Через розовые очки

4

Фридман сознательно выбрал для дочери коммунальную квартиру, считая, что длинный замусоренный коридор и восемь дверей, за которыми обитали разномастные и громкие жильцы, смогут защитить его девочку от притязаний кредиторов, а правильнее сказать — бандитов, ведь именно так они себя вели.

Комната принадлежала старухе, которая дожила до восмидесяти лет, да и умерла. Внуку еще при жизни бабки удалось переписать комнату на себя, и как только жилплощадь освободилась, он ее немедленно сдал, опустошив фридмановский карман на довольно кругленькую сумму в долларах. Договор, правда, оформили чин–чином, только квартирную плату на бумаге обозначили в рублях и скостили вдвое.

Комната была просторной, с окном в сквер, который защищал дом от уличного шума и звона трамвая. По утрам в окно заглядывало солнце, разбрасывая по истертому паркету резвые тени, листья вяза шелестели почти музыкально, да что говорить, уютная комната, приведись в ней киношникам снимать ретро, они бы слюни пускали от удовольствия. Здесь все было подлинным, стильным: и обшарпанная темная мебель, и массивный резной буфет, и развешанные по стенам репродукции из "Огонька", обряженные в толстые, с гипсовыми завитками, рамы, и салфетки, вышитые гладью–ришелье. Вышивка, словно арматура в бетоне, спасала истонченный батист от полного разрушения.

В буфете застенчиво прятались от мира тарелки с клеймом общепита, видно их вынесли под полой из какой‑нибудь столовки, разномастные чашки со стертым рисунком, граненые стопки, лекарственные пузырьки, а также множество плошек, пиал, коробочек, словом, разного вида ущербных емкостей, полных такого же ущербного мусора. В минуты тоски по дому, и в Москве можно болеть ностальгией, Даша высыпала на стол всю эту мелкую пластику времен социализма и внимательно рассматривала. Значки Осоавиахима, бусины, застежки от женских поясов, которых уже давно никто не носит, пуговицы, сгоревшие радиодетали и канцелярские кнопки успокаивали, как семечки, лузгаешь их и — все по фигу, и уже не так страшно своих мыслей и прочих ужасов, которыми пугает телевизор.

И только почтенного возраста фикус в кадке выглядел современным. Смешно… какие только нарекания ни сыпались на глянцевые листья этого культового растения. Мирные домашние деревья рубили под корень, как некогда яблоневые сады, хотя с фикусов никто не требовал налогов. Но они были символом мещанства, такой же опасной пошлостью, как канарейки в клетках, и если обладатели этих вещей недотягивали до высшей меры по сумме преступлений, то уж презираемы были полной мерой. А сейчас загляни в любой журнал по интерьеру, вот он — фикус, долговязый равноправный жилец.

Со временем Даша совсем по–родственному привязалась к фикусу и по вечерам в темноте она негромко беседовала с ним, как с живым существом, которое сродни собаке или кошке.

Письмо пришло на Главпочтамт в срок, как обещал… первая неделя месяца. Без обратного адреса, тоже, как обещал. На штемпеле — Калуга… Пишет, что жив, что купил себе угол. Разве можно купить угол? Снять — это я еще понимаю. Но купить… И у кого он его купил и где? В деревне или в городе?

Они расстались с отцом не на вокзале, как того требовала Даша, а в метро, на станции "Красные ворота".

— Ну все, мне в одну сторону, тебе в другую. Давай щеку. И не реви. Я напишу.

— А мне куда писать? Мне куда? — крикнула Даша в надежде, что в эту трагическую минуту отец даст слабину, приоткроет щелочку в тайне.

Но двери захлопнулись. Народу в вагоне было много, громоздкий рюкзак за спиной помешал отцу развернуться, чтобы бросить последний взгляд на дочь. Всё…

Тяжело жить в подполье. В гости не ходила. Первое время кто‑нибудь из прошлой жизни — редко, но случалось — звонил на работу, чтобы задать пару пустых, ничего не значащих вопросов, а потом и эти голоса исчезли, затерялись в общем гуле. Теперь ее мир населяли жильцы коммунальной квартиры в Приговом переулке.

Дашина комната размещалась в торце дома. Соседкой слева — первая дверь — была Ангелина Федоровна, чопорная, вежливая и модная старушка. Дочь привозила ей из Германии много разнообразной одежды, конечно, уцененка или подарки из Красного Креста, но все очень приличное. Ангелина Федоровна надевала новое пальто под замшу, вешала на искривленное артритом плечо новую сумку в тон и шла на кухню: "Ну как?" Все восхищались : Замечательно! Женечка привезла? Ах какая у вас великолепная дочь! Может, и неискренне говорили, может, завидовали, но если у людей хватает ума скрыть зависть, то уже хорошо. Но наверняка у каждого возгоралась утешительная мысль: если этот Божий одуванчик в свои восемьдесят два еще не облетел и крепенько так топает в новых туфлях — прямо невеста на выданьи, то и мне можно не торопиться, еще поживу, зубы вставлю, радикулит змеиным ядом намажу, курить брошу, а главное, конечно, зарядка и свежий воздух. Даше по молодости лет не надо было лечиться змеиным ядом и вставлять зубы, но и она уважала в Ангелине Федоровне ее стойкость и неувядающую женственность.

Справа соседствовала интеллигентная семья Полозовых, они занимали две смежные комнаты. Уже немолодые супруги имели семилетнего сына Ванечку. Хорошие люди, какую книгу у них ни попросишь — по искусству или философии, у них всегда есть. И дадут, не пожалеют, только повторят несколько раз: вы ее оберните, пожалуйста, наш дом такой пыльный, из всех щелей сыпется, а для книг пыль — это смерть.

Дальше жил Петр Петрович, одинокий, где‑то там работал, пил, но не буйствовал. Женщины его жалели, потому что он недавно схоронил то ли мать, то ли жену, из‑за этих похорон все ценные вещи в ломбард снес. Хотя какие ценности могли быть у этого мрачного, неряшливого человека с заскорузлыми руками чернорабочего?

Можно перечислить все восемь дверей правого крыла, второго этажа, можно перекинуться в левый и пройти по комнатам. Разные люди, разные судьбы, но всех объединяла одна забота, а если хотите, мечта — ожидание : когда же, когда, наконец, их ветхий корабль, производства 1814 года, о чем сообщали каменные цифры в виньетке на мезонине, будет разобран, взорван, разметен в пыль, а они, жильцы, получат от государства светлые, отдельные, с единоличными унитазами и кухнями, квартиры.

Обещали так давно, что все уже забыли — когда. Лет тридцать назад, а может быть, и больше, была учтена вся жилая площадь, комиссии просчитали сколько‑то там метров на живую душу. По Москве уже шла волна разрушений, крошили церкви, хоромы купеческие и дворянские флигеля. Но цунами прокатилось и погасло.

Пошел новый слух: теперь старые особняки не будут рушить, решено сохранить лицо города, жильцов будут выселять, а в старых домах вынимать сгнившее нутро и вставлять туда новую начинку. Уже на Садовом кольце у Цветного бульвара появились целые мертвые кварталы, дома стояли с выбитыми стеклами, с сорванными дверьми, вынутое нутро сгрудилось рядом в необъятные мусорные кучи, и только крысы не желали покидать обжитые подвалы. Но жильцам уже не было дела до этого погрома. Они уже были расселены по Ореховым–Борисовым, Коньковым — Деревлевым и Медведковым.

Но до Пригова переулка и этот девятый вал не дошел. Грянула перестройка. Новые веяния, новые русские. Теперь старые особняки получали всякие фирмы под офисы. А с жильцами как? А так же… переселение по форме, ты мне мои законные метры вынь да положь, если один живу — однокомнатная квартира, семья — по количеству человек, и ни в коем случае не ущемить права детей. Но уже звучали трезвые голоса: жилье дадут, но с доплатой, как раньше в кооперативах. А если нечем доплачивать, если нечем? Поживем — увидим. На улицу не выкинут!

Так и жили, но сколько ни всматривались в перестроечный сумрак, ничего новенького, косаемого их личной судьбы и жилищного вопроса, не видели. Уже пол–Москвы фирмы закупили, а их особняк всё обходили стороной. Состав жильцов обновлялся, смерть — общий удел, но количеством не только не уменьшился, но возрос вдвое. На дряхлые, готовые уйти в небытие коммунальные метры, прописывали престарелых матерей, новоиспеченных жен и еще рожали — в эдакую‑то бескормицу! Людей можно понять. Зачем покупать квартиры за безумные долларовые тыщи, если здесь можно на дармовщинку получить. А если на ожидание полжизни уйдет, то и ладно, пусть, мы не гордые — потерпим. Мы семьдесят лет коммунизма ждали и были счастливы. Русский человек, а вернее сказать, российский, социализм все национальности стер, счастлив бывает не когда получает свои потом заработанные, а когда мечта есть — о большом, светлом и дармовом. Такой у нас, у советских, менталитет.

Даша смотрела на своих соседей и недоумевала — на что живут эти люди? И ведь не стонут, не плачут, копошатся где‑то, как муравьи. Можно и спросить — ответят с полной откровенностью. Это у них на западе нельзя, неучтиво, неприлично интересоваться, какая, мол, у вас зарплата? У них только о погоде и спорте прилично спрашивать. А у нас с удовольствием расскажут во всех подробностях, и никакой тебе коммерческой тайны.

С Ангелиной Федоровной и без вопросов понятно, ей дочка подкидывает, она, говорят, деловая да шустрая, на германские марки себе особняк под черепичной крышей сочинила. А горбатенькая Сима–швея? Много ли сейчас настрочишь в ателье платьев, если весь город — одна сплошная барахолка, в "секендхенде" вещи прямо на полу трехметровым слоем лежат — ползай, примеряй, на рупь двадцать на старые деньги полностью экипируешься. Но по макаронам, гречке, маслу подсолнечному и коровьему, по всяким там бушьим ножкам и свиным почкам секендхенда нет, за все это надо тысячами платить. С Верпалной из первой комнаты тоже ясно, никто этого вслух не говорит, но все знают — нищенствует. Прямо с утра надевает страшного вида робу, платок драный, всем, кто под ноги подвернется, говорит, я дескать, в сквер за бутылками пошла, что надо понимать — соберу сейчас брошенную посуду и сдавать понесу, но все знают, что направляется она в метро, чтобы сидеть в переходе или по вагонам ходить, изображая из себя погорельца. Вечером приходит — сыростью пропитанная, дымом пропахшая, снимает рабочую одежду, моется, а на кухню выходит нормальным человеком. Не шикует, нет, но все прилично: халат байковый в подсолнухах, тапочки свежие с помпонами. И что примечательно, ванну после себя, боясь нареканий соседей, моет очень тщательно с использованием иностранных порошков, а вся эта косметика для раковин очень недешева.

Про себя Варя знала, на что живет, отец доллары оставил. Большой был соблазн мотануть перед занятиями на недельку в Крым, но она быстро остудила порыв. Деньги без всякого Гурзуфа быстро потратятся. Что будет потом, когда в заповедном конверте останется одна пыль, Даша старалась не думать. На отца в такой ситуации расчитывать нельзя. Кто знает, сколько будет продолжаться его добровольная ссылка? И пойдет она, как Верка Сохова из третьей комнаты — мать–одиночка с двумя девчонками, по чужим квартирам убираться. Веркины клиенты все больше иностранцы, кто‑то ей их находит, не бесплатно, конечно, приходится отстегивать, но Верка не в накладе. Иностранцы народ чистоплотный, в понятие "уборка" входит и машинная стирка, и пиджаки в химчистку снести, и продукты закупить. А платят зелеными.