Молодой Александр

Глава 3. Боги, война и вино

Лучшее время для посещения Пникса – сразу после рассвета. Именно на этом холме сходилось демократическое народное собрание древних Афин – экклесия. Город уже оживает. Дворники подметают улицы, владельцы кафе расставляют столы и стулья, в столице начинается очередной насыщенный событиями день. Зрительный зал под открытым небом занимает седловину между холмами Нимф и Муз, к западу от Акрополя. В 1950-х годах дальновидный архитектор Димитрис Пикионис озеленил эту территорию. Вымощенные камнем дорожки теперь вьются между подросшими деревьями и кустами, земля покрыта полевыми цветами, яркими и разнообразными, словно стеклышки калейдоскопа. Это уголок спокойной красоты между дымящимися от жары асфальтовыми дорогами и бетонными высотками.

Если подходить от расположенной неподалеку агоры, среди стройных сосен можно заметить изогнутую подпорную стену. Она идет вдоль нижней части склона, наверху ее расположена плоская площадка. Пешеходные дорожки огибают большие каменные блоки и ведут в Пникс, полукруглое пространство, отшлифованное временем и ногами многочисленных посетителей, частично покрытое пожелтевшей травой. Платформа оратора (бема или вима) выдается вперед из горизонтального уступа, пересекающего верхнюю часть площадки. Выдолбленная из природной скалы, она известна как «камень». Строение, которое можно увидеть сегодня, датируется 330-ми годами до н. э., но ранний Пникс, современник первых лет правления Филиппа, имел ту же планировку, хотя и уступал позднему по масштабу: его вместимость обычно оценивается в шесть – восемь тысяч человек[208]. В этом ныне пустынном пространстве некогда звучали голоса великих ораторов древности, и среди многих обсуждавшихся на Пниксе вопросов была надвигающаяся, хотя пока призрачная угроза со стороны Македонии. В конечном счете принятые здесь решения определили будущее не только афинского города-государства, но и остальной Греции.

Демосфен. Новая глиптотека Карлсберга, Копенгаген. Ny Karlsberg ullstein bild Dtl / Getty Images

В том же сером утреннем мареве, с которого начинаются многие афинские дни, площадь заполнялась древними горожанами. Вновь прибывшие занимали свои излюбленные места, зевая и потягиваясь, жалуясь на небрежность чиновников; деревенские жители уже думали о возвращении домой; любители светской жизни задерживались, чтобы поболтать на близлежащем рынке. Как только все собирались, совершалось ритуальное жертвоприношение поросенка, которого затем проносили вдоль границы участка, чтобы его кровь очистила всех, находящихся в пределах площадки. Глашатай возносил молитву посвящения и проклятие любому оратору, слова которого будут направлены на разрушение города. Совет пятисот (Буле) заранее определял повестку дня. Ораторы обычно составляли небольшую часть населения, постоянно посещавшего собрания. Летом 351 года до н. э., когда глашатай спросил: «Кто хочет говорить?», вперед вышел Демосфен.

Его путь к трибуне был непростым. Демосфен потерял отца примерно в возрасте семи лет, и контроль над семейным поместьем перешел к недобросовестным опекунам, которые растратили его наследство. Будучи болезненным ребенком с дефектом речи – он с трудом выговаривал букву «р», – Демосфен постоянно подвергался насмешкам сверстников, которые дали ему прозвище Батал, то есть «заика» и «неженка», однако слово имело и другие, более оскорбительные ассоциации[209]. Недостаток друзей и средств, слабое здоровье, отсутствие традиционного воспитания все же не помешали ему получить образование. Возможно, он даже учился у знаменитого оратора Исея. По достижении совершеннолетия Демосфен получил остатки изрядно уменьшившегося состояния и сразу подал в суд на своих опекунов, обвинив их в растрате. В конце концов он выиграл дело, но смог вернуть лишь часть украденного. Однако неурядицы познакомили его с афинским правом, показали важность тщательного исследования, подготовки к выступлению и правильного произнесения речи. В итоге он приобрел репутацию молодого человека с незаурядными навыками и амбициями. Некоторое время он писал речи для других ораторов, а затем целиком посвятил себя общественной жизни[210].

Ранние выступления Демосфена не имели успеха. Речи его часто были путаными и сложными для восприятия, скорее многословными, чем убедительными. По словам Плутарха, после одного особенно неудачного выступления друг-актер провожал его домой, надеясь дать какой-нибудь мудрый совет. Демосфен жаловался, что израсходовал все силы, пытаясь завоевать благосклонность слушателей, но, увы, безрезультатно. Актер пообещал изменить ситуацию и попросил его прочитать несколько строк из Софокла или Еврипида, что Демосфен и сделал – это не составляло труда для любого образованного грека. Затем актер повторил эти строки, но с артистизмом опытного исполнителя. Идея была простой: содержание – это одно, а «игра» – совсем другое, настоящий мастер публичных выступлений должен достичь совершенства в обоих. Демосфен принял совет близко к сердцу. Он начал преодолевать дефекты речи с помощью множества новых упражнений: говорил с камешками во рту, чтобы улучшить произношение, усиливал голос, произнося речь на ходу или даже поднимаясь бегом в гору, декламировал дома перед большим зеркалом вместо публики. Когда позже его спросили о секрете ораторского искусства, он ответил: «Игра, игра, игра»[211].

Теперь ему было около тридцати пяти, он был худощав и слегка хмурил брови, возможно, у него уже появились залысины, заметные на более поздних портретах. Справа от него возвышался Акрополь – величественные мраморные монументы, согреваемые первыми лучами солнца, слева – святилища Зевса и нимф, которые посещали женщины с вотивными дарами, надеясь заручиться божественной поддержкой для зачатия, легких родов или исцеления больного ребенка. А рядом с ним – члены экклесии: граждане мужского пола, допущенные к голосованию, то есть достигшие возраста 18–20 лет. Им заплатили за участие – в то время это был единственный способ обеспечить хорошую явку. Некоторые сидели на полу или на деревянных скамьях, прихватив с собой хлеб и вино, чтобы при необходимости унять урчание в животе. Другие, вероятно, стояли, переговаривались с друзьями из своего района или деревни. Девять официальных лиц, наблюдавших за ходом заседания, вместе с членами Совета пятисот расположились вокруг трибуны оратора лицом к собранию. Как только заседание началось, раздались аплодисменты и насмешки, толпа выражала симпатии политических партий. Речь, произнесенная Демосфеном в 351 году до н. э., стала переломным моментом в его карьере. В ней он использовал новый эмоциональный стиль аргументации, сочетавшийся с ясностью построения и языком, доступным широкому кругу граждан Афин – от изощренных софистов до незатейливых колбасников, – и поднял тему, которая будет доминировать в греческой политике следующих десятилетий. Этой темой был царь Македонии. Сама речь известна как Первая филиппика[212][213].

Преамбула Демосфена была вполне спокойной. Он объяснил, что уже говорил со старейшинами, поэтому тема, которую он хочет обсудить, не нова, но их советы не принесли ему удовлетворения. Затем он перешел к своему главному аргументу: «Итак, прежде всего, не следует, граждане афинские, падать духом, глядя на теперешнее положение, как бы плохо оно ни представлялось. Ведь то, что в этих делах особенно плохо у нас в прошлом, для будущего оказывается весьма благоприятным. Что же это именно? Это то, что вы сами, граждане афинские, довели свои дела до такого плохого состояния, так как не исполняли ничего, что было нужно. Вот если бы вы делали все, что следовало, и, несмотря на это, дела были бы в таком положении, тогда и надежды не могло бы быть на их улучшение»[214][215]. Демосфен решил пойти в атаку; теперь его слова разили огнем. Один из современников отмечает, что он кружился вокруг ораторской трибуны во время своих речей, меняя тон и положение рук, чем усиливал воздействие слов[216]. Должно быть, это выглядело впечатляюще.

Наконец, добившись внимания аудитории, Демосфен обозначил основные проблемы, с которыми столкнулись афиняне. Во-первых, их собственная вялость в защите своих интересов за пределами Аттики, во-вторых, новая угроза с севера как две неразрывно связанные между собой вещи. Демосфен считал, что именно бездействие его сограждан привело к возвышению Македонии. «Если же кто-нибудь из вас, граждане афинские, думает, что с Филиппом трудно вести войну, и судит об этом по тому, как велики имеющиеся у него силы, и еще потому, что наше государство потеряло все укрепленные места, тот человек судит, конечно, правильно, но все-таки пусть он примет в расчет то, что мы, граждане афинские, когда-то владели, как своими, Пидной, Потидеей и Мефоной и всей той областью с окрестностями»[217].

Халкидики

Формально Афины находились в состоянии войны с Македонией с момента захвата Амфиполиса в 357 году до н. э. Как указывает Демосфен, после этого Филипп искоренил все другие опорные пункты афинян на севере, лишив их прямого доступа к природным ресурсам региона. В море его небольшой флот совершал набеги на другие афинские форпосты. Одним из наиболее дерзких рейдов стал захват македонцами священной посольской триеры[218] «Парал» во время ее визита в Марафон. Для города-государства, гордого своим военно-морским флотом и прошлыми победами, это было крайне унизительно[219]. Но незадолго до выступления Демосфена произошло более неприятное событие. Филипп оказался втянут в дела Центральной Греции.

Третья Священная война представляла собой десятилетнюю борьбу за контроль над Дельфами, обителью пифий-прорицательниц Аполлона, одним из самых священных мест в античном мире. Фокидяне, жители одной из областей Центральной Греции, расположенной по соседству с Дельфами, захватили святилище в 356 году до н. э., после того, как Амфиктиония – собрание дельфийских племен – оштрафовала их за обработку священной земли. В следующем году вспыхнула война[220]. Богатство Аполлона теперь использовалось для финансирования бесконечных наемных армий под предводительством честолюбивых фокидских полководцев. Афины и Спарта, хоть и не поддерживали войну, были союзниками фокидян, но ни один из них не мог оказать полноценную помощь, поскольку Афины были втянуты в другой конфликт с рядом мятежных членов Второго Афинского союза, а спартанцы давно находились в унизительном положении перед Фивами. Против фокидян сражались фессалийцы и фиванцы, но первых раздирали внутренние разногласия. Тираны города Феры, лидеры Фессалийского союза, поддерживали врага, то есть фокидян.

Филипп уже в начале своего правления активно действовал в Фессалии, укрепляя отношения с правящей семьей Алевадов в Ларисе и помогая урегулировать спор с Ферами. В то время он женился на Филинне и, возможно, также на Никесиполис. Однако спокойствие продлилось недолго. Ферские тираны – Ликофрон и Пифолай – вскоре возобновили военные действия против Ларисы. В 353 году до н. э. Филиппа призвали на помощь с целью ограничить их влияние, и это привело к конфликту с Фокидой, которая отправила 7000 человек на помощь ферским тиранам. Так региональный спор вырос до панэллинского, затрагивающего большинство греков[221]. Филипп одержал быструю победу, но новый мир тоже был недолгим, так как действия македонян побудили главу фокидян Ономарха войти с войском в Фессалию. Филипп и его фессалийские союзники потерпели поражение в двух битвах, одно из которых было сокрушительным[222]. Диодор описывает катастрофическое влияние этого события на положение Филиппа: «Он подвергался крайним опасностям, а его солдаты были настолько подавлены, что покинули его». К большой чести Филиппа, ему удалось спасти ситуацию. «Пробудив в большинстве мужество, – продолжает Диодор, – он с великим трудом заставил их повиноваться его приказам»[223]. Позже Филипп утверждал, что не бежал с поля битвы, а пятился, как баран, готовясь бодаться еще яростнее[224].