Загадка и магия Лили Брик

Этому ощущению в еще большей степени способствовал грандиозный вечер памяти Маяковского, устроенный в Колонном зале — главном парадном зале тогдашней Москвы, — где Лиля и Осип, вместе с матерью поэта, Мейерхольдом, Кольцовым и еще несколькими его друзьями, сидели на сцене, созерцая восторг полутора тысяч гостей, допущенных на торжество. Патриарх советской литературы — Алексей Максимович Горький — еще здравствовал, но — по состоянию здоровья — пребывал в крымском изгнании на берегу Черного моря и потому присутствовать не мог. Да он и не пожелал бы присутствовать, даже будучи в Москве… Зато Мейерхольд объявил на этом вечере, что приступает к новой постановке «Клопа».

О том, что тучи сгущаются, что многих из тех, кто торжествует сейчас в Колонном зале, скоро просто не будет в живых, никто, кажется, не подозревал. Отчаянная попытка Бухарина отыграться тоже не имела успеха. Он заказал Пастернаку панегирик Сталину и опубликовал его в новогоднем номере редактировавшейся им газете «Известия». «…За древней каменной стеной живет не человек — деянье, поступок ростом в шар земной», — писал Пастернак. Еще того больше: «Он — то, что снилось самым смелым, но до него никто не смел». По интонации стихи эти сильно напоминали вымученно льстивые пушкинские «Стансы», обращенные к императору Николаю Первому. И реакция на них была схожей — то есть никакой. В кругу Бриков это вселяло еще больше надежд.

Эйфория набирала обороты. Лилины «сто дней» длились дольше, чем у Наполеона: целых двести пятьдесят.

Счастливая жизнь казалась прочно утвердившейся и не внушающей никаких тревог. В стране полным ходом шли аресты, кровавая мельница работала непрерывно, но оцепенение, охватившее всю страну, а тем более круг людей, ей близких, похоже, не казалось Лиле имеющим сколько-нибудь прямое отношение к ней самой. Известив Эльзу в малейших подробностях о своих туалетах, полученных в подарок от сестры-парижанки, и добавив, что она теперь экипирована «полностью и надолго», Лиля с упоением рассказывала (письмо от 4 марта 1936 года, в русское издание, естественно, не вошедшее), какой грандиозный бал-маскарад произойдет на следующий день в ее ленинградской квартире, куда приглашено сорок гостей, и какое гигантское, изысканное к тому же, меню этих гостей ожидает: как в лучшие времена «с Маяковским», оно было зарифмовано, превратившись в шуточные стишки, что придавало гастрономии особенный «литературный» шарм.

Лиля с детства любила белые ночи, поэтому уже с середины мая она не покидала Ленинград, деля время между городом и дачей на берегу Финского залива. В начале июня газеты сообщили о болезни Горького, и одновременно пришло сообщение из Лондона о том, что Эльза и Арагон, вызванные зачем-то Михаилом Кольцовым к умирающему Горькому, «спешат» на советском теп-доходе «Феликс Дзержинский» (между прочим, из переписки сестер с непреложностью вытекает, что поездку запланировали еще на апрель, и вовсе не в связи со смертельной болезнью Горького, до которой было еще далеко). После почти недельного пребывания в море теплоход прибывал в Ленинград, и было бы просто странно, если бы дорогие гости не задержались хотя бы на несколько дней у Лили и Примакова — в их роскошных резиденциях — загородной и городской.

Так оно и случилось. Эльзе никуда не хотелось уезжать из белоночного Ленинграда, который в то жаркое лето казался еще прекраснее, чем всегда. Арагон с удовольствием вел долгие беседы с Примаковым и приходившим «на чай» Тухачевским о положении в Европе и о перспективах мировой революции. Горький, якобы с нетерпением их ожидавший, уже пребывал в агонии, об этом сообщали печатавшиеся ежедневно в газетах медицинские сводки, но французские гости почему-то в Москву не рвались: потому, скорее всего, что здесь, в Ленинграде, у Лили и у Виталия было куда интересней.

Благополучно поучаствовав в горьковских похоронах, Арагоны, как случалось уже не однажды, не спешили возвращаться в Париж. Правительственный подмосковный санаторий «Барвиха» снова дал им приют для отдыха и лечения — там они проводили время вместе с Андре Жидом, с его родственником и «женой» Пьером Эрбаром, тоже успевшими к горьковским похоронам и тоже оставшимися в Москве. Затем Арагоны переселились в привычную для них гостиницу «Метрополь», часто встречаясь там с Лилей или навещая ее в Спасопесковском. Осипу и Жене Примаков устроил путевки в правительственный санаторий в Кисловодске, — Лиля подробно рассказывала им в письмах о своей московской жизни.

Проводив Примакова в Ленинград, она осталась, чтобы обустроить дачу, которую им дали недалеко от Москвы, и провести там остаток лета. В двухэтажной даче были все условия для комфортного отдыха: общая столовая, кабинет Примакова, четыре спальни, множество подсобных помещений позволяли вольно расположиться еще и Осипу с Женей, и гостям, число которых могло только расти. Лиля часто встречалась с друзьями, втом числе и с Аграновыми: «они немножко похудели, — докладывала она Осипу в очередном письме, — но выглядят хорошо». У «Яни» работы тогда было невпроворот: каждую ночь в Москве забирали не десятки, а сот-ии людей. Утомленный Агранов собирался к морю, на юг, а Лиля с Примаковым, как бывало уже не раз, готовились провести бархатный сезон все в том же Кисловодске: нарзанные ванны действовали на них всегда благотворно. Судьба решила иначе.

14 августа — за пять дней до того, как открылся первый из трех Больших московских процессов (скамью подсудимых возглавляли Зиновьев и Каменев), — Примаков был арестован в Ленинграде. Через шесть дней арестовали Витовта Путну, бывшего военного атташе в Лондоне, — эти два ареста послужили началом тотального разгрома всего высшего командования Красной Армии.

Ленинградская домработница сообщила Лиле по телефону об аресте Виталия и об обыске в их. квартире. Арагон застал потрясенную Лилю в Спасопесковском, куда заглянул поболтать за кофе с сестрою жены. Лиля ничего не понимала и не находила сил, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Да и что она могла бы? Ее опорой были Примаков и Агранов. Примаков уже находился на пути в московскую Лефортовскую тюрьму, пыточные камеры которой позже войдут в десятки мемуарных свидетельств. Агранов сам был одним из шефов того ведомства, которое арестовало Примакова. Он не мог не знать о готовившемся аресте человека, с которым десятки раз сидел за общим дружеским столом. Не мог не знать, а скорее всего, и лично не мог не участвовать в самой подготовке ареста. Обращаться к нему было бесполезно: если бы счел нужным, если бы смог, а главное захотел, — нашел бы способ дать знать о себе. Завсегдатай и друг дома, он вдруг просто исчез, что с полной очевидностью означало только одно: «Забудь про меня!»

Лиля мучительно пыталась понять, что могло привести к такой катастрофе: ведь Примаков только что, всего лишь несколькими неделями раньше, был назначен членом Высшего военного совета при наркомате обороны СССР! Вспоминался его арест двухлетней давности — но ведь тогда сразу же было доказано, что Примаков ни в чем не виновен, он не только был освобожден, не только реабилитирован, но получил еще более высокий пост, чем занимал раньше. До 1927 года он действительно, как и Путна, разделял троцкистские взгляды, но давно отрекся от них и делом доказал свою полную преданность Сталину и его политике.

Ей вспомнилось еще, что и в Берлине, и в Москве, и в Ленинграде к Примакову приходили его друзья, в том числе военачальники высшего ранга, много спорили, и, случалось, кто-то произносил: «Этот дурак Ворошилов» или «Буденный просто неграмотен» — и то, и другое было чистой и несомненной истиной, но кому же нужна она, истина, во вред самому себе? Может быть, кто-то донес, и это послужило причиной ареста? Беседуя в 1975 году с Соломоном Волковым, Лиля честно призналась: «Я была уверена, что заговор Тухачевского существовал! И поэтому (именно так: поэтому! — А. В.) вырвала из своего сердца Примакова». Вырывая из сердца, всю свою безудержную активность она сразу теряла.

Зато Арагон не мог бездействовать, когда с Лилей случилась такая беда. Он бросился к своим давним знакомым — советским дипломатам, с которыми встречался в Париже или в Москве. Его встречали с испугом и недоверием, старались как можно скорее отделаться от опасного и незваного гостя. Дипломаты сами дрожали от страха, каждый раз с ужасом ожидая наступления вечера: аресты производились обычно с полуночи до пяти утра. Да и что они могли бы ему сообщить, чем могли бы помочь, — даже если бы захотели?

Несолоно хлебавши, Эльза и Арагон отбыли в безопасный Париж. Месяц спустя, досконально зная о том, что происходит в Союзе и какая катастрофа постигла ее родную сестру, Эльза жалуется в письме к ней: «Настроение здесь мрачное, хотя люди принюхались, для нас же, со свежего воздуха, просто невозможно дышать». Во Франции действительно существовала тогда угроза фашизма, противовесом которой было создание правительства Народного фронта. Но пассаж насчет «свежего воздуха», которым Арагоны надышались в Москве, все равно впечатляет. Если вставлен он для советской цензуры, то расчет никуда не годился: перлюстраторы, на которых, видимо, была рассчитана эта лесть, в слишком тонких эвфемизмах не разбирались.

Похоже, Эльза на самом деле была в упоении от московского кислорода, и уж во всяком случае мало в чем разбиралась. Просила, к примеру, в том же письме Валентину Агранову помочь пристроить в театрах свой перевод пьесы Андре Жида «Общее благо». Неужто не могла догадаться, что с арестом Примакова оборвется и связь со знатной чекистской четой? Отзвук трагедии, которая произошла почти на ее глазах, когда вместе с Арагоном она была в Москве, можно найти лишь в одной завершающей фразе того же письма: «Я денно и нощно жду от тебя известий». Но известий у Лили не было никаких.

Из Примакова тем временем выбивали — не в переносном, а в буквальном смысле слова — «признание»: он должен был подтвердить, что стоит во главе военного заговора (или, по крайней мере, активно участвует в нем) для свержения Сталина и прихода к власти «наймита германских фашистов» Льва Троцкого. Сегодня, когда приоткрылись архивы, известны имена по крайней мере девяти следователей Лубянки, которые его избивали, пытали, лишали сна, еды и воды, добиваясь желанных им показаний. Сохраним для истории их имена: Слуцкий, Миронов, Ильицкий, Шнейдерман, Фрадкин, Леплевский, Авсеевич, Бударев, Эстрин…

Примаков стойко выдерживал пытки и никаких признаний не дал. Он несколько раз писал Сталину, доказывая свою невиновность и разоблачая своих истязателей: «Я не троцкист и не контрреволюционер, я преданный боец и буду счастлив, если мне дадут возможность наделе работой доказать это». Все его письма позже нашлись в личном сталинском архиве. Ни одного ответа на них не последовало.

Какое-то время, видимо, в Примакове теплилась еще надежда, что он что-то сумеет доказать, и, как двумя годами раньше, придет освобождение с извинением за допущенную ошибку. Через две недели после ареста, 29 августа, он написал заявление Агранову, наивно полагая, что «близкий друг» их общего с Лилей дома придет на помощь: «Очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу о троцкистской организации. Меня все больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень прошу вызвать меня, так как я совершенно в этих обвинениях не виновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы».