Пагубная любовь

XIX

Правда порою во вред роману.

В действительной жизни мы принимаем ее такою, какою она выступает из противоречивых фактов либо из неумолимой логики вещей; но при чтении повести мы вечно оказываемся недовольны: если автор сочиняет — тем, что мог бы сочинить и поискуснее; если же копирует жизнь — тем, что не привирает из любви к искусству.

Роман, все достоинства коего основаны на верности правде, холоден, дерзок, он не волнует нам нервы, не отвлекает нас — хотя бы на то время, покуда держится в памяти, — от обычной нашей жизни, в коей мы движемся то вверх, то вниз, словно черпаки нории[49], приводимые в действие силою эгоизма.

Правда! Коль скоро она некрасива, к чему выставлять ее на публичное обозрение?

Правда сердца человеческого! Коль скоро в сердце человеческом есть вкрапления железа и оно то тяготеет к праху, из коего сотворено, то столь тяжеловесно, что погрязает в болоте первородного греха, к чему извлекать его на свет божий, описывать и пускать на продажу?!

Такого рода сомнения пристали тому, у кого рассудок на месте; но поскольку свой я утратил, изучая правду, то единственный мой реванш — описывать ее такою, какова она есть, некрасивою и отталкивающей.

Как воздействует несчастие на любовь, придает ей пылу или остужает ее?

Пусть решит сам разумный читатель. Я предлагаю его вниманию события, а не теории. Живописец изображает глаза, а не объясняет оптические функции зрительного аппарата.

После более полутора лет тюремного заключения Симан Ботельо тосковал по лучу солнца, по глотку воздуха, не пропахшего тюрьмою, по своду небесному над головой, ибо своды его кельи давили слишком тяжко.

Теперь он жаждал жизни; и не жаждал более любви.

Полгода, прожитые в тревогах под угрозою виселицы, расслабили, видно, фибры его сердца; а чтобы сердце любило, оно должно быть сильным и упругим — той упругостью, которую придают добрая кровь, жар надежд, радости, вливающие в сердце полноту жизни и укрепляющие его, дабы оно могло совладать с превратностями судьбы.

Виселица исчезла из поля зрения Симана; но руки по-прежнему томились в кандалах, легкие дышали смертоносным тюремным воздухом, дух тосковал в ледяной пустоте камеры с ее стенами в потеках селитры, плитами пола, еще хранящими отзвуки шагов предшественника, и потолком, источающим смерть в каплях воды. Каким становится сердце, сердце восемнадцатилетнего юноши, не ведающее угрызений совести, дух, жаждущий славы и блаженства, — после полутора лет прозябания?

Сердце — всего лишь жалкий комок плоти, пораженный параличом, оно погибает первым, задохнувшись в бунте души, которая отождествляет себя с природою, и жаждет ее, и исходит в страстном стремлении к ней, и корчится в судорогах отторжения, для коих тоска по угасшему счастию — раскаленный шомпол; а любовь, которая ведет к пропасти стезею пригрезившегося блаженства, даже не приносит утешения.

Когда Симан Ботельо почувствовал, что петля соскользнула с его горла, он на время ощутил облегчение, словно ему удалось подрубить виселичный столб, и тогда он призвал сердце той, из-за кого погубил себя, на свою помолвку с надеждою.

Но затем надежда покинула его, исчезла в песках Азии, а сердце набухло желчью, любовь задыхалась в нем, ибо смерть неизбежна, когда нет никакого просвета во мгле, заполняющей душу.

На что надеяться Симану Ботельо? Что ждет его?

Индия, унижения, лишения, нищета.

А ведь душа его была исполнена честолюбия, он жаждал завоевать имя. Стремясь обрести счастие в любви, он сделал ставку на свои дарования; не только любовь влекла его, но и слава, и громкое имя, и суетное бессмертие; а такие притязания не безумны лишь для тех, кто велик душою, для гениев, чувствующих, что они будут жить в грядущих поколениях.

Но гирлянды, свитые из роз любви, с шипов которых стекает кровь, напитывают думы разъедающим ядом, гасят в груди искру благородного дерзания, принижают мысль, охватывавшую миры, и парализуют в предсмертной судороге пылкое сердце.

Так чувствовал ты себя, несчастный юноша, когда полтора года тюрьмы с призраком виселицы либо изгнания убили все лучшее в душе твоей.

Ты окидывал вопрошающим взглядом свое прошлое, и сердце твое, когда отваживалось на ответ, сжималось, порицаемое приговорами разума.

Из-за стен тюрьмы, из монастыря, где томилась в предсмертных муках другая жизнь, до тебя доносились жалобные стоны, лишь растравлявшие твои раны; и ты, не имея ни сил, ни возможности утешить ее, просил слов у ангела сострадания для нее — и находил их у демона отчаяния для себя самого.

Десять лет заключения казались ему ужаснее виселицы. Но, быть может, он согласился бы на такой удел, когда бы любил небо, под которым Тереза вдыхала воздух, разрушавший ее легкие? О да, пусть в застенке, но слышать приглушенные звуки любимого голоса; пусть придется десять лет извиваться в судорогах на серых плитах тюремного пола, но зато в предсмертный час последняя искра страсти осветит путь на небо.

Тереза попросила Симана Ботельо согласиться на десять лет тюрьмы и ради нее дождаться искупления.

«Десять лет! — писала затворница из Моншике. — За десять лет умрет мой отец, и я стану твоей супругой, и буду добиваться у короля помилования, если ты еще не отбудешь срока. Если же ты отправишься в изгнание, я утрачу тебя, Симан, потому что ты умрешь либо по возвращении не найдешь и воспоминания обо мне!»

Как она обманывалась, бедняжка, не сознавая, сколь ненадолго хватит ей еще слабеющих жизненных сил!

Приступы тошноты, бледность, слабость — все возвратилось. У нее снова начались кашель и кровохарканье.

Когда бы осужденный согласился — из любви или милосердия, — чтобы три тысячи шестьсот пятьдесят раз тюремные затворы обрекали его ежевечерне на долгую одинокую ночь, все равно Тереза не смогла бы удержать могильную плиту, которая нависала над нею, грозя придавить с минуты на минуту.

«Не надейся более, страдалица, — писал Симан. — Бороться с несчастием бесполезно, и я уже не способен на борьбу. Наша встреча была пагубным обманом. В этом мире у нас нет ничего. Пойдем же навстречу смерти... Есть тайна, которая познается лишь за гробом. Свидимся ли там?

Я уеду. Ненавижу отечество, ненавижу свое семейство; вся эта земля представляется моему взору утыканной виселицами, и из уст всех, кто говорит на языке моем, я жду услышать лишь поношения, достойные палачей! В Португалии мне не видать ни свободы, ни благополучия, и не сбыться надеждам, которыми одарила меня твоя любовь, Тереза.

Забудь меня и усни в покое небытия. Я хочу умереть, но не в тюрьме. Пусть погаснет свет очей моих; но я хочу видеть свет небес. Хочу, чтобы последний взгляд мой увидел небо!

Не проси, чтобы я согласился на десять лет тюрьмы. Ты не знаешь, что значит прожить в оковах десять лет! Тебе не понять мук, что испытал я за эти двадцать месяцев. Единственный человеческий голос здесь — это голос сострадательной женщины, которая из милосердия дает мне хлеб насущный; да еще я слышал голос судейского, который сообщил мне с издевкою добрую весть — замену мгновенной смерти на виселице десятилетним умиранием в тюрьме.

Попытайся выжить, Тереза. Откажись от чести быть нареченной того, кто так несчастен. Если отец твой призовет тебя, вернись к нему. Если для тебя возродится заря покоя, живи ради счастия, которое придет, когда заря эта наступит. А если нет, умри, Тереза, ибо блаженство обретается в смерти, когда распадаются во прах истерзанные болью фибры, когда забвение спасает от оскорблений память о страдальцах».

На это письмо, свидетельствовавшее о том, как смутно было на душе у несчастного юноши, Тереза отвечала немногословно:

«Да, я умру, Симан, умру. Прости, что моя судьба так отозвалась на твоей... Я тебя утратила... Ты знаешь, какой участи я для тебя хотела... и умираю, ибо не могу и никогда не смогу принести тебе избавление. Если сможешь, живи; я не стану просить тебя, чтобы ты умер, Симан; хочу, чтобы ты жил и оплакивал меня. Мой дух тебя утешит... Я не тревожусь... Мне видится заря покоя... Прощай, до встречи на небесах, Симан».

После получения письма Симан Ботельо несколько дней провел в пугающем молчании. На вопросы Марианы не отвечал. Казалось, он упивается муками самоуничтожения. Девушка, которой Господь судил жить бок о бок с этим восемнадцатилетним мучеником, плакала; но при виде слез ее Симан переходил от безучастного молчания к изнуряющим приступам скорби.

Миновало еще полгода.

Тереза все еще цеплялась за жизнь и говорила опечаленным товаркам, что знает точно день своей кончины.

Две весны увидел Симан Ботельо сквозь решетки темницы. Третья уже одела сады цветами и зеленой листвою рощи Кандала.

Был март 1807 года.

Десятого числа этого месяца осужденный получил предписание покинуть отечество с первым же судном, отплывающим из Порто в Индию. В те времена корабли заходили за ссыльными в устье Доуро, а в Лиссабоне принимали на борт ссыльных, вышедших из тамошней тюрьмы.

Ничто не помешало отъезду Марианы, представленной судье по уголовным делам в качестве служанки ссыльного, с проездом, оплаченным нанимателем.

— И служанка того стоит! — молвил игривый сановник.

Симан присутствовал при укладке своих пожитков с пугающим спокойствием, словно не ведал, что его ожидает.

Много раз хотел он написать прощальное письмо умирающей Терезе, но не мог напечатлеть на бумаге хотя бы следы слез.

— Какая мгла! Господи! — восклицал юноша, хватаясь за голову и пригоршнями вырывая волосы. — Дай мне плакать, Боже, дай мне плакать либо убей меня, эти муки нестерпимы!

Мариана, окаменев от ужаса, глядела на эти приступы безумия, сменявшиеся не менее пугающими приступами полной отрешенности.

— А Тереза! — восклицал юноша, внезапно очнувшись. — А эта несчастная девочка, которую я убил! Никогда, никогда больше мне не видать ее! Никто не принесет изгнаннику весть о ее смерти. А когда я призову тебя, дабы увидела ты, что я умираю достойным любви твоей, некому будет сказать тебе, о мученица, что я мертв!