Пагубная любовь

I

Эту самую наследницу майората Ромарис я увидел три года назад, в Браге, в театре Сан-Жералдо. Давали «Святого Антония, чудотворца». Все зрители расчувствовались. Как сама наследница, так и супруг ее, командор Франсиско Жозе Алвараэнс, по временам плакали, а по временам смеялись.

Наследница была дама весьма вальяжная, краснолицая, дородная, пышущая в свои сорок здоровьем и жизнерадостной свежестью; высокая колышущаяся грудь, пухлые запястья, в которые врезались браслеты, усеянные изумрудами и рубинами.

Наследница засмеялась, когда этот святой Антоний, живший в XII веке, продекламировал, обращаясь к девицам, мадригал, каковой вложил в уста его Брас Мартинс:[139] сей славный сочинитель почти возродил национальный театр таким, каким ему надлежит быть. Вот как звучала его невинная проза, облеченная в наряд поэзии:

Цветок хранит свою младую прелесть,
Коль злые люди не сорвут цветок;
Так чистоту хранит младая дева,
Коль не погубит деву злой порок.

И так далее, столь же елейно и столь же сладкозвучно.

Наследница улыбнулась супругу; и тот, дабы показать ей, что тоже уразумел, в чем тут соль, вытянул трубочкой губы, на которых притаились сальности, покуда немые, и проговорил с остроумием ерника:

— Стишонки...

С этой минуты наследница майората Ромарис, хоть и проливала, как положено разумному существу, слезы, слушая прозаическую часть оратории, разражалась смехом, как только кто-либо из персонажей начинал говорить стихами. Она всю жизнь была твердо убеждена, что стихи должны оказывать то же действие, что щекотка: для того они и созданы. Такой склад ума был у нее от природы.

Я украдкой посмотрел снова на эту даму через плечо ее супруга.

В антрактах она зевала так, что видна была глубина глотки; он клевал носом и временами брюзжал, потягиваясь:

— Вот тоска-то.

— Еще бы, — соглашалась супруга. — Комедия бесподобная, но... Лучше всего лежать у себя в постельке, верно, Зези́ньо?

И ласкательное имя мужа звучало у нее в устах похотливо.

— Ох, залег бы я, — снова заводил Алвараэнс, вытягивая ступни из сапог, чтобы расправить и остудить пальцы ног в уюте просторных голенищ. — У меня от этого самого этикета мозоли преют, — жаловался он с горечью. — Комедии... Кому это нужно! Чепуха...

— Положено в свете, муженек...

И оба зевали судорожно.

— Если бы я хоть поужинал... — сетовал он.

— Взял бы с меня пример...

— Не лезло в меня... И он постукивал согнутыми пальцами по выпирающему животу, как это делают, проверяя подозрительный арбуз.

— Вот сейчас мы увидим сцену в раю, это самое бесподобное... — заявляла супруга.

Между тем у них в ложе побывал один мой знакомый из Фамаликана. Когда поднялся занавес, он покинул их и вошел ко мне в ложу. Он-то и назвал мне имена сеньоры и сеньора, прибавив:

— Видите ее — так вот, это целый роман; материала на два тома достанет.

— На плутовской? Не подходит. Мне нужна философия, мой читатель жаждет философии, понятно вам, сеньор?

— Философии у нее хоть отбавляй.

— Вот как? И вы уверены в этом, сеньор? Тогда соблаговолите представить меня...

— Боже упаси... Я сказал наследнице, что вы — романист...

— А она что?

— Расхохоталась.

— Расхохоталась? Мило!.. А муж...

— Муж сказал: пошел он!..