Бич Божий

* * *

Волчий Хвост бил челом Добрыне: он хотел обвенчаться с Нежданой по обычаю предков. Зная об их нежных чувствах, новгородский посадник молодым перечить не стал. Но, само собой, взвился Угоняй. Он кричал на сына:

— Заигрался, да? Для чего тебе было велено сделаться своим человеком у ворога? Чтобы доносить обо всех задумках, планах, кознях. Ну а ты? Мало что Боташу заложил в Ракоме, так ещё жениться надумал на поганой древлянке! Прокляну, Мизяк, и лишу наследства!

— Тятя, ты пойми, я не предавал, — защищался юноша. — Это лыко в строку. Я женюсь для вида. Обесчещу и брошу с малыми ребятами.

— Ладно, не свисти! Двурушник. Служишь на меня или на него? Он убил Лобана, брата твоего, а тебе это — трын-трава, будто так и надо!

— Но Лобан чуть не надругался над боярыней Верхославой.

— Где видки? Где свидетельства по закону? Сын Улеб — не видок, слишком мал для этого. А побои — не доказательство, может быть, она зацепилась за сучок и упала.

— Тятя, ты же знаешь, что Добрыня прав.

— Замолчи, подлец! Слово моё последнее: не бывать киевлянке в нашем дому! Прекословить станешь — убью!

— Ну, как хочешь, тятя. Я спросил у тебя для приличия — всё-таки отец. Но могу и так. Коль на чистоту, то скажу открыто: я люблю Неждану И её любовь во сто крат важней, чем твои угрозы. Проклинай, голоси — ничего не сделаешь. Я женюсь без благословения.

— Ах ты вор! — Угоняй двинул сыну в ухо, но Мизяк уклонился, отпихнул отца, отскочил к дверям. И сказал, вскипая:

— Тятя, не доводи до греха. Мне осьмнадцать лет. За себя постоять сумею. Надо будет — за Неждану стану горой.

— Убирайся вон, — рявкнул Угоняй. — С глаз моих долой. Ты не сын мне боле. А женившись на этой девке, станешь настоящим чужанином. И моя месть за Лобана на тебя падёт в равной степени.

— Не пугай, не страшно!

Но опальный тысяцкий перешёл от слов к делу. Начались поджоги, ограбления, драки. А в Словенском конце выкопали яму — ночью, тайно, и в неё свалилась повозка, на которой жена Бочки собиралась поехать на Торжище (но в последний момент из-за сильной мигрени не поехала). Начались волнения. Плотницкий конец просто взбунтовался и на собственном вече объявил себя самочинной волостью, не подвластной новгородскому князю. К непокорным плотникам побежали недовольные из других концов. Было сформировано ополчение во главе с Боташей. Вся Торговая сторона стала закипать. Богомил начал проповедовать против смуты, но его едва не прибили. Под покровом ночи он отвёз Доброгневу с Божатой во дворец к Добрыне.

Впрочем, и посадник не ждал у моря погоды. Заручившись поддержкой Олафа Трюгвассона, он и Рог начали готовиться к схватке. Укрепили дружину кривичами, чудью и мерей, а потом и варягами, прибывшими из Старой Ладоги; навели мосты через Волхов и ударили неприятеля в ночь на 4 июня — в день Ярилы (с мыслями о празднике все сражаться не собирались). Наступавшие получили поддержку Словенского конца, возглавляемого Бочкой. Быстро отрезали плотников от Торжиша и холма Славно, перекрыли спуски к реке, и кольцо замкнулось. Били бунтарей беспощадно. Истребляли одних мужчин (но, конечно, не обошлось без насилий над жёнами). Плотницкий конец запылал. Рог убил Боташу собственноручно. Угоняй бежал. С ним столкнулся Волчий Хвост на дороге, меч занёс, но потом раздумал. И сказал сквозь зубы:

— Счастье твоё, отче, что не помню зла. Уходи из города. Или не смогу больше пощадить.

Побеждённый тысяцкий произнёс в ответ:

— Добре, я уйду. Но запомни, сыне: ты мне встретишься безоружный — я тебе не спущу. За измену нашему роду... И древлянину передай: дескать, я не умер. И последнее слово остаётся за мной. Мы ещё увидимся.

Выслушал Мизяк его молча, натянул поводья, вздыбил коня на задние ноги, развернул и умчался.

В общей сложности в Плотницком конце было уничтожено девятьсот мужчин. Триста мирных жителей сгорели заживо. Долго ещё над городом было дымное от пожарищ небо, ветер разносил серый пепел.

А под осень сыграли свадьбу Волчьего Хвоста и Нежданы. Денег не жалели: кроме столов для «лучших» людей, оборудованных в детинце, были ещё столы для «меньших» и «чёрных» — за стеной, вдоль берега. Пировали четыре дня. Хороводы водили, пели. И, танцуя с любезной Верхославой, раздосадованный Добрыня спросил:

— Ну когда же ты меня перестанешь мучить? Говорила: «люблю», «люблю» — а сама к свадьбе не готовишься.

— Будущей весной — хорошо? — улыбалась женщина.

— Почему же так? Для чего откладывать?

— Пусть Улебу исполнится десять лет.

— Девять, десять — разница какая?

— Просто я задумала. И дала зарок. Коли выполню — станет сын пригожий да сильный.

— Ты смешная, Слава... Ну да будь по-твоему. Я тебе подчиняюсь. По весне справим дитятке десять лет, а в березозоле поженимся.

— Благодарна тебе, Добрыня. Так оно и случится...

А тринадцатилетний Владимир, глядя на Неждану, на её ясные и добрые очи, розовые губы и румяные щёки, на собольи брови, говорил себе: «У меня Малфрида не хуже. Знает русский, греческий и норвежский. А Нежданка — неуч. И Мизяк такой же. Вот и пусть милуются, тёмные, убогие. Я достоин лучшего. Стану зятем конунга, как положено настоящему князю!» Но на сердце было тяжко. И хотелось огреть сына Угоняя палицей по башке.

А зима принесла новые события. Умерла Доброгнева — мать Божаты и жена Богомила. На вопросы несчастный муж отвечал однозначно:

— Опухнея. Слишком поздно мне сказала об этом. Я не смог ей ничем помочь.

И печальный Божата оказался немногословен: мать последний месяц не вставала с одра, увядала, худела. А когда Божате исполнилось четырнадцать лет, чародей сказал, что намерен передать ему всё своё искусство — причитать, колдовать, ворожить, лечить. Дружба с князем Владимиром постепенно пошла на убыль: времени для общения оставалось мало. Князь болтался большей частью без дела: городские проблемы занимали его не слишком, к подавлению мятежа дядя привлекать его побоялся и оставил в детинце — в случае чего, держать оборону с отрядом дружинников: развлекался большей частью соколиной охотой, верховой ездой и пуганием девок в бане. Надо сказать, что последняя потеха доставляла ему наибольшее удовольствие. Спрятавшись в кустах, он и несколько его гридей дожидались, когда распаренные девицы будут прыгать в Волхов; тут озорники с гиканьем и свистом отрезали моющихся от бани, заставляя или укрываться в реке до посинения, или вылезать голыми на берег, демонстрируя свои сокровища. Но при этом юный князь никогда не срывался, помнил о Малфриде и другим не давал девок трогать.