Пагубная любовь

VI

Жоакин де Араужо вступил в жизнь под неблагоприятной звездой. Восьми лет казармы было бы довольно, чтобы добрые его качества сошли на нет; но верно и то, что к тому времени, когда Огневик подался в солдаты, он уже успел заработать эту кличку благодаря буйному характеру, и, как легко предположить, солдатское ремесло его не исправило.

Став землепашцем, он почувствовал, что новый образ жизни ему не подходит: когда приходилось выводить плуг из готовой борозды и начинать новую, от тяжести обжи у него начинались желудочные колики; от мотыги на ладонях выступали волдыри; он ничего не смыслил в особенностях каменистой почвы; не разбирался в земледельческих работах; и, вместо того чтобы учиться, как хотели того жена и тесть, по четыре дня в неделю проводил на ярмарках, куда отправлялся на куцей своей кобылке, правя левой рукой, подбоченившись, на голове шляпа из Браги, под коленом зажат хлыст из ветки тополя, а лошаденку сразу можно было признать по поступи — другой такой спотыкливой не сыщешь.

На попреки тестя он отвечал, что незачем ему марать руки в земле, когда у отца его круглый капиталец, пятьдесят тысяч золотых; а в ответ на жалобы любящей и ревнивой жены отворачивался со скучающим видом. Старик из Сан-Мартиньо, чтобы избавиться от зятя, поделил дом между тремя сыновьями, оставил себе небольшой надел, отдал зятю земли, составлявшие приданое Розы, и приказал обоим перебираться, куда им угодно.

Огневик кутил, покуда хватало двух с лишним тысяч крузадо жены, а в те времена тот, кто успевал промотать такую сумму за шесть лет, пользовался такой же славой, какой в наши дни пользуются расточители, которые сначала купались в золоте, а потом опустились на самое дно нищеты. Роза не успела вкусить ее тягот: она умерла во цвете лет, оставив шестилетнего сына, которого взял на свое попечение дед, потому что муж покойной уже несколько месяцев пребывал в Галисии, где спелся с шайкой записных шулеров, своих товарищей по службе: одни вышли в отставку, другие дезертировали.

Некоторое время сын Розы пожил в доме деда, но тот вскоре скончался. Когда Жоакин де Араужо, узнав, что овдовел, вернулся в село Сан-Мартиньо, он увидел оборванного семилетнего мальчугана, забытого родичами и побиравшегося по соседям, из милости дававшим ему кров и хлеб, потому что у отца его собственного дома не было, а все достояние матери было уже продано. В конце концов мальчика приютил деревенский пиротехник, дальний и всеми презираемый родич его матери. Малыш помогал ему изготовлять трубки для ракет и набивать их порохом, проявляя в достаточной мере и склонность к ремеслу, и сноровку. Отец спросил мальчика, почему тот не подался к деду, который живет в Фамаликане. Пиротехник отвечал, что побывал там с мальчиком сразу после смерти его матери, но старый де Араужо сказал, что и сам очень беден, и дал внуку лишь кусок рядна на штаны да шляпу из Браги, всю драную, словно ее собаки изгрызли. Жоакин вспомнил про своего крестного отца, но тот, оказывается, уже умер. Жоакин пошел потолковать с его старшим сыном и наследником в надежде, что тот, по примеру отца, соизволит оказать ему покровительство. Молодой Лобо да Игрежа Велья встретил Жоакина яростными тирадами, обличавшими камнедробильщика Бенто, которого фидалго называл грабителем за то, что тот требовал, чтобы он вернул две тысячи крузадо и проценты, — старый долг отца.

В ту пору брат честного Золотца уже не мог работать. Он проводил дни сидя на пороге своего дома и греясь на солнышке; соседка приносила ему капусту и кукурузный хлеб, за что он выдавал ей раз в неделю несколько медяков, орошенных горькими слезами.

Там и застал его сын, когда вернулся из Ла-Коруньи; Огневик был одет на испанский манер, но потасканная и грязная куртка красноречиво свидетельствовала о том, что к дверям отцовского дома его привела нищета. Он попросил у отца денег мягким, молящим голосом, всячески выказывая раскаяние и обещая исправиться.

— Если ты сможешь исправиться, тем лучше для тебя; а я вот не могу превратиться в груду монет, — отвечал отец. — Все мое достояние было в руках у твоего крестного; старый фидалго умер, а сын его не возвращает мне денег, разбойник.

— Крестный был должен вам две тысячи крузадо, — сказал Жоакин, — но вы-то получили в наследство пятьдесят тысяч с лишком...

— Не знаю, сколько я там получил в наследство, — возразил камнедробильщик. — Все, что у меня было, я отдал на хранение полковнику, да вразумит Господь его душу, и все у него осталось.

— Не мог мой крестный вас ограбить, сеньор отец! Вы душу дьяволу отдаете, ваша милость! Умрете тут, как нищий, а ваши деньги в одном вам помогут, — свалиться на самое дно преисподней!..

В пылу спора старику вдруг представилось, что сын способен пустить в ход силу. Он испугался — и испуг этот мог стоить ему жизни, если бы удовольствие от сознания своего богатства не возобладало над тревогой от предчувствия опасности. Дрожащими руками он отомкнул сундук; вынул оттуда носок, перевязанный по пятке бечевкою, протянул сыну и сказал ему голосом, прерывающимся от рыданий:

— Вот все, что у меня есть. Эти двадцать новых крузадо я получил вчера за камень, который надробил для виноградарей. Хочешь дать мне половину — дай; не хочешь — забирай все.

Несколько мгновений Жоакин созерцал отца с выражением живейшего сострадания; затем, поразмыслив над тем, как поделить деньжата, прислушался умом и совестью к голосу сыновней любви и решил... забрать все себе. Он вышел из отчего дома, напутствуемый еще двумя безмолвными проклятиями, и отправился потолковать о своем положении с Луисом Приставом.

В ту пору бывший служитель закона при барселосском суде был весьма не в ладах с законом и окружными судейскими властями. Репутация грабителя с большой дороги закрепилась за ним прочно; но для ареста на законных основаниях улик не хватало. В окрестностях Терра-Негра, Лагонсиньи, в дальних горах Ладарио и Лабружи участились случаи ограбления путников. Были совершены вооруженные нападения на несколько домов, слывших богатыми, причем сопротивление владельцев подавлялось благодаря численному превосходству нападавших, и всякий раз, когда разносилась громкая весть об очередном ограблении, ни Луиса Пристава, ни его дружков-приятелей не оказывалось ни в Фамаликане, ни в окрестных деревнях. Известно было, что штаб-квартирой шайке служило несколько хижин в заросшей сосняком лощинке неподалеку от ветхой церкви, принадлежавшей некогда ордену храмовников. Эти хижины и сейчас еще стоят, но никто в них не селится, ибо всех отпугивает легенда о том, что разбойники хоронили там своих товарищей, возвращавшихся из походов со смертельными ранами.

Как бы то ни было, злые языки не клеветали на Луиса Пристава, да и сам он был не настолько скромен, чтобы утаить от Огневика высокое звание предводителя разбойничьей шайки, которым наградило его общественное мнение.

Жоакин выслушал эти задушевные признания без испуга и даже без удивления. Его галисийский опыт в достаточной мере помог ему приобщиться к тайнам Терра-Негра. Пристав расписал ему преимущества ремесла, явно приуменьшив опасности оного. Начал он с аргумента, самым убедительным образом говорившего в пользу такого рода занятий: предложил Жоакину взять денег из большого мешка, который, по его уверениям, достался ему без шума и кровопролития. Одна из его заповедей в искусстве жить припеваючи состояла, как сказал он Огневику, в том, чтобы убивать лишь в случае крайней необходимости: возможно, имелась в виду «допустимая оборона», которую закон признает оправданием. Сам Ромул, разбойник, основавший Рим, не держался более добродетельных правил.

Завербовать молодца в шайку оказалось делом нетрудным. В одну из ближайших ночей Огневик был представлен товарищам по оружию в лагонсиньской таверне, и оказалось, что общество это еще изысканнее, чем он предполагал. Украшением банды были несколько субъектов, которые вели сию полную приключений жизнь, казалось, лишь из любви к острым ощущениям: то были своего рода люди искусства, как сказали бы мы ныне. Младшие сыновья семейств, пользующихся доброй славой и почетом со времени королей первой династии, беглые рекруты, поденщики, бородачи, прибывшие из дальних краев, преступники, бежавшие из тюрем и мест ссылки, — народ разношерстный, как видит читатель, но все как на подбор весельчаки, шутники, общие любимцы в деревнях, где они временно квартировали, все готовы угощать в тавернах и знакомцев и незнакомых, все вооружены до зубов и, следуя превосходному правилу предводителя, убивают только в случае крайней необходимости. Из духа подражания шайка избрала название «Востроглазая компания». Некогда в столице процветала другая шайка с тем же названием, ее предводителем был Жозе Никос Лиссабон — столичный град. Главные члены шайки были повешены за сорок лет до описываемых событий, а предводитель уцелел, так как заступником его был инфант дон Антонио, дядюшка короля дона Жозе I. Один из самых молодых членов этой оравы бандитов, переживший пору подъема, спасся от преследований и успел еще отличиться в шайке разбойников из Миньо, которым и завещал памятное название той, знаменитой.

«Востроглазая компания» переживала трудную пору в тот год, когда в нее вступил сын Бенто Араужо. Люди при деньгах не отваживались пускаться в путь по горным дорогам, пользовавшимся недоброй славой; и владельцы поместий из глухих селений перебирались на жительство в большие и малые города.

В планах Луиса Пристава давно уже значился Бенто де Араужо; но поскольку на свете есть еще порядочные люди, предводителю было неприятно предлагать на обсуждение вопрос о том, каким наиболее приемлемым способом вытянуть три тысячи золотых из отца Огневика. Сочлены сего союза строго соблюдали приличия в своем кругу, что не всегда имеет место даже в признанных законом общественных союзах.

Однако ж поскольку пояс приходилось затягивать все туже и вдобавок до слуха Огневика дошла дурная весть о том, что отец его намеревается перебраться в Гондифелос к своим племянникам, предводитель, вооружившись теми доводами в пользу предприятия, каковые благоразумие ему подсказало, а Жоакин одобрил, предложил членам шайки потолковать о том, каким способом вынудить камнедробильщика, чтоб открыл тайничок с сокровищем. Огневик, впрочем, заручился согласием сотоварищей на то, что его освободят от участия в деле, поскольку как-никак старик доводится ему отцом и голоса крови не заглушить. Никто из присутствующих не поднял на смех чувствительность сына: великие чувства и глубокие идеи потрясают людские души во всех сословиях. Жоакина горячо поддержал и даже расцеловал один член шайки родом из Фелгейроса, обвинявшийся в отцеубийстве.