Остёр на язык

19. Понедельник, 27.05

До будильника думаю, что стоит прогулять. Я не спал. Ворочался в кровати с закрытыми глазами и говорил себе засыпать. Никак не получалось. Застал, как темень сменилась рассветом, но не застал изменение в отражениях: шторы задёрнуты с концами. Но мне не легче.

* * *

Завтракаю медленно, в меня не лезет. Долго собираюсь, ищу вещи, которые лежат на виду, и не вижу их. Попадаю в час пик, меня теснят со всех сторон, но мне настолько побоку, что я почти пропускаю свою остановку. Роняю телефон, когда решаю проверить время. Опоздал. Уже. А до школы ещё не дошёл.

Перед уроками хочу перекурить, а в пачке всего одна сигарета. Вчера мне казалось, их больше половины. Если скурю сейчас, потом придётся выпрашивать у пацанов. Если одолжит Гоша, упрёков с его стороны наслушаюсь в тройном размере. Могу не вынести.

Перевожу дыхание. Сердце слишком бьётся, желудок урчит от голода. Ноги слабо держат, и голова прямо не стоит.

Сегодня тяжело.

Когда я решаю всё-таки перекурить, ветер выбивает сигарету из пальцев. Спешу поймать её, мельтешу и, когда она падает, наступаю на неё.

Понедельник издевается надо мной.

В классе я слышу, как гудит не только учитель, но и как трещат ручки в тетрадях, как перешёптываются на последних партах, как часто скрипит мел, а кто-то без остановки стучит пальцами по парте. Впервые я обращаю на это внимание. Впервые это выводит из себя, а я не могу ответить. Я слишком устал.

Моё тело будто разбирают по кускам — как пазл: сначала отрывают рамку, потом второй ряд, третий и четвёртый, убирают, пока не остаётся так мало, что можно стряхнуть рукой. Так и меня сейчас можно стряхнуть одним движением или словом. Не уверен, что отвечу, встану, или захочу это сделать.

Мне так дерьмово, потому что причина никуда не делась. За два года с ней ничего не произошло. Поэтому я в таком состоянии.

На переменах Денис не трогает, будто моё состояние — это то, что может его остановить. Я удивлён. Удивлён так же, когда, лёжа на парте, слышу:

— Вадим! — это Гоша.

Я поворачиваю голову, а он стоит в двери, зовёт рукой. Я отмахиваюсь. Он понимает, жмёт плечами и показывает мне средний палец. Я не успеваю ничего ответить — не успеваю ничего придумать.

Ощущение, будто я не могу перестать жевать резинку: она потеряла вкус, челюсти устали и ноют, но я продолжаю. Без понятия с какой целью, но я делаю это. И, кажется, страдаю.

* * *

После уроков не решаюсь идти домой.

Не уверен, что мне стоит приходить таким. Не думаю, что выдержу ещё один вечер. Что тогда будет со мной завтра? Может, я засну от усталости. Но… если нет? Если вообще не смогу спокойно спать и каждый день будет таким?

Я не хочу. Такое счастье мне не нужно.

Значит, нужно попробовать — поговорить с Александром Владимировичем. Он выслушает, он поймёт. Попытается помочь. Ни с чем я не уйду. Не дам себе уйти таким.

Я сжимаю кулаки и прислушиваюсь к сердцу. Но оказываюсь не слишком готовым — не могу спуститься к нему.

Вдруг пройдёт? Отпустит сегодня? И тогда ничего не придётся менять. Тогда не нужно идти и рассказывать. Тогда всё останется, как было — и это хорошо.

Но если не отпустит? Тогда я должен пойти. Тогда станет лучше. Но если не станет? Если я зациклюсь сильнее? Буду вспоминать и после Александра Владимировича, и продолжу жевать резинку?

В этот момент разболелась голова. Я сел на лестнице и попытался обдумать варианты. Я не мог полноценно думать о них, поэтому только предпринимал попытки и разрывался. Так же было с письмом Дрочильщика.

Я одинаково нуждаюсь в этом и нет.

Пока сижу и разбираюсь с приоритетами, казалось бы, очевидными, слышу, как галдят малолетки на дополнительных занятиях или на кружке ИЗО. Гвалт отвлекает — я прислушиваюсь и забываю, почему так поздно нахожусь в школе и что меня держит. Тогда я освобождаюсь. Но, когда голоса затихают, я возвращаюсь к тому, что делаю здесь и чего жду.

Я жду от себя ответ. Решение, оставить всё или попытаться хоть как-то изменить. Попытаться рассказать, — сердце сразу бьётся, а руки трясёт, — что я наделал. Что сказал… и почему. Я знаю, сам виноват, прогнулся, не подумал, как можно поступить по-другому, как извернуться. В конце концов, набить морду Матвиенко. Надо было. Конечно. Надо было, но я не мог. Не думал. Не знал.

И от этого ещё хуже.

* * *

Когда я смотрю в телефон, время — 18.38. У меня болит лицо — особенно лоб и брови, сердце, а в груди ощущение пары сломанных рёбер. Так я довёл себя, своим решением.

Воздух тяжёл для вздохов. Лицо почти сковала судорога, когда я спустился на первый этаж. Сердце ноет и гудит, когда я смотрю на табличку с надписью: «Психолог».

Это верное решение. Правильное.

Точно.

Хочу схватить ручку, но вспоминаю о своём маленьком правиле. Удивительно, что вспомнил. И подумал, что Александр Владимирович мог не уйти. Время позднее. Мне может не повезти, но тогда я позвоню. Я не отступлю. Не дам себе сделать этого.

Я не хочу, чтобы мне становилось хуже. Пора пройти это. Пора что-нибудь сделать с этим и собой.

Прижимаюсь к прохладной двери и прислушиваюсь. Слышу, как унимается сердце, и дышать становится свободнее. Улыбаюсь, потому что вспоминаю, что давно хочу сказать Александру Владимировичу, что нужна табличка: «Занято». Она лишит меня подобного ритуала и защитит доверительную атмосферу, которая может существовать в уголке этой школы. Скажу ему прямо сейчас, потому, что, когда я открою рот и скажу, что у меня есть проблема, я забуду об этой табличке и об её надобности.

Я трогаю ручку и слышу вздох. Из кабинета. Столбенею на секунду. Не соображаю, что надо отлипнуть от двери.

— А-Александр Владимирович, — я признаю голос Гоши.

Который ещё не слышал — слабый, почти тонкий. Довольный.

— Жора, — отвечает Александр Владимирович, но не так, как привык слышать я.

Я в замешательстве, и только череда каких-то слизких звуков заставляет отдёрнуться. Меня отталкивает. Руку будто обожгло — поэтому я прижимаю её к себе, с непониманием взирая на деревянную дверь.

* * *

Домой я прихожу после девяти. Говорю, что ужинать не буду, и закрываюсь в комнате. Опираюсь спиной на дверь и падаю на пол, прижимая рюкзак к груди.

Мышцы вокруг глаз изныли — они не перестают дёргаться, а веки не опускаются. Мне больно моргать от сухости, и я не могу заставить себя закрыть глаза.

Я не могу забыть то, что услышал.

Я хочу ошибаться, но понимаю, что прав.

Глаза чертовски болят, почти слезятся.

Голос, которым говорил Александр Владимирович, был ужасно… ужасно нежным. Не добрым, не понимающим, не сочувствующим. Я уверен. Я знаю, как он звучит. Я слышал его столько раз, но такой интонации — ни разу. Ни на перемене, ни в кабинете он не был таким. Потому что… не было причины.

Я зажмуриваю глаза, шиплю и сильнее прижимаюсь к рюкзаку.

Опять эти звуки. Эта пошлость.

Гоша и он… вместе. В кабинете.

Меня начинает воротить.

Неважно, чем они занимались, это — отвратительно.

* * *

Я засыпаю под утро.