Пагубная любовь

Часть вторая

Двадцать лет пробежали так быстро, что я, зная, какой скачок должен сделать читатель, не стану предварять его фразами о том, что все преходяще. Лучше всего закрыть глаза и сделать этот скачок.

Двадцать лет! Что такое двадцать лет? Еще вчера мы были молодыми людьми, о старики! Это «вчера» промотало двадцать лет, чтобы незаметно перейти в «сегодня». Что же произошло за этот краткий промежуток между молодостью и старостью? Ничего. Рядом с нами — наши сыновья, взрослые мужчины, и наши внуки, которые станут мужчинами завтра; и все-таки нам кажется, что еще и сегодня в солнечном луче или же в благоухании розы мы видим улыбку некоей блондинки — матери этих мужчин, которая уже превратилась в старушку! Еще вчера мы были поэтами в любви, дерзновенными в своем вдохновении, отважными в своей юности. Какие великие события должны были произойти за эти двадцать лет — за то время, когда мы все ждали чего-то, чего так и не дождались! Мы постоянно задумываемся о будущем, не замечая того, что оно уже пришло. Но вот наконец мы его как будто заметили, и тут-то мы и поняли, что оно, это будущее, несчастливое, запоздалое и печальное, ибо это — старость. Она подкралась к нам незаметно, и все для нас омрачилось, словно радость у нас в груди вспыхнула и тотчас погасла. Этот мрак был внезапным, но сгущался он целых двадцать лет. Что такое двадцать лет?

В 1872 году в фамаликанской гостинице остановился какой-то бразилец, которого его слуги — черные и белые — называли попросту «сеньор командор»[86]. Он не отрекомендовался никому из местных магнатов. В качестве рекомендации он заранее отправил сюда пару английских рысаков, коляску и лакеев. Это был представительный мужчина в полном расцвете своих сорока лет. У него были густые усы, бакенбарды на английский манер, прекрасные курчавые волосы, локонами ниспадавшие ему на лоб. Широкие плечи гармонировали с сильными ногами, на которых покоилось его тело, словно на фундаменте египетской пирамиды. Одет он был изысканно, во все черное, и у него был вид человека, который днем проехал по брагаской дороге с намерением вечером пойти в Ковент-Гарден[87] на спектакль Королевской итальянской оперы[88]. Курил он только сигары, распространявшие аромат покоев султана. За столом он держался весьма элегантно и был умерен в еде; все это обличало в нем знатное происхождение. Он смотрел на бифштекс с таким отвращением и тоскою, что это заставляло вспомнить Тертуллиана[89] в тот момент, когда он, размышляя о метемпсихозе, смотрел на отварную говядину и говорил: «Быть может, я поедаю своего дедушку?»

Поскольку ни командор, ни его слуги не называли его имени и фамилии, газеты Порто объявили о прибытии крупнейшего пелотасского капиталиста[90], сеньора Мануэла Жозе да Силвы Гимараэнса.

Я не буду играть с читателями в прятки: это был подкидыш Белшиор Бернабе.

На третий день своего пребывания в Фамаликане командор сел на лошадь и, в сопровождении лакея, отправился по дороге в Сантьяго-дас-Антас.

— Он поехал посмотреть церковь, построенную маврами... — рассудил один местный командор и поделился своими соображениями с двумя другими командорами; он приписывал маврам постройку церкви родосских рыцарей[91].

— Должно быть, вы правы, — поддержал его наиболее корректный из собеседников. — Честное слово, этот человек околдовал нас всех. Гимараэнс из гостиницы спрашивает его, не уроженец ли он Миньо, а тот отвечает...

— Что он в этом не уверен, — подхватил другой собеседник. — Совсем рехнулся!

— А вчера на ярмарке он наблюдал за продажей двух упряжек быков. Продавал их Силвестре Рыжий...

— Я хорошо его знаю: это брат того самого отца Жоана, который три года тому назад скончался от апоплексического удара.

— Он самый! И вот этот полоумный, который ни с кем и разговаривать-то не желает, заговорил с Силвестре о быках, потом пригласил его к себе в гостиницу отужинать. Потом я виделся с Силвестре: его прямо-таки сразили двое лакеев во фраках, в лакированных ботинках и в перчатках — они прислуживали за столом. «Ну, и о чем же вы с ним разговаривали?» — спрашиваю. А Силвестре говорит, что командор расспрашивал его о делах провинции, о том да о сем, et caetera[92] и что он придет к нему посмотреть загон для быков. Ну, разве не околдовал? Вы только послушайте: Гимараэнс идет к нему смотреть быков!

— Если бы он появился у нас лет десять тому назад, — заметил командор Нунес, — ему стоило бы сходить к Силвестре посмотреть телок... Вы ведь знаете этих Рыжих — Антонию и Шику, сор[93] Лейте?

— Как не знать! Лакомые кусочки!..

— А что бы вы сказали, — вмешался тут сеньор Нунес, — если бы знали Марию!.. Помню, я видел ее перед тем, как уехал в Рио... Вот красавица-то была! Она связалась с каким-то подкидышем...

— Я уже слышал эту историю.

— Ничего вы, простите, не знаете! Подкидыш поступил в школу Зе Бататы, когда я кончал ее. Потом, уже в Рио, я получил известие о том, что дела Марии плохи. Парня взяли в армию, он дезертировал, а она так никогда никого больше и не полюбила. Одни говорят, что она поступила в монастырь послушницей, другие — что она сидит взаперти с тех самых пор, как это случилось... А прошло с тех пор, Жоан Нунес, добрых двадцать лет...

— Отец у нее с характером — вот какое дело. Он правильно поступил! — одобрительно заметил самый развратный из собеседников.

А тем временем командор Гимараэнс подошел к дверям Силвестре Лопеса, по прозвищу Рыжий. Тот ждал его.

На площадке лестницы, которая вела в просторную квадратную комнату, именуемую «залом служителей алтаря», стоял землевладелец и трое священнослужителей почтенного возраста: каждому из них было далеко за семьдесят.

Командор отдал повод своего гнедого коня лакею и весело поднялся по лестнице, пожав руку Силвестре и поклонившись священникам.

— Ваше превосходительство не заблудились на наших тропинках? — осведомился землевладелец.

— Все дороги ведут в Рим, — отвечал командор.

И спросил про священников:

— Это ваши братья, сеньор Лопес?

— Двое — мои братья, а третий — сеньор аббат.

Гость устремил пристальный взгляд на аббата и спросил:

— А вы, сеньор аббат, давно служите в вашем приходе?

— Я появился здесь в тысяча восемьсот двадцать восьмом году; было мне тогда двадцать пять лет; сейчас мне семьдесят шесть; считайте, ваше превосходительство.

— Он прослужил здесь пятьдесят один год, — вмешался отец Бенто Лопес.

— Совершенно верно, — подтвердил священнослужитель, крестивший подкидыша по имени Белшиор, брошенного на произвол судьбы шестого января 1833 года.

Командор не мог различить в этом старике ни одной черты прежнего дородного аббата.

Собравшиеся поговорили о парагвайской войне[94], об эмиграции жителей Миньо, о процветании португальской промышленности и сельского хозяйства. Землевладелец, поддерживая командора, превозносил благоденствие нашей страны с помощью следующего лаконичного, веского и просто бесспорного аргумента:

— Посмотрели бы вы, какой доход приносят мне быки!

На втором этаже поставлен был стол, а во главе стола — стул, предназначенный для гостя.

— Ваше превосходительство, пожалуйте сюда, — почтительно и учтиво сказал землевладелец, указывая на этот стул. — На этом стуле не сидел никто с тех пор, как умер наш старший брат, отец Жоан. Уже три года прошло, как он умер от столбняка.

— От апоплексического удара, — внес поправку отец Иполито.

— Ну, это все едино, — возразил Силвестре. — Он служил обедню и вдруг упал замертво на алтарь.

— Будем верить, что душа его была готова к переходу в мир иной, — печально сказал командор.

— Это был хороший священник, — сказал аббат, отрезая ножом изогнутые трубочки макарон. — Хороший был священник, бедняга! Царство ему небесное!

— И это вся ваша семья, сеньор Силвестре? — спросил гость. — Если память мне не изменяет, на ярмарке в Вила-Нова вы говорили мне, что у вас есть сыновья...

— Сыновей у меня нет, сеньор. У меня две дочери.

— Три, — возразил аббат.

— Две! — резко ответил землевладелец, бросая на него гневный взгляд.

— Ах да... две... я сегодня что-то рассеян... — поправился бестактный гость.

А командор подмечал малейшие изменения четырех лиц.

— У меня две дочери, — снова заговорил отец Марии. — Одна из них вышла замуж за богатого человека и уехала отсюда; у нее уже двое сыновей: один из них учится в Браге и скоро станет священником, а другой скоро получит докторскую степень в Коимбрском университете. А вторая дочь осталась дома. Она не захотела выйти замуж. Ей уже скоро тридцать семь. Это она хозяйничает в доме.

Гроза пронеслась мимо. Командор выглядел очень рассеянным. Он совсем мало ел и почти все время молчал. Наконец, когда закончилась мучительная выставка блюд — индюка, нашпигованного чесноком, свиного филе в винном соусе, телячьей ноги и молочного поросенка, — он попросил разрешения откланяться под тем предлогом, что ему необходимо рано утром отправиться в Вила-Нова.

Бразилец изъявил желание осмотреть некоторые достопримечательные могильные памятники в ограде церкви Пресвятой Богородицы — они описаны в некоем романе,[95] — а потому аббат вызвался проводить его.

Двое других священников хотели было пойти вместе с ними, однако бразилец деликатно, но решительно отклонил их услуги, пообещав снова прийти к ним через некоторое время.

Показав богатому гостю две убогие могилы, аббат пригласил его в свое бедное жилище.

— С большим удовольствием, сеньор аббат: я питаю искреннее расположение к вашему преподобию и желал бы снискать вашу дружбу.

— О, ваше превосходительство! Кому нужен я — бедный старик, бедный священник беднейшего из приходов!.. Здесь я прожил свою жизнь, и теперь я хотел бы, чтобы эта земля, в которой покоится уже столько людей, которых я окрестил и которых я обвенчал, дала приют и моим старым костям.

Священник был устрашающе многословен. Его красноречие походило на чуть раскрывшийся цветок, слегка политый плохим вином из Порто. Он казался человеком экспансивным.

Бразилец ломал себе голову, как бы завести разговор о споре, который был за ужином, — споре о том, две дочери у Силвестре или же три. Однако дело обошлось без подходов и околичностей. Священник сам заговорил об этом напрямик:

— Силвестре хороший человек, хороший прихожанин; пожалуй, он уж слишком погружен в заботу о своем благе, но кто в этом не грешен, если только это можно считать грехом! Впрочем, дорогой сеньор, у этого человека есть свое представление о чести, но оно не согласуется с религией милосердия и всепрощения. Ваше превосходительство заметили, как злобно он заявил, что у него только две дочери, когда я, не подумав, сказал, что их три. Я тотчас сообразил, что поступил неправильно, и согласился с ним против собственной совести; но ведь в конце концов я был у него в доме, при сем присутствовал уважаемый человек, и учтивость повелела мне умолкнуть...

— Да... Я заметил, что ваше преподобие против воли согласились, что дочерей было две.

— Вот по тому самому, что я заметил, что ваше превосходительство обратили на это внимание, я и считаю, что, по долгу священника, я обязан открыть вам истину, сеньор командор. Если хотите услышать эту историю... Да нет, ведь ваше превосходительство сказали, что у вас мало времени...