Блудное чадо

– Опять?! – возмутился Ивашка. Им с Петрухой уже доводилось избавляться от бород в Курляндии, и воспоминания были отвратительные: так она себе растет и растет, только иногда подравнивай, а без нее – раз в два дня изволь скрести рожу бритвой!

– Придется, – поневоле согласился Шумилов. Чтобы выследить беглецов, нужно изменить внешность, притвориться панами, и он даже знал, каких именно панов следует изобразить, – из православной русской шляхты, из-под Орши. Это объяснило бы и своеобразный выговор, по которому варшавские поляки сразу бы опознали иноземцев.

Менять потребовалось решительно все – кроме разве что холщовых подштанников.

Казалось бы, не так уж отличается жупан от русского кафтана или однорядки, а поди ж ты – люди сразу видят разницу. А польские кушаки без слов говорят, кто ты таков и богат ли. Узнав цены на эти особым образом сотканные кушаки с золотыми нитями и филигранными пряжками, Шумилов возмутился и отказался брать. Ивашке с Петрухой-то что, а ему за каждую копейку ответ держать.

Временно отложив попечение об одежде, московиты задумались об оружии.

– Нужно обзавестись саблями, – сказал Шумилов. – Иначе нас польские паны и за людей не сочтут, а так – за подлое сословие.

– Может, и лучше, чтобы за подлое сословие, – возразил Петруха. – Я слыхал, паны горды, чуть что – за рукоять хватаются. Я вот саблей махать не обучен, как раз на тот свет отправлюсь.

– Я тоже, – признался Ивашка.

– Я умею обращаться с рапирой и со шпагой, но не очень хорошо, – призналась Анриэтта. – Мне больше приходилось стрелять.

О том, что Анриэтта и Дениза побывали во всяких переделках, следуя за мужьями, сторонниками покойного английского короля, Шумилов знал от Ордина-Нащокина, который, вербуя женщин в лазутчицы, обо всем их расспросил, Ивашке же немало рассказала Дениза.

– Сабельной рубке меня учили, – сообщил Шумилов с таким видом, будто у него вдруг зубы заболели. – Вот только выбирать клинки не умею. Будь мы на Москве, я бы нашел в Саадачном ряду знатока. А тут нам вместо хорошего клинка поганый подсунут, мы и не поморщимся.

– А не все ли равно? – спросил Петруха. – Коли они нам лишь для вида?

– Не дам тратить казенные деньги на всякую дрянь, – отрубил Шумилов.

С деньгами была сущая беда – московиты напрочь запутались в польских медных шелягах, серебряных грошах, двугрошах, трояках, шостаках, ортах, талерах, полуталерах, дукатах и двудукатах. А у них еще были и курляндские деньги, и даже, на всякий случай, шведские.

– Вот, возьми, – Анриэтта, сняв с пальца перстень, дала Петрухе. – Нужно найти ювелира и продать. Вот и деньги на доброе оружие.

При этом она строго посмотрела на Шумилова.

– Что, Арсений Петрович, брать? – в Петрухином голосе было немалое лукавство, он наслаждался забавным положением; он уже давно подметил, что Шумилов и Анриэтта повадились силой меряться, но не той, что в руках и плечах, а незримой, внутренней.

– Коли охота деньгами швыряться… – проворчал Шумилов, и трудно было понять, позволение это или запрет.

Петруха решил, что скорее позволение.

Наутро они с Ивашкой пошли по всему Гданьску искать оружейные лавки.

После «кровавого потопа» оружия в этих краях осталось великое множество – и татарского, и турецкого, и шведского. Всякая оружейная лавка была целым арсеналом, да только оба московита понятия не имели, какая сабля должна прийтись по руке. Самые короткие были в семнадцать вершков, самые длинные – вершков чуть ли не в двадцать. Вот и поди пойми, которая лучше, когда не обучен рубке!

Ивашка был по натуре человеком миролюбивым, а пора, когда он по молодой дури ввязывался в драки, миновала. И то – главным образом кулаками махал, за нож не хватался. Трудясь под началом Ордина-Нащокина и Шумилова, он не имел дела ни с каким оружием, кроме обязательного засапожника с красной шелковой кисточкой, свисающей на голенище.

А Петруха, приставленный к корабельному строению, встречался с разными людьми и очень любил мужские разговоры об оружии. В Царевиче-Дмитриеве служили донские казаки, было некоторое количество стрельцов, приезжали курляндцы, которые после разорения герцогских верфей и пленения герцога Якоба осиротели. Было с кем потолковать о ножах, саблях и прочих клинках, поспорить о творениях золингенских оружейников в самом Золингене и в Англии, куда удачно сбежали два опытных мастера и открыли свои мастерские.

Вот и сейчас Петруха хватался то за ятаган, который ему совершенно не был нужен, то за персидскую саблю-шемшир. А польские сабли-карабели, которых в лавке было большинство, его внимания пока не удостаивались. Возможно, потому, что он видывал их редко и все больше издали. А Ивашка – тот с карабелями был знаком, потому что ими щеголяли в Москве молодые княжичи и боярские сынки.

Видя, что хозяин лавки, пожилой купец с неимоверной длины седыми усами, уже смотрит на покупателей косо, Ивашка стал примериваться к сабле-карабеле, любимице всех панов, особенно в мирное время – она была более приспособлена для пешего боя. И, пробуя, как ложится в ладонь рукоять в виде орлиной головы, вовремя вспомнил поговорку и порадовал ею купца:

– Без Бога – ни до порога, без карабели – ни с постели!

Из лавки они унесли три хорошие карабели и три кинжала – подвешивать к поясу.

Шумилова они застали в удивительно бодром настроении.

– Баба с возу – кобыле легче, – сказал Арсений Петрович. – Она ухитрилась наняться комнатной девкой к какой-то польской пани и уезжает с ней в Варшаву.

– Эх… – вздохнул Петруха. Он все это время пытался как-то подладиться к Анриэтте, но француженка решительно не желала замечать его поползновений.

– Она сказала, как ее найти в Варшаве? – спросил Ивашка.

– Сказала, сама нас сыщет. А как – одному Богу ведомо, и будет ли искать – не уверен. По-моему, она только и хотела, что от нас отвязаться. Довезли мы ее до Гданьска, и более мы ей не нужны. Вот и славно, – подытожил Шумилов. – Сами справимся.

Два дня ушло на возню с одеждой, потом еще нужно было купить лошадей. Наконец тронулись в дорогу – и через седмицу были в Варшаве.

По дороге московиты придумали себе новые прозвища. Шумилов стал паном Арсением Залесским, Ивашка – паном Яном Ковальским, благо в Речи Посполитой Ковальских сто тысяч, не менее, а Петруху, почти не говорящего по-польски, сделали паном Петром Немовлянским.

Но добраться до Варшавы было просто, отыскать в большом городе беглецов – куда труднее. Московиты прочесали все гостиницы, ходили во все церкви – и в костелы, и в лютеранские храмы, выбирая время, когда народ расходится после службы. Наконец Шумилов вынужден был признать: Анриэтта права, беглецов где-то прячут иезуиты. А об иезуитах он уже знал довольно много.

Они появились в здешних краях около ста лет назад – и не сами пришли, а их пригласил кардинал Станислав Гозий. В то время на землях Польши и Литвы сильно укрепился кальвинизм – до того даже доходило, что католических ксендзов принуждали менять веру. Католики оказались в незавидном положении. Куда уж дальше-то: епископ Пац сложил сан, стал протестантом и, страшно сказать, женился. Кальвинизм больше соответствовал нравам вольнолюбивой и своенравной польской шляхты. Но, когда в стране имеется несколько вер, добра не жди. Короли – сперва Стефан Баторий, потом Сигизмунд Третий – решили, что вера должна быть одна, и пусть это будет католицизм.

Иезуиты, которых к тому времени уже прозвали «черной гвардией папы», прибыли в Вильно весьма смиренно. Большинство их было польского происхождения. Но вскоре они завладели лучшим в Вильно Свято-Янским костелом. А потом взялись за дело тихо, но упорно. Они стали создавать коллегии – школы для детей шляхты, где нравы были почти монастырские, а знания давались не хуже, чем в ином университете. Обучение было бесплатным. А поскольку шляхта и сама хотела видеть наследников образованными на европейский лад, то общество Иисуса создало немалую сеть коллегий, куда брали всех – и детишек русской шляхты тоже. Никто открыто не принуждал их к перемене веры – это происходило само собой. Европейская культура оказалась очень хорошей приманкой.

Вскоре польская аристократия почти вся перешла в католицизм и предалась этой вере со всей страстью души. Доходило до странных затей – внучка знаменитого защитника православия, князя Острожского, на свою беду, пославшего детей учиться в католические коллегии и университеты, так яростно веровала, что распорядилась выкопать останки деда и окрестить их по католическому обряду.

– Уж не прячут ли раба Божия в коллегии? – предположил Шумилов. – Обучают его там латинской вере?

– И Черткова тоже обучают? – удивился Ивашка. Он, живя в Москве, кое-что слыхал о Ваське и сильно сомневался, что этот детинушка в состоянии разобрать хоть строку в молитвослове. – Куда-то же Чертков подевался?

– Нужно будет объехать несколько этих басурманских коллегий, – решил Шумилов. – Притворимся, будто мы из самой глуши, лаптем щи хлебаем, а сынов хотим вышколить на польский лад. Может, там кто хоть словом обмолвится, что есть-де у нас такие ученики.

– Тогда это твои сыны должны быть, Арсений Петрович, ты среди нас самый старший. Рано женили, удержу не знал, вот и наплодил с ходу троих, старшему – шестнадцать, – сразу сочинил Петруха. Шумилов поморщился: о том, что у него есть два сына-близнеца, растущие у деда с бабкой, он даже лишний раз вспоминать не хотел, рождение этих детей погубило Алену.

– А сколько в Варшаве этих коллегий? – спросил Ивашка.

– А с чего ты взял, будто наши голубчики именно в Варшаве? Может, они уже в Кракове! – ответил Петруха.

– Придется поладить с каким-нибудь ксендзом, – решил Шумилов. – И просить у него совета, куда лучше отдать сынов.

– Ну, ксендзов тут – как комаров на болоте!

Теперь нужно было приготовить вразумительное вранье.

Ивашка врать умел – всякий, над кем множество начальников, обучается этому искусству легко и даже радостно, а у Ивашки в придачу жизнь складывалась причудливо, врать приходилось много. Ему и четырнадцати не было, когда, не выдержав отцовских строгостей, он сбежал из дома и оказался у бабкиной сестры. Она жила на Неглинке, а там было царство зазорных девок, которые пригрели смышленого и услужливого парнишку. Его способность к языкам обнаружилась случайно – когда он, с четверть часа потолковав с немцем, тайно приехавшим выбрать себе зазнобу, сперва махал руками и чуть ли не блеял по-овечьи, но потом, повторяя наугад немецкие слова, достиг понимания. Потом, лет в шестнадцать, он пошел в услужение к немцу-живописцу. Всякий, кто в услужении, врет не задумываясь. В Посольском приказе тоже по-всякому приходилось выкручиваться. Так что Ивашка был готов нести любую чушь – лишь бы на пользу розыску.

Беда была в том, что говорить с ксендзами следовало самому старшему – Шумилову, а он врать не любил. Да это у него и на лбу было написано – прям и не склонен юлить.

Решили начать с костела Святого Креста, что в Краковском предместье. Костел принадлежал братьям-лазаристам. Они как будто не иезуиты, и у ксендза можно выяснить немало любопытного о католических коллегиях – не только похвалы услышать, но и про всякие неурядицы узнать.