Остёр на язык

38. Вторник-среда, 03-04.09

Когда возвращаюсь домой, подвергаюсь нападку старика:

— Это ты мощно, сынок, — он закидывает руку на плечо и прижимает к себе. — Слился в первый учебный день, — если бы старик мог, он бы написал эти слова на воздухе.

— Что, такого в списке твоих заслуг нет? — язвлю и попадаю в цель.

За обедом говорю родителям, что ходил к знакомому.

— Это который торгаш? — старик думает о другом.

— Нет, — спокойно отвечаю я, и он чувствует тон. — Я не рассказывал о нём, — я ни о ком не рассказывал. — У него… проблемы, поэтому он переезжает. Но раньше рассказать не мог.

— Поэтому ты пошёл напролом, да?

— Ага.

— Так их, этих неговорливых!

Чую, фраза имеет отношением ко мне.

— Славно, что ты смог поговорить с ним, — говорит мама. Как всегда, с улыбкой.

— Пожалуй, да. Славно.

Я не ощущаю это как «славно». «Здорово» или «хорошо» тоже не подходят. Это случилось. Вот и всё.

Сегодня вечером я снимаю покрывало с мольберта и переношу его к остальным. На мамином холсте половина рисунка — горы, через которые текут реки. У старика карандашные чертежи — их так много, что я не вижу картины.

— Это были грибы? — спрашиваю я.

— Это, сынок, метамодернизм.

— Хорошо, что я не знаю, что это.

Сегодня мой холст ещё пустует.

* * *

Утром читаю от Дениса: «Спасибо, что пришёл», «Извини, что не писал».

Когда уезжаешь? 7.13

10 8.41

Сентября 8.41

Последнее сообщение он печатает долго: «Если хочешь, заходи. Буду рад».

Похоже, теперь я читаю его настоящие мысли. Не мысли-знания, о которых говорил Андрей, а мысли, которые прятались за знанием и опытом. Это здорово. Но я не чувствую себя счастливым. Кажется, я узнал слишком много.

После физкультуры выхожу покурить. На пятачке никого нет.

Облегчённо вздыхаю и достаю сигарету. Буду курить с утра и на пятой перемене — так меньше возможности пересечься. И с Гошей. И с Александром Владимировичем. И всеми остальными.

Прижимаюсь к стенке и сползаю на корточки.

Оборвав связь с Гошей, я оборвал её с Васей, Петей, Данилой и Митей. Наверняка потому, что, изначально, они были компанией. Это я присоединился к ним. И нет ничего удивительного в том, что я вышел из группы. Такое тоже случается.

Поднимаю голову, а по небу ползут белые облака. Маленькие и пушистые. Деревья ещё зелёные, листва шумит как река, а ветер почти незаметный.

Погода спокойная. Приятная и ласкающая. И поэтому лезут мысли.

Брат Дениса поступал дерьмово — факт. Причина — смягчение. Похоже, формула много где работает. Но я не чувствую, что состояние Максима — это то, что я бы мог простить. Похоже, я бы действительно ненавидел его, если бы знал лучше. Знал тогда, когда он был жив. Но сейчас, когда он умер, нет смысла даже злиться. Для Дениса всё осталось позади. Но я не понимаю, что нужно испытывать мне.

Я бы мог обрадоваться, но я не чувствую радости. Нет и мысли, что здесь уместна радость. Я не горюю — я не знал его, он был незнакомцем. Мне его не жалко, как Денису. Да, плохо, что он был болен, что с ним так обходились родители, что, в итоге, он повесился, но ничего большего, чем «плохо», я не думаю. Не могу придумать и описать. Просто знаю.

И чем дольше я перебираю чувства, тем больше то, что я ищу, похоже на безразличие.

Закрываю глаза и втягиваюсь.

Значит, и такое бывает? Это нормально?

Я отвлекаюсь на шаги. Они звучат со стороны, и мне это не нравятся. Выпускаю дым.

— Здравствуй, Вадим, — «Александр Владимирович» — сводит лицо. — Одолжишь зажигалку? — В отличие от парней, сложно предугадать, когда точно он решит покурить.

Я открываю глаза и вижу его лакированные туфли.

— Вам — нет, — отвечаю и щурюсь, когда смотрю на него. То ли небо слепит, то ли от него глаза жжёт. — Думаю, Жора вам рассказал, — невольно улыбаюсь, когда называю Гошу как Александр Владимирович.

— Рассказал, — мне кажется, я чувствую в ответе напряжение.

Лишь кажется, потому что я хочу, чтобы он не был спокоен со мной.

— Тогда вы понимаете моё негодование. — Хочу злиться, кричать, но сдерживаюсь. Что-то ещё удерживает перед ним. Будто он не знает всего. Будто не ему я доверял. Будто не он был лучше остальных. — Сильным оказалось ваше желание? — вспоминаю разговор о Дрочильщике. — Настолько сильным, что вы положили на этику и компетентность?

— Я не думал, что ты настолько трепетен в подобных вопросах. — Он не издевается. Не дразнит. Не смеётся. Он говорит, что думает. Как раньше: спокойно, рассудительно. Без иронии, сарказма. Без злости за то, что я позволяю себе.

Поэтому его улыбка — это то, в чём хочется сомневаться.

— А то. — Усмехаюсь и затягиваюсь. — Я, конечно, та ещё гневливая и палящая кочерыжка, но, когда дело доходит до подобных тонкостей, сквозь смотреть не могу. Вы же знаете, если это всплывёт, вас посадят? И как вам будет? «Прекрасный школьный психолог оказался таким же прекрасным педофилом» — заголовок самое то. Совесть или стыд вам ничего не говорят? Как вы могли позволить себе такое? Как вы можете приходить сюда каждый день и вести себя так, будто ничего не происходит?

— Потому что я прихожу сюда работать. Тогда я не думаю об этом, — ответ поражает. Только поэтому? Для него это так, просто?

— Отвратительно, — плюю я.

— Да, ты прав.

Может, я и прав, но я остаюсь недовольным. Недовольным тем, что он так спокоен. Что для него это будто ничего не значит. Что он может продолжить делать это, если ему не откажут.

— Я восхищался вами, — говорю и вдавливаю сигарету в землю. — Уважал вас, — перед глазами заплывает, — но вы поступили хуже, чем все учителя в этой школе. Вы знали, Гоша на год младше? Конечно, знали. Вы же заполняли эти чёртовы бумажки…

Я не знаю, как словами выразить собственные чувства. Собственное негодование и обиду. Нарастающую досаду и злобу. Как сделать так, чтобы я забыл. Или смотрел сквозь.

Я не могу.

— У тебя сильные моральные чувства…

— К чёрту они мне! — ору я, подскакивая. — Почему мне одному от этого хуёво?! Я один понимаю, что это ненормально? Я один знаю, что от этого не отступиться?! — я чувствую, как зверею, ощущаю, что лишнее, неправильное слово Александра Владимировича заставит меня кинуться на него с кулаками, и хочу убежать.

Избежать этой ситуации. Этого контакта. Разрушить эту связь и забыть о человеке, который столько всего хорошего сделал для меня и благодаря одному вечеру стал неизменно плохим.

Александр Владимирович ничего не говорит. Смотрит потуплено и будто бы сожалеет. А у меня опять перед глазами вода стелется.

— Теперь, — утихнув, говорю, — к сожалению, я вас ненавижу.

Если бы я мог, я бы отдал эти чувства Денису. Без остатка.

* * *

Как только возвращаюсь домой, подхожу к своему мольберту. Беру карандаш и, не целясь, оставляю глубокую полосу. От верхнего правого края до нижнего левого.

Пока я стараюсь отдышаться и смотрю на чёрный разрез, мне начинает казаться, что из него могут вылиться чувства.

С опозданием понимаю, эти чувства не имеют отношения к лету.

* * *

— Ты понял, что творчество — не твоё, и решил избавиться от улик?

— Нет. Это — метамодернизм.

Примечание к части

Александр Владимирович — https://b.radikal.ru/b07/1912/c4/7af709c8405b.png