Загадка и магия Лили Брик

Пробыв недолгое время (с мая 1929 года) военным атташе в Японии, Примаков вернулся в Москву в июле или августе 1930-го, и тут, надо полагать, произошла встреча с Лилей, быстро завершившаяся ее очередным гражданским браком. Во всяком случае, из собранных по крупицам мемуарных свидетельств можно заключить, что еще до своего отъезда в Свердловск, к новому месту службы (Примакова назначили командиром и комиссаром 13-го стрелкового корпуса), то есть до сентября 1930 года, он пребывал в Гендриковом уже не в качестве гостя.

Именно сюда пришел на встречу с Примаковым его бывший адъютант Илья Дубинский, с суеверным и почтительным страхом отметивший, что беседа идет в кабинете Маяковского, возле стола, за которым тот работал, а сидят они на диване, где покоилось тело поэта, перевезенное сюда днем 14 апреля с Лубянского проезда…

Примаков был на шесть лет моложе Лили — разница, по ее критериям, ничтожная. За его плечами уже была трагически счастливая женитьба — на дочери классика украинской литературы Михаила Коцюбинского и сестре главнокомандующего войсками советской Украины Юрия Коцюбинского — Оксане, умершей во время родов вместе с новорожденным сыном; в последующие годы судьба подарила ему еще двух детей. Лиля нашла в нем не только «настоящего мужчину», не только «пламенного революционера» с богатой романтической биографией, но и незаурядного литератора, автора стихов, новелл, трех книг очерков о зарубежных его авантюрах, причем одна, про Японию, издана под псевдонимом «Витмар» (Виталий Маркович!), другая — про Китай — под псевдонимом «лейтенант Генри Аллен».

О советском участии в китайских боях упоминать было запрещено, так что в силу одного уже этого книга, при несомненной даровитости исполнения, была ложью от начала и до конца. Но все равно Примаков был человеком, причастным к литературе, — для Лили это имело большое значение. Еще большее, возможно, значение имело то, что одно из стихотворений Примакова даже стало популярной песней: «На степях на широких, на курганах высоких, у бескрайнего синего моря много крови пролито, много смелых убито, не стерпевших народного горя».

С того момента, как в жизнь Лили вошел Примаков, все ее амурные истории прекратились. Ни одного романа, ни одного любовного приключения у нее больше не будет. Возраст этому уж никак не был помехой: она сошлась с Примаковым, еще не достигнув и сорока. Просто Примаков — не Маяковский и не Осип Брик: никаких приключений он не потерпел бы, а союзом с ним Лиля действительно дорожила. И никакой теоретической базы под свободу любви она больше не подводила — за отсутствием потребности в самой этой свободе.

Стало быть, все любовные истории, так шокировавшие ее современников и неотделимые от ее биографии, вовсе не были Лилиной сущностью, а всего лишь образом жизни, притом в определенное время, в определенных условиях и при определенных спутниках — Маяковском и Брике. Похоже, ее неуемная потребность в коллекционировании незаурядных людей своего времени сопрягалась с опасностью кого-либо упустить (как ни странно, но это — своеобразная форма неосознанного комплекса неполноценности!), а гарантию прочности уз, в ее представлении, могла дать только постель, без которой даже очевидный успех не считался подлинной победой…

Никогда ни за кем не следовавшая, а напротив — вынуждавшая следовать за собой своих мужчин, — Лиля полностью подчинила жизнь Примакову, покорно отправляясь за ним в провинциальное «изгнание», как и подобало во все века генеральской жене. Пока он был в Свердловске — там же пребывала и она, довольствуясь информацией о бурной московской жизни из Осиных писем.

«Не думай, что здесь, в Москве, веселей, — утешал ее Осип в ответ на жалобы про свердловскую скуку. <…> Все люди стали ужасно скучные, не с кем слово сказать…» Впрочем, может быть, это не были только слова утешения: с уходом Маяковского не столько сама литературная жизнь, сколько жизнь их привычного круга заметно потускнела.

После Свердловска местом пребывания Примакова на короткое время стала Казань — Лиля ездила и туда. В феврале 1932 года его перевели в Ростов-на-Дону, назначив заместителем командующего Северо-Кавказским военным округом. Лиля снова последовала за ним. Здесь ее настигла телеграмма от Осипа: «Киса! 20 лет прошло, как Mase венчал нас. Жили очень хорошо. Хоть начни сначала!» В буре прошедших лет она успела забыть об этой дате, уже ничего, в сущности, не означавшей. А Осип помнил…

Его жизнь становилась все интенсивней, в разных своих ипостасях он был нарасхват: писал статьи, сценарии фильмов — художественных и документальных, оперные и балетные либретто, пьесы для театра. Из Лондона вернулась Елена Юльевна, поселиться с дочерью она не могла, — там, в Спасопесковском, жили Осип с Женей и Лиля с Примаковым, когда наезжали в Москву. Пришлось для нее снимать комнату в общей квартире, и особого желания общаться с дочерью у нее, видимо, не было: иначе и до Ростова добралась бы, и Лиля с куда большей частотой навещала бы Москву, оставляя Примакова хотя бы на несколько дней.

Снова прикатили Эльза с Арагоном — он теперь работал для Коминтерна, который его и пригласил, — в журнале «Литература мировой революции». Как и все гости этого почтенного учреждения, Арагон получил комнату в гостинице «Люкс». Он уже был, среди многого прочего, автором беспримерного гимна палаческому лубянскому ведомству — поэмы в честь ГПУ, где призывал чекистов явиться в Париж с карающим мечом в руках («Воспеваю ГПУ, который возникнет во Франции, когда придет его время. <…> Я прошу тебя, ГПУ, подготовить конец этого мира <…> Да здравствует ГПУ, истинный образ материалистического величия!»). Он был еще и автором апологетических статей, страстно одобрявших расправу над подсудимыми на фальсифицированных московских процессах мифической «Промпар-тии» и не менее мифического «Союзного бюро меньшевиков». Вряд ли столь крутое превращение бывшего дадаиста и сюрреалиста в пламенного певца красного террора обошлось без влияния Эльзы.

Теперь по заданию Коминтерна он переводил Маркса с английского на французский, но эта его бурная деятельность почему-то вызвала гнев так называемой французской секции Коминтерна. Пресловутый Андре Марти, которого называли тогда в Советском Союзе не иначе как «легендарным» (он поднял бунт французских моряков в поддержку русских большевиков), написал донос в руководство Коминтерна, напирая на то, что «партия не давала разрешения товарищу Арагону покидать Францию». Чтобы не обострять своих отношений с «французской секцией», коминтерновские вожди объявили о своем невмешательстве во внутренние дела братской партии и сочли работу товарища Арагона в журнале законченной. Принужденный покинуть гостиницу «Люкс», он вместе с Эльзой еще остался на какое-то время в Москве, воспользовавшись отсутствием Лили: Осип не мог не потесниться и предоставил в их распоряжение одну комнату. «Эльза с Арагоном живут хорошо, — сообщал Осип Лиле в Ростов. — Эльза веселая, Арагон в почете».

Время от времени Лиля все же наезжала в Москву — проводила там несколько дней — «в тесноте, но не в оби-де» — и мчалась обратно. В своем «захолустье» она жила только московскими новостями, о которых сообщал Осип. Новости были неутешительными: издание книг Маяковского кем-то невидимым тормозилось, издание книг и даже статей о нем — еще энергичней.

Совсем скандальный эпизод произошел с одной из страстных пропагандисток творчества Маяковского, знавшей его при жизни, — критиком и публицистом Любовью Фейгельман. По настоянию «политредактора» (то есть цензора) Клавдии Новгородцевой (вдовы ближайшего ленинского сподвижника Якова Свердлова) Фейгельман была исключена из комсомола и изгнана с работы в одном из журналов «за пропаганду богемного, хулиганского поэта Маяковского». Попытки Лили за нее заступиться окончились ничем: сама она значила тогда очень мало, а Агранов умыл руки и вмешиваться не захотел. Не захотел или не мог? После загадочного и скандального ухода из жизни «друга чекистов» Лубянские боссы вряд ли могли хоть с какого-то бока заниматься делами, имевшими к нему отношение.

Стихи Маяковского действительно печатались с трудом, даже самые созвучные власти с политической точки зрения и даже вообще не имевшие к политике ни малейшего отношения. Лидия Чуковская рассказывает в своем дневнике, с каким скрипом проходила в ленинградском издательстве вполне невинная книжка стихов Маяковского для детей. Она ездила договариваться об этом к Лиле в Москву — застала там не только ее, но и Примакова.

«Общаться с ними было мне трудно: весь стиль дома — не по душе», — записала тогда Чуковская. И продолжала: «Мне показалось к тому же, что Л. Ю. безо всякого интереса относится к стихам Маяковского. (Наблюдение это, безусловно, ошибочно. — А. В.) Не понравились мне и рябчики на столе, и анекдоты за столом. <…> Более всех невзлюбила я Осипа Максимовича: оттопыренная нижняя губа, торчащие уши и главное — тон, не то литературного мэтра, не то пижона. Понравился мне за этим семейным столом один Примаков — молчаливый и какой-то чужой им».

Это наблюдение было тоже неточным: и Маяковский любил эту атмосферу, включая анекдоты за столом, и Примаков очень хорошо чувствовал себя в кругу Бриков. Лиля постаралась, как она это умела, пробудить в нем писательский дар — не только дар делового очеркиста, но и прозаика: именно под ее влиянием им написаны в то время новые рассказы, книга о Японии дополнена очень живыми описаниями японских нравов, пейзажей, преданий, сценок из жизни, экзотичного протокола императорского дома.

Несколько лет спустя, в другой дневниковой записи, Лидия Корнеевна смягчила свое отношение к Лиле, признав ошибкой широко распространявшуюся ее подругой Анной Ахматовой легенду о «салоне Бриков»: из писем Маяковского к Лиле, отметила Л. К. Чуковская, «видно, что это было в действительности». На отношение Ахматовой к Лиле не могла, разумеется, не повлиять былая (возможно, не прошедшая и позже) влюбленность в нее Николая Пунина, тогдашнего мужа Анны Андреевны, хотя Ахматова старательно убеждала себя, что никакой влюбленности не было — ни с той, ни с другой стороны. «У меня теперь, — говорила Ахматова уже в конце пятидесятых, — такая теория: Лиля всегда любила самого главного — Пунина, пока он был самым главным (то есть занимал высокие посты. — А. В.), Краснощекова, Агранова, Примакова. <…> Такова была ее система».

Ну, а Маяковский — он что, тоже был «главным»? А над кем «началил» Кулешов? Да сам Брик, наконец, — в каком смысле его можно считать «главным»? — Ахматова не любила Лилю, имея на это полное право: каждый волен любить или не любить кого угодно, по своему вкусу и выбору. Но субъективное мнение субъективным и остается. Ахматова, между прочим, не любила еще и Максимилиана Волошина — по сугубо личным причинам (из-за сложных отношений между Гумилевым, Волошиным и E. Васильевой, писавшей под псевдонимом Черу-бина де Габриак). Значит ли это, что и нам надо плохо " нему относиться?

Происходили странные вещи: Маяковского — посмертно — «задвигали», Пастернака — живого! — старались возвысить. Сталин, похоже, возлагал на него какие-то надежды. Пастернак почувствовал себя в те годы «второй раз родившимся» (его поэтический сборник так и назывался: «Второе рождение»), славил «близь социализма» и выражал готовность «мерить» себя пятилеткой. Маяковский ушел, громко хлопнув дверью и обозвав наступившие после разгрома бухаринцев в 1929 году времена «потемками» и «окаменевшим говном».