Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

* * *

После трагической и нелепой смерти Соважа, через месяц, то есть в июне 1916 года, у нас был новый, последний назначенный царем командир, генерал-майор Павел Эдуардович Тилло. Это был еще молодой, 45-летний мужчина, сухощавый, с квадратной бородкой, выше среднего роста. В 1891 году он окончил Пажеский корпус и был выпущен подпоручиком в Преображенский полк. Ни в какие академии не ходя, он монотонно и лениво протянул лямку 24 года в своем полку и, уже сдав свой батальон, вышел на войну «старшим полковником».

В начале 1915 года он получил 187-й Башкадыкларский пехотный полк, а в июне 1916 года – наш.

На русской службе вообще, а на военной в частности, служило множество потомков людей всевозможных национальностей. Надо полагать, что, как и Соваж, Тилло был происхождения французского. Но если Соваж получил от своих предков «острый гальский смысл» и много французской живости, Тилло от своих не унаследовал ровно ничего. По характеру и по натуре это был типичнейший «хохол», ленивый и невозмутимый. Самое излюбленное его времяпрепровождение было лежать на бурке у себя в палатке, в блиндаже или в землянке, смотря по тому, где ему быть полагалось, и курить. По стилю надлежало бы ему курить трубку, «люльку», но он почему-то курил папиросы. Когда надоедало спать или просто лежать, он читал французские романы. Кутузов на войне тоже читал французские романы, но то был Кутузов. За свое постоянное лежание пластом от офицеров он получил прозвание «пластун». Когда ему надоедало читать и «отдыхать лежа», он занимался ловлей мышей в мышеловку и на стене в землянке отмечал крестиками количество жертв.

В делах службы Тилло держался старой гвардейской традиции: без приглашения к подчиненным не являться и зря не беспокоить ни людей, ни себя. Строевым обучением полка он совершенно не занимался. В противоположность соважским временам, если что-нибудь в этом направлении и делалось, то делалось исключительно батальонными и ротными командирами по собственной инициативе.

В мой последний приезд на войну я командовал ротой около полутора месяца. И ни разу ни у себя, ни в соседних ротах я командира полка не видал. Не видал его и в окопах.

С солдатами Тилло не разговаривал, но не потому, что считал это ниже своего достоинства. Он был человек простой и доступный, но он не любил говорить. По малословию в полку у него был только один конкурент, двоюродный брат моей жены, капитан Владимир Ильич Вестман, носивший название «великий молчальник». Придешь, бывало, в гости к Вестману в землянку. По положению он сейчас же велит «связи» согреть чайку, а потом сядет, смотрит на тебя дружелюбно и… молчит. Спросишь его что-нибудь, не спеша ответит, а потом опять молчит. Выпьешь кружку-другую в молчании, потом начнешь собираться домой.

– Ну, мне пора. Спасибо за угощение. Хорошо поговорили, прощай…

– Прощай, заходи еще… – и вежливо проводит гостя до выхода.

Адъютант 4-го батальона Михаил Тыртов, молодой человек, веселый и не без остроумия, очень удачно представлял в лицах, какие оживленные разговоры, если бы представился к тому случай, могли бы вести между собой генерал Тилло и капитан Вестман.

Были, однако, у Тилло и крупные плюсы. Во вкусах и привычках он был прост и невзыскателен. Никаких «дворов» и «окружений» не заводил. Штаб его состоял из двух человек. Адъютантом его, с которым они отлично ладили, был капитан Всеволод Зайцев, офицер, честно оттопавший первые два года войны младшим офицером и ротным командиром.

Прослужив в Преображенском полку безвыходно 24 года, в чисто офицерских делах Тилло всегда знал, что нужно было делать, что было «принято» и что «не принято», так что никаких сюрпризов ждать от него не приходилось. В этом отношении служить с ним было приятно.

Когда осенью 1916 года командующий армией Каледин хотел нас пополнить случайными и сборными прапорщиками, Тилло вместе со своим однополчанином и старинным приятелем графом Н.Н. Игнатьевым энергично этому воспротивился. Также, согласно с желанием офицеров, Тилло любезно отклонил братское предложение помощи офицеров гвардейской кавалерии, пополнявших в это время сильно расстроенные ряды гвардейской пехоты. Предложение кавалеристов отклонили только преображенцы и мы.

Самым большим и, пожалуй, единственным ценным военным качеством Тилло было его олимпийское спокойствие и невозмутимость при всяких обстоятельствах. Смутить его душевный покой было совершенно невозможно. Помню, в конце августа, на походе, когда прекрасным осенним вечером мы остановились на лесной лужайке на привале и все офицеры сели обедать, немецкий летчик бросил на нас бомбу и, по счастью, не попал. Бросать бомбы тогда еще не научились. Снаряд упал в ста шагах от нашего стола. Все офицеры вскочили, некоторые с открытыми ртами. За столом остался сидеть один командир полка.

Летом 1916 года мы занимались позиционной войной под Луцком (июль – август), разнообразя ее жестокими, не для противника, а для нас, атаками в лоб немецких укрепленных позиций, Стоход 15 июля – Велицк 26 июля. Вот картина боя перед Велицком, стоившим нам более пятисот чинов и пяти убитых офицеров. В таких атаках раненых бывал некоторый процент. Главные потери – убитые.

Записано со слов участника атаки Владимира Бойе-ав-Геннеса. Смерть Льва Лемтюжникова и Михаила Пржевальского.

В этот день были убиты оба брата Лемтюжниковы, Лев и Николай.

«Когда 10-я рота, имея правее 9-ю, пошла в атаку, я видел Лемтюжникова между линиями. Затем, когда неприятельские пулеметы, скрытые в маскированных блиндажах, „рассеяли“ атакующих и люди стали валиться, как подкошенные, я со связью оказался в воронке 6-дюймового снаряда, примерно в ста шагах от наших окопов. Пулеметы продолжали свою работу, выискивая и приканчивая уцелевших и раненых, которые решались начать ползти назад к себе в окопы. Двое раненых все же приползли к нам в яму. Второй не поместился, так что его перебитая нога торчала из ямы, а я старался держать ему голову повыше, чтобы кровь не приливала к голове при таком его неестественном положении. Затем одна из шрапнелей разорвалась совсем над нами, и пуля попала ему в висок. Втащив его на себя, я стал выглядывать, чтобы сообразить обстановку, так как стали раздаваться крики о готовящейся контратаке.

Пулеметы продолжали свое та-та-та-та-та… Я видел, как ползущие раненые приканчивались в одиночку. Вдруг я увидел шагах в пятнадцати вправо, не больше, ползущего Лемтюжникова. Наши глаза встретились, и он как-то болезненно мне улыбнулся. Не успел я помахать ему пальцем, чтобы он не полз туда, куда он полз, а полз бы к нам, как пулемет сказал: так-так. Помню как сегодня, что было только два так-так. И когда я инстинктивно отдернул голову вниз, это ведь трудно передать, это ведь часть секунды, но я видел, как его глаза как-то ужасно открылись, и голова сейчас же упала. Потом он больше уже не шевелился. Пржевальского видел еще, кажется, живым, но с огромной зияющей раной, как будто вся граната прошла насквозь».

После 26 июля на тех же местах опять окопная война, до половины августа. Потом рытье плацдарма и неожиданный переход на Владимир-Волынское направление. Свинюхи – Шельвов – Корытница. Атака 7 сентября, с таким же результатом, что под Велицком. Атака эта в другом месте у меня описана подробно. По нелепой подготовке к ней она была единственная в своем роде. И опять из полка атаковали две роты. И пожалуй, к лучшему, что не атаковало больше.

И 15 июля, и 26 июля, и 7 сентября Тилло лежал у себя в землянке. Но и то сказать, что он мог сделать? Отменить атаки он был не властен, а атаковать самому, в качестве последнего резерва, для этого тогда, пожалуй, не пришло еще время.

После атаки 7 сентября несколько дней наша 1-я дивизия стояла на старом месте. Моя 12-я рота была без офицеров. Будучи командиром 10-й роты, за ней «наблюдал» Бойе-ав-Геннес. 12 сентября была произведена перетасовка. Преображенцы и измайловцы были отведены в тыл, в Скунченский лес, а на бывший измайловский участок встала дивизия туркестанских стрелков. 15 сентября мы должны были повторить печальные опыты 3-го и 7-го и вместе с туркестанцами «прорвать немецкие позиции». Веселый разговор. Вышло так, что немцы нас предупредили. 14-го числа с утра они начали пристрелку по нашему и по туркестанскому участку. Били по окопам и по узлам ходов сообщения. Около восьми часов утра началось «настоящее». Был открыт «троммель фейер», то есть барабанный огонь шрапнелью, гранатами бризантными и двойного разрыва, тяжелыми, 4, 6 и 8-дюймовыми и газовыми снарядами. Не считая легких, по нам палило 6–8 тяжелых батарей.

Офицеры, которые после этого огня уцелели, говорили, что никогда раньше ничего подобного они не видели. Все расположение туркестанское и наше кипело, как в котле, трехсаженными черными пузырями. Грохот стоял оглушительный и одуряющий. Одним словом, «земля тряслась, как наши груди»… Кроме нас, били по тылам, чтобы помешать подводу резервов. Часов около трех дня, после беспрерывного шестичасового такого огня, туркестанцы не выдержали и стали «драпать», сначала отдельными людьми, а потом и целыми ротами, оголив весь наш левый фланг. Наш штаб полка, при котором было знамя, а при нем знаменный взвод, стоял за самым стыком стрелков и нас, и когда немцы двинулись в атаку, было одно время, что между противником и нашим знаменем фактически никого не было. В этот весьма критический момент, как и раньше, генерал Тилло сохранил полнейшую невозмутимость, но все же из лежачего положения перешел в стоячее и пристегнул шашку. Много позднее, когда положение было полностью восстановлено, Тилло снова отстегнул шашку и, опускаясь на бурку, сказал полковому адъютанту: «А я уже собирался со связью идти в контратаку».

Положение было восстановлено исключительно благодаря непревзойденной стойкости наших молодцов. Ротам нашей второй линии, высланным наперерез отступавшим туркестанцам, удалось их остановить. Самое же красивое дело выпало на долю нашего 1-го батальона, сидевшего в первой линии. Когда около четырех часов дня немцы бросились на опустевший соседний туркестанский участок, батальонный командир, полковник Эссен, безбрежно спокойный Карл, с вечной сигарой во рту, поручик барон Родриг Бистром, тонкий, белобрысый и умопомрачительно корректный командир государевой роты, и не отличавшийся тонкостью манер командир 3-й роты, капитан Алексей Орлов, он же Алеха, подняли свои полузасыпанные землей и одуревшие войска или, вернее, то, что от них осталось, человек восемьдесят, и с диким криком «вдарили» атакующим немцам во фланг и в тыл. Несколько человек покололи, остальные кинулись назад.

Выше я писал, что немцы «бросились» на оголенный туркестанский участок. Выражение «бросились», пожалуй, тут не совсем подходит. По словам Сергея Дирина, который накануне во второй раз принял 12-ю роту и всю эту картину наблюдал, немцы шли неохотно и вяло, подгоняемые сзади офицерами и унтер-офицерами. Размахивая револьверами и палками, начальство гнало в атаку «господскую расу», как гонят ошалелый скот.

Попутно Дирин рассказал забавный случай. Поздно вечером, часов в девять, когда огонь уже затих и стало совсем темно, вдруг он слышит, что с тыла, по разбитым ходам сообщения, а то и просто поверху, с треском и звоном, изрыгая пламя, несется на его роту какое-то невиданное орудие истребления. Когда орудие подскакало ближе, оказалось две ротные походные кухни. Дирин к ним: «Обалдели вы, что ли? Куда вы прете? Тут первая линия, а впереди в 200 шагах немцы?!» Тогда с козел первой кухни слезает офицер и говорит: «Не беспокойтесь, капитан, дальше не пойдем. Здесь останемся. А часа через два все наши, кто жив остался, все сюда соберутся. Голод не тетка». И действительно, к утру в передних окопах туркестанцев оказалось порядочно.