Без Отечества…

* * *

В поезде, прислонившись лбом к стеклу, я стоял окна, бездумно разглядывая проплывающую за окном местность. Карман жжёт телеграмма с несколькими, довольно-таки формальными и сухими словами, и я то и дело отрываюсь от созерцания, снова и снова проверяя, не пропала ли она!?

Настроение… да так себе настроение, откровенно говоря. Я и так-то нервничаю, да ещё и эта телеграмма, будь она неладна! Понятно, что матушка не могла устроить приглашение без ведома «дядюшки» Юхана, и наверное, именно отсюда некоторая сухость и двусмысленность отпечатанных на бумаге слов. Но…

… а вдруг!?

Взрослый, поживший мужчина прекрасно понимает подноготную и умеет играть словами. А вот подросток, который давно не видел маму, невероятно нервничает. Причём в голове сплошная ерунда, вроде переживаний о том, что он, то бишь я, недостаточно хорош.

А наша общая синтетическая личность, ещё, кажется, не сложившаяся до конца, в раздрае. Неприятно, нервно… Хочется курить, кусать губы и — нажраться, вроде как заранее празднуя разочарование.

Глубоко вздыхаю, полной грудью втягивая воздух…

… и кашляю, подавившись клубом едкого, редкостно вонючего и крепкого табака.

Кошусь на благодушного фермера с трубкой, беседующего о чём-то с соседом, но тот, не обращая на меня внимания, продолжает курить, беседовать и вдумчиво дегустировать домашние настойки в приятной компании. Впрочем, оно и к лучшему.

Клубы едкого табачного дыма, запахи угля, домашней снеди и алкоголя, пота и одеколона, помад для волос и нафталина вернули меня в настоящее. Раздражение — да, осталось, а вот недавняя депрессивная неуверенность отошла в сторонку.

А вообще… интересно. Да, интересно! От Копенгагена до Оденсе достаточно близко, поезда в Дании ходят точно по расписанию, так что брать купейный вагон я посчитал ненужной, да и опасной роскошью.

По итогу, еду сейчас с фермерами, ремесленниками, коммивояжёрами и всякого рода мелким служивым людом, представляющим, преимущественно, пресловутое «третье сословие[10]», и отличие от Российской действительности — самое разительное!

Добротно одетые, сытые люди с уверенными, спокойными лицами. Это их страна, их земля, их правительство. Да, они маленькие люди, и каждый по отдельности может немногое. Но ведь может, чёрт подери! Даже один… А уж вместе они — вполне весомая сила, и правительство вынуждено прислушиваться к ним, менять жизнь в стране в лучшую сторону для всего народа, а если не справляется — подавать в отставку!

А у нас… Вспомнились вечно напряжённые, полусогнутые крестьяне, приехавшие по нужде в город и готовые тут же, в сей секунд, рвать с головы шапку и склоняться в поклоне перед любым прыщом в кокарде на фуражке.

Горожане из «подлых» сословий, сегрегированные вполне официально, да так, что куда там чернокожим в нынешней Америке! Там, понятное дело, пожёстче…

… но не то что народ — раса другая! Проще находить себе оправдание, абстрагироваться от происходящего и говорить себе «Это не моё дело». А какое оправдание у представителей высших сословий Российской Империи, ещё недавно гнобящих собственный народ? Да полноте, собственный ли…

Вот и вырастают люди, привычные к хамскому окрику, тычку в спину и к тому, что Власть — всегда права! К тому, что они не могут ничего изменить, а если и приходят в голову мысли об изменении существующего строя, то не эволюционным, а исключительно революционным путём!

До основания! Сжечь! Разгромить полицейские участки! Срубить липы на аллее, где когда-то барин до смерти запарывал крепостных и играл с детьми и бабами в «Ку-ку», стреляя по прячущимся мелкой дробью. Отомстить! За всё!

Поколения поротых спин, которые просто хотят, чтобы у их детей было — иначе. Но кровь застит глаза…

А по итогу — снова диктатура, но уже — пролетариата. Да, будет образование, дворцы пионеров и Гагарин. Но ведь будет и ГУЛАГ[11], отсутствие паспортов у колхозников[12], и — страх! Другой. Но будет…

А ещё — будет доминирование Государства над Личностью, человек-винтик и — крах. Снова…

… а потом — снова…

Накатила тяжёлая, удушливая тоска. Захотелось — вот так! Чтобы сытно, благополучно, уверенно… без поротых спин и без диктатуры. Какой бы то ни было…

А за окном мелькали пейзажи сытой, благополучной страны. Страны, где давно уже нет поротых спин, зато есть — гражданское общество.

На вокзале Оденсе меня встречал слуга. Пожилой, довольно-таки высокий, тощий, прямой и весь какой-то вытертый, как ручка от метлы, одетый в приличное, но явно перешитое пальто с чужого, скорее всего — хозяйского плеча.

— Херр Пыжов? — шагнув вперёд, поинтересовался он, еле заметно вздёрнув кустистую бровь, пересеченную заметным шрамом. Молча киваю и ставлю чемоданы на пол, глядя сквозь него. Почти незаметная пауза, и слуга, не без труда подхватив багаж, понёс его к экипажу, ухитряясь прямой спиной, походкой и всем своим существом выражать неудовольствие от моего присутствия.

— Херр… — ещё раз сказал он, положив чемодан на задок экипажа и едва заметно склоняя голову. Ожидаемо… и немного смешно. А ещё — грустно.

Все эти игры, призванные показать нежеланному гостю место, выразить своё неудовольствие излишне бесстрастной или напротив, любезной мимикой, постановкой корпуса и прочими психологическими трюками, я прошёл ещё в прошлой жизни на специальных тренингах. А здесь, в этом времени, я сперва улучшил, закрепил их общением с московскими коллекционерами и профессурой, а после отточил в кругу моряков Российского Императорского Флота. Слуги провинциальных датских помещиков, да хоть бы и сами помещики, это не те люди, которым по силам смутить меня.

Смешно! А ещё грустно и… противно. Понятно, что «дядюшка» Юхан опасается проявлять родственные чувства, ожидая, очевидно, просьб о помощи и совершенно не желая предоставлять её. Но право слово, всё это можно было сделать гораздо изящнее!

Впрочем, о чём это я… Это же Дания! Сытая, уютная европейская провинция. Захолустье. При всей моей симпатии к этой стране…

Ехали молча. Слуга, так и оставшийся безымянным (что, к слову, вопиющее нарушение правил приличия) правил лошадьми, бежавшими неторопливой рысцой по хорошо укатанной грунтовой дороге. Поначалу он сидел на козлах излишне прямо, этаким деревянным болваном, не поворачивая головы по сторонам, с напряжённой спиной и шеей.

Полчаса спустя он несколько отмяк и кажется, забеспокоился. По-видимому, согласно его или хозяйским замыслам, я должен был вести себя иначе. Сперва он начал ёрзать на козлах, потом завертел головой, и наконец обернулся всем корпусом, как бы провожая взглядом ничем не примечательную ферму, обсаженную аккуратным прямоугольником деревьев. Очевидно, столь нехитрым образом он вызывает меня на разговор, но… неинтересно.

Не обращая внимания на его оборачивания и кхеканья, сижу молча, с тем скучающим пресыщенным видом, который я подхватил в Севастополе у военных моряков, и который замечательно ложится на мою своеобразную физиономию. Я отчасти благодарен столь холодной встрече.

Погасло, подёрнулось пеплом недавнее очарование Данией, пришло осознание, что милая, сказочная страна, очень походит на пряник с сахарной глазурью, в котором самое вкусное — эта самая глазурь. А само тесто хотя и неплохое, но в общем-то обычное, да и то — на любителя.

Тянутся вдоль дороги аккуратные фермы в обрамлении деревьев, небольшие уютные рощицы и рыбные пруды. На полях видны стада знаменитых датских коров, работающие в поле люди, мелькают иногда где-то вдали отчаянно чадящие трактора, коптящие низкие облака.

В России ещё лежат снега, а здесь уже вовсю растёт молодая зелёная трава и ведутся полевые работы. Без спешки, без страды. Да и куда спешить, если климат ровный, а зима больше напоминает не самую позднюю российскую осень. Даже корма здесь заготавливают от силы на пару месяцев, да и то, самые предусмотрительные и рачительные хозяева. Совсем другая жизнь…

… и отсюда — характер.

Движение на дороге достаточно оживлённое, представленное в основном конными экипажами, да изредка, фырча и попёрдывая несовершенными двигателями, проезжает автомобиль. Вдоль дорог деревянные столбы с электрическими проводами, да вначале, пока мы не отъехали от Оденсе подальше, попадались телефонные линии, которые позже пропали из вида.

Пахнет травой, навозом, дымком из труб и сыростью, а ещё — морем.

Морем здесь, кажется, пахнет повсюду. В Дании невозможно удалиться от моря дальше, чем на пятьдесят километров, и его влияние чувствуется буквально везде. В запахах порта и гниющих водорослей, вплетающихся в пасторальные сельские пейзажи, в развешенной на просушку рыбе и в бесчисленном множестве мелочей.

Заморосил дождик, прерывая мои философские размышления, и я откинулся назад, прячась под пологом экипажа. Вспомнилась датская поговорка «У нас никогда не бывает очень холодно, никогда не бывает тепло, и всегда очень сыро. А если не сыро, то идёт дождь».

Обогнавший нас автомобиль, фыркнув чадом газолина в морды лошадям и слегка напугавший их, несколько разнообразил однообразное путешествие. Несколько минут спустя мы свернули на дорогу, ведущую к поместью. Проходит она через небольшую возвышенность, в этих краях, наверное, считающуюся холмом.

Здесь слуга чуть придержал коней, очевидно, давая мне проникнуться величием поместья, но честно говоря, не вышло. Группа строений, более всего напоминающих фермы колхоза средней руки, неизменные деревья вокруг, да пара прудов.

Когда мы подъехали поближе, я увидел герб хозяев, несколько облагораживающий колхозный облик поместья. Да и то, если задуматься, по большому счёту, по крайней мере визуально, дворянские гербы не сильно отличаются от герба Союза и Союзных Республик, которые во времена оно лепили где только можно, и которые отчасти сохранились даже три десятилетия спустя.

Цокая подковами по вымощенному булыжником подъездному пути, экипаж подъехал к самому дому. Вблизи особнячок всё ж таки отличается от правления колхоза или небольшой конторы, но не принципиально, а скорее некоторым налётом провинциального скандинавского уюта и попыток облагородить жильё с минимальными усилиями.

Вижу в окнах суету, человеческие силуэты и наконец дверь отворилась и вышла мама…

… худая, некрасивая женщина, чья внешность несколько смягчилась, облагородилась с возрастом.

— Алёшенька…

— Мама…

… и меня, синтетическую личность, смяло и отбросило куда-то вглубь. Это всё тот же я, но ещё и Алексей Юрьевич Пыжов отдельно, а ещё — мальчик Алёша, который давно не видел маму…

Всё было очень неловко, скомкано и наверное — трогательно. Наверное. Не знаю.

В небольшой узкий холл, отделанный потемневшими от времени дубовыми панелями, вплыла тётушка Магда, которую я сразу узнал. В своих письмах матушка не описывала внешность кузины, но портрет её, составленный мной по скупым обмолвкам, оказался достаточно близок к оригиналу.

Это рослая, ширококостная дама с некогда привлекательным, но несколько угловатым лицом и массивной, широкой челюстью, какие не редки на севере Европы. Волосы прекрасные, тёмно-русые с медовым оттенком, тронутые лёгкой проседью. Движения несколько размашистые, резкие, почти мужские, но видно, что она пытается сдерживать себя.