Пагубная любовь

ДОНУ АНТОНИО ДА КОСТА[53]

В знак того, что чтение Вашего «Миньо» доставило мне величайшее удовольствие, я посвящаю Вам одну из моих новелл об этом крае. Миньо романтичен по происхождению — он романского рода-племени. На его почве, мой дорогой поэт, вырос благоухающий цветок Вашей книги. Ваш стиль — это мягкий лунный свет летней ночи, это благозвучный плеск реки, в которой отражается звездное небо.

Миньо очень выигрывает, когда любуешься его природой с империала дилижанса, то есть сидя на верху экипажа, где мухи не слишком докучают нам, клеймя наши лбы или терзая наши губы, сведенные судорогой, долженствующей изображать восторженную улыбку.

Вы, Ваше превосходительство, в совершенстве изучили Миньо с внешней его стороны: Вы увидели травы, которые волнуются на его равнинах, пенящиеся потоки вод, которые сбегают с гор, шум ветра над кукурузными полями, миндальные деревья, цветущие по соседству с диким сосновым бором, развалины феодального замка с его зарослями крапивы и с ковром из мха у подножия красно-зеленой каминной трубы, изрыгающей, словно труба парового судна, вихревые клубы дыма, — знак того, что в больших кастрюлях готовятся жирные куры, нафаршированные колбасами. В то же самое время Вы, Ваше превосходительство, слышали звуки пастушьего рожка, протяжный напев которого разносится по ущельям; Вы видели пугливые стада, поднимающиеся по уступам гор, видели овчарок с их надменным взглядом — они лежат по краям проселочной дороги, положив голову на передние лапы и наставив уши. Наверное, Вы обратили внимание на стоическую медлительность пашущего быка, который, словно веря в метемпсихоз, видит себя будущим гражданином Лондона, в которого он переселится посредством бифштекса. Все, что Вы видели, есть внешняя форма романтического Миньо, за исключением того, что наиболее украшает Вашу книгу, — преувеличений, восхвалений, Вашего волшебного искусства, с помощью которого Вы оспариваете у природы ее совершенства.

Но дон Антонио да Коста не успел рассмотреть и изучить сердцевину, суть, внутреннюю романтическую сущность Миньо; я хочу сказать — его обычаи, его сердце, которое бьется в этих лесах, где посвистывают дрозды и соловьи воспевают розы.

Ах, друг мой! Романы, сюжет которых сплетен из линий чистых и невинных, здесь создают одни лишь птицы в апреле месяце, когда они вьют гнезда и выкармливают птенцов. А на двуногих животных мы с Вами нагляделись в Катарро или же в заведении знаменитой сеньоры Сесилии Фернандес, в переулке Святой Жусты; я заставлю их разыграть в самом сердце Миньо — между Фафианом и святым Жоаном Календарским — современные сцены, разыгрывающиеся на нашей изящной Байше[54], а может, и еще похлеще.

Я не могу решить, сюда ли явилась из города чума и заразила нравы здешних деревень, или же она распространилась отсюда на город. Са де Миранда[55] пришел к выводу, что нравы испорчены, когда убедился, что даже в сельской глуши имеет хождение монета «пардау», чеканившаяся в его времена для обращения в Португальской Индии, но проникшая и в Португалию:

Даже у истоков Басто Знает всяк сию монету[56].

Представьте себе, Ваше превосходительство, что мог натворить наждак прогресса, очищая первые плоды цивилизации и шлифуя язычников в продолжение трех столетий! Нет, этого Вы себе не представляете, друг мой! Даже фотография, которая пленила наши власти, заставила солнце сотрудничать с хлористым серебром в деле развращения нравов. Влюбленные обмениваются портретами и целуют их, возбуждая низменные инстинкты. А ведь — и это истина — триста лет тому назад миньоские пастухи носили на груди нарисованные на кусочке дерева портреты пастушек, как это явствует из нижеследующих стихов соловья Лимы[57] — Диого Бернардеса:[58]

Повесил лиру я на ветку ивы, Но вздохи и стенанья исторгают Из струн печальных ветерка порывы, И с ними в лад Марилия рыдает, Чей лик, на дщице сей запечатленный, Ношу всегда я на груди влюбленной.

Однако пламя страсти в груди всех этих пастухов и пастушек, воспетых в эклогах, было единственным священным огнем, охранявшим девственную непорочность... портретов, нарисованных на дощечках. Ведь Вы, конечно, помните, что из груди миньоских пастухов вылетали такие искры, что соседи приходили к ним позаимствовать огоньку, чтобы приготовить ужин, как то видно из жалоб пастуха, воспетого сладкоголосым Бернардесом:

Злодей Амур — он мне давно знаком — Такой костер в груди моей разводит, Что вечером ко мне за огоньком Толпа беспечных пастухов приходит.

В этом — истина и красота. Те, кто учит нас настоящему языку, отсылают нас к этому произведению, а также — увы! — к творениям многих поэтов-лириков семнадцатого столетия, то есть к котлу, полному классических бобов, способствующих засорению мозгов и препятствующих их работе; но ведь язык постоянно развивается.

Как бы то ни было, между портретами на дощечках, которые рисовал апостол Лука[59], и портретом фотографическим, который совершенствует Фокс Толбот[60], существует расстояние, которое с точки зрения этнологии разделяет Низ и Филис — героинь Диого Бернардеса, от моих Жоан и Томазий, которые расцветут в «Новеллах о Миньо».

Я слышал, что железная дорога, которая пролегла на девственной груди этой провинции, своим скрежетом обратила в бегство воробьев, почтовые кареты и Честность.

Возможно и так. Приказчики из Порто, здоровяки сангвинического темперамента, в своих желтых перчатках и лакированных ботинках, проникали в Миньо и разбрасывали по деревням непристойные шуточки. С другой стороны, турдетанское племя[61] в Браге перекрыло дорогу для испуганной невинности. Брага — священный город наших отцов и служителей алтаря, Брага — супруга Бартоломеу дос Мартиреса[62] — рассердилась, обнажила ягодицы, задрала подол и показала подвязку над коленкой; с тех самых пор некая местная газета прозвала ее «вторым Парижем». Я уже не говорю о неправомерности такового сопоставления, когда сижу здесь, в кафе «Фариа», и чувствую, что задыхаюсь в «одной из артерий огромного тела цивилизации, именуемого Европой», как красноречиво выразился сеньор Ваз де Фрейтас в своем «Путеводителе по Браге» (цена шесть винтенов). Все вызывает во мне уверенность, что я обретаюсь во втором Париже, когда «Путеводитель» (еще не оклеветанный завистью) авторитетно заверяет меня, что в стенах Браги имеется семь прокуроров и что здесь (см. с. 28) «изобилуют» цирюльники. Таким образом, Брага стала третьим Парижем, благодаря «изобилию» цирюльников!

«Скромный ранг», в который возвел журналист свой край, оправдывается в основном за счет гостиниц. В тот момент, когда путешественник, чувствуя, что сыт Парижем по горло, просыпается и думает, что его разбудили электрические звонки в «Гранд-отеле» на бульваре Капуцинов, он оказывается в Браге, в гостинице «Авейренсе», на площади Пенедос. Единственные в своем роде отели Миньо выгодно отличаются от парижских гостиниц и с точки зрения энтомологии. Чужестранцы, склонные к исследованиям в области сравнительной анатомии, могут за умеренное вознаграждение с пользой проводить свои ночи, бодрствуя и изучая насекомых — насекомых членистоногих и бескрылых, лишенных верхней губы, согласно классификации Кювье[63]. Здесь они получат множество экземпляров блохи брагаской (Pulex bracharensis). Они смогут удостовериться в том, что шесть ног этого паразита неодинаковы, — это необходимо ему для прыжков. Чужестранец не усомнится в том, что сие членистоногое снабжено длинным заостренным язычком, челюстями, зубчиками и щупиками. Если обратить особое внимание на больших блох, то всякие сомнения по поводу того, снабжены ли они крылышками, рассеются: их нет ни у блох из гостиницы «Золотой лев», ни у блох из гостиницы «Горец». В обоих этих заведениях попадаются личинки вышеупомянутых блох — личинки цилиндрической формы и без ножек. Глаз, вооруженный каким-либо оптическим прибором, может наблюдать, как личинки превращаются в куколок — в нимф, хотя и не в таких, каких воспевал Гарретт:[64]

Воззвал я к нимфам сладостного Тежо, Да ниспошлют мне пылкое искусство.

И не в таких, о коих говорит эпический стихотворец:[65]

И, падая, вздыхают нимфы томно, Из тайной глубины струится вздох...

Истина заключается в том, что аксессуары «тайн», заключенные в стихе Камоэнса, заставляют предполагать, что он любил «нимф» из брагаских гостиниц. Пусть изучит этот предмет сеньор виконт де Журоменья[66], и да не оставит его без поддержки Королевская Академия наук.

В брагаских гостиницах странным образом уживаются роскошь современной индустрии, изящество обстановки, превосходные произведения столярного ремесла и стекольного завода — восточная роскошь покоев какого-нибудь набоба, — а главное, абсолютная гигиена, которая дает, однако, осечку на «девственной белизне» простынь; смесь всего вышеописанного подчеркивает какой-то не поддающийся определению археологический характер этих номеров. Ложась спать, постоялец представляет себе, что на этой самой кровати не далее как прошлой ночью спал святой Петр Брагаский[67] или же уроженец Майи Гонсало Мендес[68].

Но и помимо гостиниц в Браге есть наиболее отличительные черты Парижа. Например, сад. Вы уже побывали в саду, Ваше превосходительство? На Вас, вне всякого сомнения, произвел впечатление шум, «то приглушенный, то громкий», который там слышится воскресными вечерами, не правда: ли? На меня тоже. Вы не сумели уловить нечто членораздельное в этом глухом урчании? Я тоже. Кому под силу объяснить феномен, весьма заурядный на Елисейских полях или же в парке Монсо и описанный сеньором Вазом де Фрейтасом в его «Путеводителе по Браге», см. с. 41 (цена шесть винтенов)? Вот как он его живописует: «Детский лепет, грезы поэтесс, томные жалобы поэтов, густые, металлические голоса коммерсантов — весь этот шум, то глухой, то радостный, то приглушенный, то громкий (sic![69]) — делают прогулку совершенно особенной, и она становится заманчивой и упоительной». Теофиль Готье, этот Бенвенуто Челлини французской прозы, вряд ли сумел бы изукрасить описание беспорядочного грохота в «Люксембурге» своей тонкой, филигранной чеканкой слова. Из сказанного вытекает, что в Браге есть поэтессы, которые неосмотрительно высказывают вслух то, о чем они грезят в саду, в то самое время, когда поэты томно сетуют. Ну точь-в-точь Париж! Обратите внимание, Ваше превосходительство, на разницу полов тех, кто пьет из Кастальского источника:[70] поэтессы «грезят», адресуя свои вопли вечерней заре и ветерку, который лепечет в цветах и который наполняется их благоуханием; поэты, одурев от опиума, клюют носом и «томно сетуют», что им не дают спать поэтессы. Это люди изношенные, утомленные, roues[71]. Они выходят из кафе «Фариа», отравленные абсентом Эспронседы[72], Нерваля[73], Ларры[74] и Мюссе. Они входят в сад с одурманенной головой и хотят поспать; поэтессы же, в подражание женщинам Фракии, стараются измучить этих сонливых Орфеев, этих Марсов, с которых они, дщери Аполлона, хотят содрать шкуру. Второй Париж!