Клинок Гармонии

Какой-то отрезок времени ушел на уход за собой, ибо нельзя быть грязным и неухоженным в такой важный день — долгожданный момент моей выписки. Уверен, родители точно не хотели бы меня таким видеть, что подтверждают сюжеты с насильственным принуждением мыться каждый день. Убедившись в своей безупречной красоте, я покинул стены ванной комнаты. В такие дни врасплох может застать лишь волнение, когда неопределенность событий накладывает отпечаток на молодой и здравый ум. Собравшись с духом, я хотел было пойти искать доктора, но застал его прямо в дверях.

— Готов, Такаги? Твои родители уже здесь, — улыбнулся Колден.

— Да! — решительно произнес я, не мешкая ни секунды.

Такой возглас немного отрезвил меня, приведя в чувства — сегодня переживать нельзя!

Мы шли по белым коридорам клиники, стены которых никому не было интересно красить в какие-то успокаивающие цвета. Не могу сказать, как персонал относится к другим пациентам, но ко мне всегда хорошо относились и большую часть времени даже не беспокоили, потому как я сам того не желал. Поворот, снова поворот, лестница, поворот и, вот, наконец-то мы у заветной двери. «Кабинет специальных операций» — так он называется. По словам доктора сегодняшняя операция будет последней, и я очень надеюсь, что никаких игл в глазах не будет. Выдохнув, я уверено вошел в кабинет, который из-за своего вида больше смахивал на операционную: вдоль стен все возможные приборы, пара людей из персонала, вероятно, хирург и его помощник. Взгляд зацепил большой стеклянный куб, внутри которого располагался стационарный аналог стоматологического кресла, но куда более навороченный, даже сил не пожалели на добавление фиксаторов для конечностей, видимо, для совсем уж буйных пациентов. Пусть все это выглядело очень интересным и немного пугающим, все внимание заострилось на тех, кто стоял немного левее. Вот они — мои никудышные, но, тем не менее любимые родители: Мария — моя скромная и вечно суетная мама, рядом с которой ютится Джиро — мой отец, болеющий синдромом важности, но не менее любимый член семьи. Я хотел поскорее с ними обняться, рассказать обо всем, что удалось пережить и познать, да и сам бы с радостью послушал, как же они все эти шесть лет без меня жили, но доктор Колден распорядился однозначно:

— Сначала операция, потом общение, хорошо? — произнес он, держа меня за плечо.

Такой расклад дел немного расстроил, потому пришлось подчинительно тащиться внутрь того самого куба. Родители стояли прямо напротив кресла, к которому меня старательно прикручивали сотрудники клиники. Вид открывался отличный, потому я мог свободно смотреть на них и предвкушать, как мы вместе выходим из дверей этого Богом забытого места, но на их лицах почему-то не мелькало ни капельки радости от долгожданной встречи с сыном. В их глазах читался страх, невооруженным взглядом можно было разглядеть легкую дрожь. Неужели они так переживают за удачность операции, что не могут выдавить из себя ни слова, ни улыбки? Какие у меня шансы на благоприятный исход? Пусть доктор Колден и выглядит уверенным, как человек своего дела, я невольно начинаю нервничать.

В какой-то момент молодой мужчина в белом халате ввел мне в вены игры — похоже, все уже началось. Пусть в стенах и висит очень тревожное молчание, сотрудники делают свое дело, вынуждая меня довериться их опыту. Когда все было готово к операции, доктор Колден дал добро на ее начало. Сотрудники как-то нервно суетились, бегая вокруг кресла, пока наконец по трубкам не потекла какая-то прозрачная зеленоватая жидкость. Я отчетливо чувствовал, как температура моего тела падала, ноги будто бы наливались свинцом, зрение мутнело, замедлялся сердечный ритм, глотать воздух становилось все тяжелее и тяжелее.

Я засыпал, хотелось бы верить в то, что это какой-то сильный внутривенный наркоз, но ощущения куда более выраженные, словно это не быстрый способ уснуть и проснуться в кровати с ощущением сухости во рту, а медленно подступающая смерть. Я был готов ко всему, был готов просто уснуть, но за медленным успокаивающим эффектом последовало резкое болевое ощущение, пронесшиеся по всему телу. Было больно настолько, будто тысячи игл одновременно проткнули каждый сантиметр моего тела. Я закричал, начал неистово дергаться, стараясь куда-нибудь скрыться от этой невыносимой боли. Было видно, как все присутствующие в помещении запаниковали — все пошло не по плану? Именно этого опасались родители? Почему я не знал о том, что все может пройти негладко? Доктор специально не сказал мне, потому что не хотел, чтобы я переживал перед операцией? Лучше бы я был к этому готов, ведь такая боль застала меня врасплох, заставив задуматься, не умираю ли я на самом деле.

— Убивайте! Убивайте его! — послышался крик в промежутке между моими истошными воплями.

Что все это значит? Меня реально собираются убить? Доктор Колден выбежал из кабинета, пихнув дверь настолько сильно, что та чуть с петель не слетела — куда же он? В этот момент я был сильно напуган, будучи на пороге признания шокирующей правды, но все еще надеялся, что мои дорогие родители не оставят меня в беде, но то, что последовало вслед за моими мыслями, полностью разрушило всю картину мира, мое стеклянное потрескавшееся сердце в миг раскололось на мелкие осколки, разбилось без возможности склеить его по кусочкам обратно в то любящее сердце, пропитанное добром, которому меня научили мои бесценные друзья.

— Убейте его, пожалуйста! Сделайте хоть что-нибудь! — в панике умоляли сотрудников родители.

В этот момент я не видел в их глазах ни капли родительской любви, ни долечки родительского тепла, мои собственные родители подписали мне казнь, они дали на нее добро, а значит, это была вовсе не последняя операция, после которой я мог с широкой улыбкой пойти домой — это была эвтаназия. Никто не стал спрашивать моего разрешения, они преждевременно закопали меня в могилу, взяв на себя непростительный грех.

Куб вдруг начал заполняться каким-то пепельно-красным дымом, настолько плотным, что проблеску света в нем не нашлось места — они решили быстро добить пациента. Мне все еще было больно, теперь уже не только от той гадости, которую эти гады влили мне в кровь, но еще и от осознания того, что родители предали своего ребенка с самого рождения. Я всегда был изгоем, думал, что мама и папа просто вечно заняты и им не хватает на меня времени, что они любят меня, но не могут дать того требуемого детскому сознанию тепла — на деле же все куда хуже. Они никогда не любили меня, хотели только поскорее избавиться от лишнего груза, в то время как некогда чуждые мне Лаффи и Ральф любили своего друга по-настоящему, им было все равно, кто я и откуда, они приняли меня таким, какой я есть, научив многому и дав хоть каплю надежды на то, что когда-нибудь одиночество покинет меня.

Сердце раздирает от мысли, что красноглазая девчонка, которая все время раздражала, просто пропала из моей жизни, как и рыжеволосый мальчик, с которым мы всегда весело проводили время, играя в футбол, который всегда подбадривал меня, не давая грустить ни минуты. Мне так вас не хватает, друзья. Сейчас я готов броситься на каждого, кто попадется мне на пути, печаль переросла в гнев. Это такой парадокс, который всегда был и всегда будет: человек сначала грустит и, если его вовремя не вытянуть из пучины отчаяния, он становится злым, холодным, безразличным к окружающим, но в глубине души все равно остается израненным ребенком. Мы подавляем нашу слабость злобой, которую называем сильной стороной, но на деле же просто скрываемся от самых потаенных уголков своей души, убегая от самих себя, в чем нет нашей вины. Во всем виноваты те, кого не оказалось рядом, те, кто предал в критическую минуту. Даже если никого в мире не было, чтобы спасти тебя, это значит только то, что весь мир виноват в том, что ты стал таким.

Я почувствовал, как по моему горлу пронеслось лезвие, дым продолжал заполнять куб, пока в нем не осталось ни лучика света — это конец. Закрыв глаза, я уже было смирился с собственной смертью, но боль резко утихла, а перед глазами стали проявляться едва различимые картины, будто бы я попал в кинотеатр с предсмертным фильмом от первого лица. Кинопленка показывала, как стены куба залились кровью, разливающейся в абстрактные пятна, внушающие ужас во всех, кто их видит. В густом дыме не было видно ни намека на силуэты предателей и убийц, но я знал, в каком месте они стоят. В этот момент я не чувствовал ничего, хотелось лишь выбраться из этой клетки и выпотрошить все живое вокруг, с чем мне очень подсобил мой собственный фильм. Словно самый настоящий главный герой боевика, я голыми руками разбил толстое стекло куба, шагнув наружу. Прошло всего несколько секунд, и куски того, что я когда-то называл родителями, разлетелись в разные стороны. Неужели человек в самом деле перед собственной смертью видит именно то, чего больше всего желал достигнуть при жизни?

Останавливаться на одной лишь свершенной мести не хотелось, потому я поплелся дальше по коридорам, разрушая все на своем пути и убивая каждого, кто попадется на глаза, словно какой-то неведомый монстр. Честно говоря, меня это даже немного забавляло, ведь я никогда не представлял себя в теле маньяка-потрошителя, но в момент перед смертью осознал, почему они стали такими. Не каждый маньяк представляет из себя отмороженного психопата, кто-то из них прошел тот же путь, что и я — тропу без любви и понимания.

Погрузившись в процесс в процесс с головой, я даже не заметил, как оказался на улице. Кругом была лишь темнота и шел сильнейший ливень, капли с грохотом сталкивались с твердой землей. Воздух казался невероятно свежим, высокая влажность внушала ощущение его безмерной чистоты — очень атмосферно и спокойно. Тихим шагом я шел вдоль моста, что служил въездом на территорию лаборатории. Под ним виднелся лишь глубокий ливнесток, который был совсем не к месту, он лишь портил вид своим нелепым присутствием, когда я так желал лицезреть красивую широкую реку, но поток воды от этого нескончаемого дождя даже отдаленно не был похож на нее.

— Ашидо, — послышался знакомый голос в непосредственной близости ко мне.

Я повернулся к источнику, застав перед собой именно того, кого хотел увидеть больше всего перед своей смертью — Стивена Колдена. В этот момент он казался таким маленьким и никчемным в сравнении со мной, будто бы детская матрешка с сюрпризом — такой хрупкий и уязвимый, а внутри самый настоящий монстр. Я готов умереть, только раздробив его кости в порошок, чтобы он почувствовал всю ту боль, которую пришлось испытать мне, но судьба решила иначе — свинцовая дробь с огромной ударной силой врезалась мне в ребра, от чего едва живое тело перевалилось за перила моста, отправившись в полет.

Похоже, близится финал предсмертного фильма, который обрывается на самом драматичном моменте. Пленка тускнеет, глаза закрываются, мне больше не о чем вспоминать, ведь вся моя жизнь от начала и до самого конца была отвратительной, сколько бы надежд я в нее не вкладывал.

Все, о чем я жалею в этот момент, так это о том, что, несмотря на все мои усилия, в самом конце я так и остался одинок.