Пагубная любовь

XX

Семнадцатого марта тысяча восемьсот седьмого года Симан Антонио Ботельо вышел из тюрьмы Кассационного суда и вместе с семьюдесятью пятью товарищами ступил на борт корабля, ошвартовавшегося в гавани Рибейра. По просьбе дезембаргадора Моурана Москейры и по приказу начальника полиции Симана ни с кем не связали; остальные осужденные были связаны попарно: рука одного с рукою другого. Юноша проследовал из тюрьмы на борт корабля в сопровождении пристава и в обществе Марианы, приглядывавшей за сундуками. Сановник, верный друг доны Риты Пресьозы, также поднялся на борт корабля и обратился к капитану с просьбою оказывать особое внимание осужденному Ботельо, разрешать ему сидеть на палубе под навесом и столоваться вместе с капитаном. Затем Моуран Москейра отозвал Симана в сторону и вручил ему сверток золотых монет, присланных матерью. Симан Ботельо взял сверток и в присутствии Моурана Москейры попросил капитана разделить меж остальными ссыльными деньги, которые тут же ему и передал.

— Что за безумие, сеньор Симан?! — воскликнул дезембаргадор.

— Безумие, порожденное чувством собственного достоинства: ради того, чтобы сохранить собственное достоинство, я сгубил себя; теперь хочу изведать на опыте, до каких бедствий может довести оно тех, кто ему верен. Милостыня не унижает меня лишь тогда, когда ее подают от сердца, а не из чувства долга. Я не знаю особы, передавшей мне эти деньги.

— Это ваша мать, — молвил Москейра.

— У меня нет матери. Угодно вам вернуть милостыню, которой не приму?

— Нет, сеньор.

— Тогда, сеньор капитан, исполните мою просьбу, не то швырну деньги за борт.

Капитан взял деньги, а дезембаргадор ретировался, потрясенный озлобленностью Симана.

— Где находится Моншике? — спросил Симан у Марианы.

— Вон там, сеньор Симан, — отвечала девушка, показывая на монастырь, высящийся на берегу Доуров Мирагайе. Симан, который стоял, скрестив руки на груди, вгляделся и увидел за решеткой смотровой башенки женскую фигуру[50].

То была Тереза.

Накануне она получила прощальное письмо Симана и в ответ прислала ему свою косу.

К вечеру того дня Тереза попросила, чтобы ее причастили; причастие она приняла в часовне, куда пришла, поддерживаемая служанкою. Часть ночи провела, сидя у аналоя своей тетушки, которая всю ночь напролет молилась. Несколько раз девушка просила подвести ее к окошку, выходившему на море; она не чувствовала, что ветерок холодноват. Спокойно беседовала с монахинями, с каждой простилась, а в кельи к параличным зашла сама и обменялась с ними прощальным поцелуем.

Все монахини тщились приободрить Терезу, она же лишь улыбалась в ответ, не отвечая на благочестивые софизмы, с помощью коих добрые души хотели обольстить ложными надеждами самих себя. На рассвете Тереза одно за другим перечитала все письма Симана Ботельо. Те, что были написаны на берегах Мондего, вызывали у нее слезы умиления. То были гимны будущему счастию: все самое прекрасное, что вырывается из сердца человеческого, когда поэзия страсти расцвечивает мысль, а прекрасная вдохновительница — природа дарит поэзии богатство своих красок. И Терезе живо вспоминались те дни: безумная радость, сладостные печали, надежды, прогонявшие тоску, немые беседы с любимой сестрицей Симана, благоуханный воздух, полнивший чистым дыханием грудь ее, вздымавшуюся в смутных порывах, — словом, все, что вспоминается несчастливым.

Затем она сложила письма стопкою и перевязала шелковыми ленточками: ими были когда-то перевязаны букеты цветов, теперь высохших, которые два года назад Симан бросал из своего окна к ней в комнату.

Лепестки цветов почти все распались в прах; глядя на них, Тереза промолвила: «Как моя жизнь...» — и заплакала, целуя чашечки тех, которые получила в первые дни любви.

Письма она вручила Констансе и касательно их дала служанке одно поручение, которое, как будет видно из дальнейшего, та исполнила.

Затем девушка помолилась; в молитве она провела более получаса, преклонив колена и опершись грудью о стул. Встав — ей помогли подняться почти насильно, — она согласилась выпить бульону и пробормотала с улыбкою: «На дорожку...»

В девять утра она попросила Констансу, чтобы та довела ее до смотровой башенки; и, сидя там, в смертных муках не отрывала взгляда от корабля, который стоял, готовый к отплытию, в ожидании партии ссыльных.

Когда же Тереза увидела, как ссыльные, связанные попарно, поднимаются на ют, свет очей ее, уже слабеющий, померк, руки стали судорожно хватать воздух, и девушка потеряла сознание, хоть и ненадолго.

Тогда-то и увидал ее Симан Ботельо.

И тут же к борту причалила лодка, в ней была нищенка из Визеу, она окликала Симана. Тот подошел к трапу, и нищенка передала ему пакет его писем. Впрочем, письмо, лежавшее сверху, было написано не им, Симан увидел это по гладкости бумаги, но распечатывать не стал.

Послышался приказ выбрать якорь и отдать швартовы. Симан прислонился к перилам, глядя на башенку.

Он разглядел платок, которым ему махали, и в ответ помахал своим. Корабль отчалил, прошел мимо монастыря. Симан отчетливо разглядел руки, державшиеся за прутья решетки, и лицо; но то не было лицо Терезы: казалось, неведомая покойница встала из могилы, чтобы подойти к окну, и исхудалый лик ее был в пятнах тления.

— Это Тереза? — спросил Симан у Марианы.

— Да, сеньор, она, — отвечала со сдавленным рыданием великодушная девушка; и сердце говорило ей, что душа осужденного в скором времени последует за душою той, ради кого он погубил себя.

Вдруг платок исчез, Симан увидел, как замелькали чьи-то руки; теперь больше не было видно ни Терезы, ни Констансы, которую юноша разглядел позже.

Неподалеку от Собрейраса судно остановилось: за отмелью на горизонте темнела туча, море неожиданно покрылось волнами, и капитан распорядился прекратить плавание. Из Фоса тотчас же вышла парусная лодка со старшим лоцманом на борту, и тот приказал стать на якорь вплоть до новых распоряжений. Затем выход в море был отложен до следующего дня; капитан сошел на берег.

Глаза Симана Ботельо были словно стеклянные глаза набальзамированного трупа: впалые и неподвижные, они глядели в одну точку, а мысленный взор юноши блуждал там, в потемках внутри смотровой башенки. Он не подавал никаких признаков жизни. Так прошло несколько часов, покуда последний луч солнца не погас на монастырских решетках.

К вечеру на борт вернулся капитан; влажными от слез глазами он поглядел на ссыльного, созерцавшего первые звезды, которые появились над смотровою башенкой.

— Вы ищете ее в небесах? — промолвил моряк.

— В небесах! — машинально повторил Симан.

— Да! Она, верно, там...

— Кто, сеньор?

— Тереза.

— Тереза!.. Она умерла?..

— Умерла, там же, в смотровой башенке, откуда махала платком.

Симан склонился над перилами и стал смотреть в бурлящую воду. Капитан обнял его за плечи и проговорил:

— Мужайтесь, мой несчастный друг, мужайтесь! Мы, моряки, веруем в Бога! Уповайте, и врата рая отворятся пред вами молитвами этого ангела!

Мариана, стоявшая на шаг позади Симана, воздела руки к небу.

— Все кончено!.. — пробормотал Симан. — Вот я и свободен... чтобы умереть... Сеньор капитан, — продолжал он энергически, — я не покончу с собою, отпустите меня.

— Прошу вас сойти в каюту, она рядом с моею.

— Это приказ?

— Вам, ваша милость, я не приказываю, вас я покорнейше прошу. Это просьба, а не приказ.

— Что ж, иду и признателен вам за сострадание.

Мариана не сводила с юноши глаз, печальных и кротких, как у Жау, когда он глядел на автора «Лузиад»[51] — трогательное измышление автора, воспевшего великого поэта.

Симан взглянул на девушку и проговорил, обращаясь к капитану:

— А как же она, бедняжка?..

— Ей разрешено быть при вас... — отвечал сердобольный моряк, веровавший в Бога.

Симан удалился в каюту, капитан последовал за ним, сел напротив; Мариана спряталась в темной ее части, чтобы выплакаться.

— Не молчите, сеньор Симан! — проговорил моряк. — Дайте себе волю, дайте волю слезам.

— У меня нет больше слез, сеньор!

— Мне и не представлялось, что возможно терзаться так, как вы. Воображение человеческое еще не создавало зрелища столь гнетущего. Меня пробирает дрожь, а мне случалось видывать страшные вещи и на море и на суше.

Капитан намеренно вызывал Симана на откровенные излияния. Но ссыльный не отвечал. Он вслушивался в рыдания Марианы и глядел на стопку писем, которую положил на койку.

Капитан продолжал:

— Когда в Мирагайе мне сказали, что бедная девушка умерла, я попросил одну особу, имевшую в монастыре знакомства, свести меня с кем-нибудь из монахинь, чтоб услышать подробности грустной этой истории. И услышал; но в рассказе больше было стонов, чем слов. Я узнал, что, когда мы были возле Ойро, девушка воскликнула: «Прощай, Симан!.. До встречи в вечности!» И упала на руки служанки. Та кликнула монахинь, они поспешили наверх и снесли девушку вниз полумертвую, а верней сказать, мертвую, потому что более от нее не слыхали ни слова. Мне рассказали, что всего промучилась она в этом монастыре два года девять месяцев; рассказали, как она любила вас, сколько раз была при смерти, когда умирала ее надежда. Какая несчастная девочка и какой несчастный юноша вы, сеньор!

— Ненадолго... — проговорил Симан, словно обращаясь к самому себе либо ведя с самим собой мысленный диалог.

— Ненадолго, надеюсь, что так, — продолжал капитан, — но если друзья могли бы что-то сделать для вас, ручаюсь, в Индии они надежнее, чем в Португалии. Обещаю, и вот вам честное мое слово, что добьюсь для вас у вице-короля разрешения остаться в Гоа. Обещаю, что помогу вам пристойно устроиться в жизни и обеспечу вам все удобства, которые придают жизни в Азии такую приятность. Пусть мысли о ссылке не страшат вас, сеньор Симан. Живите, постарайтесь победить свое горе и будьте счастливы!

— Не надо слов, окажите милость, сеньор!.. — прервал его ссыльный.

— Знаю, рано еще строить планы на будущее. Простите мою нескромность, она вызвана живой симпатией. Но примите в сей скорбный час мою дружбу.

— Принимаю, она необходима мне... Мариана! — окликнул Симан. — Подойдите сюда, с разрешения этого господина.

Мариана подошла.

— Эта девушка была мне Провидением, — молвил Симан. — Ее милостями не голодал я в тюрьме эти два года и девять месяцев. Она продала все, что имела, дабы одеть меня и прокормить. И вот едет со мною. Относитесь к ней с уважением, сеньор, ибо она чиста, как должна быть чиста правда в устах умирающего. Если я умру, сеньор капитан, завещаю вам позаботиться о ней, как о родной моей сестре. Если она захочет вернуться на родину, помогите ей.

И, протянув капитану руку, он пылко воскликнул:

— Вы обещаете, сеньор?

— Клянусь.

Дела требовали присутствия моряка на капитанском мостике; Симан и Мариана остались вдвоем.

— Теперь я не беспокоюсь за ваше будущее, мой друг.

— А я и прежде не беспокоилась, сеньор Симан, — отвечала девушка.

Они долго молчали. Симан уронил голову на стол, сжал ладонями пульсировавшие виски. Мариана, стоя рядом, глядела на бледный огонек покачивавшегося светильника и тоже размышляла о смерти.