки. Я и дезертировал в надежде, что он меня выкупит; да вот только что повстречал его в Виньяле, он там камни дробит; и сказал он мне, что было всего наследства — старый балахон, вон он висит.

— А ты поверил? — прервал сосед с недоброй ухмылкой.

— Да при виде этакой нищеты...

— Так вот знай, что отец твой унаследовал три тысячи червонцев. Знаешь, сколько это денег? Пятьдесят шесть тысяч крузадо с лишком. Весь город знает, что отец твой — богач из богачей. Могу показать тебе копию завещания. Твой отец — подлый сквалыга, позор рода человеческого. Морит себя голодом, ест дважды в день и то по миске похлебки и поносит брата за то, что тот оставил ему дырявый балахон, когда все знают, что брат сделал его богачом...