Молодой Александр

Войдя во дворец, посетители следовали через вестибюли, напоминающие пещеры, и в последнем останавливались перед массивными македонскими дверями толщиной не менее фута. Открыв их, гости оказывались в квадрате света. Огромный перистиль – двор под открытым небом – был сердцем строения. В отличие от других перистилей, которые зачастую строили только для декора, этот использовали для больших собраний или размещения дополнительных гостей на царских пирах. Он был устроен аналогично дворам в аристократических домах, но здесь масштаб поистине поражал своей монументальностью. План базировался на строгих геометрических принципах – «очарование меры» чувствовалось в каждом уголке дворца.

Дворец в Эгах. Robertharding / Alamy Stock Photo

Одной из первых комнат, в которую попадали почетные гости, было круглое помещение – толос, – похожее на Филиппейон в Олимпии, расположенное между входом и внутренним двором. В надписях, найденных здесь, упоминается Геракл Патрос (Геракл, бог рода). Скорее всего, это было священное место с культовой статуей, посвященной знаменитому предку Аргеадов. Его расположение во дворце на важном перекрестке не было случайным; Филипп хотел, чтобы все вновь прибывшие помнили о происхождении царской семьи, о легендарных подвигах героя и сравнивали с ними деяния македонского царя, нового Геракла во плоти[711]. Эта комната, как и череда примыкающих к ней деловых помещений, была весьма нетипичной для античного дворца. Остальные, по-видимому, предполагались для одной-единственной цели: для развлечения.

Прогулявшись по внутреннему двору, посетители проходили один за другим несколько пиршественных залов. Лучшие из них были вымощены мозаикой из речной гальки и небольшими кусочками мрамора, а одной из самых ярких деталей стал цементный пол, окрашенный в красный и охристо-желтый. Стены комнат, судя по всему, также были ярких цветов. Жизнь во дворце представала не в черно-белых тонах, а в великолепных, иногда кричащих красках; вероятно, убранство дополняли картины, статуи, военные трофеи и шкуры убитых на охоте зверей. Те, кого приглашали на почетные ложа в пиршественных залах южного крыла, могли оценить простиравшиеся перед ними мозаики. На одной была изысканная цветочная композиция: центральная розетка окружена спиралевидными усиками, а по краям изображены четыре девушки с цветами. На другой мозаике было представлено, как Зевс в облике быка похищает деву Европу, в честь которой дали имя европейскому континенту. Эта сцена имела особое значение. Как известно, Феопомп заявил: «Европа никогда прежде не рождала такого мужа, как Филипп, сын Аминты»[712]. Накануне персидской кампании, когда Филиппа манили завоевания на новом континенте, он, возможно, стремился позиционировать себя как владыку Европы. Его дочь от Никесиполис назвали Фессалоникой в честь его победы в Фессалии, а дочь от юной жены Клеопатры-Эвридики – Европой[713]. Празднества были необыкновенными. Пиршественные залы наполнялись смехом, музыкой и танцами, запах жареного мяса витал в воздухе, слуги сновали туда-сюда из служебных помещений, примыкавших к главному зданию с западной стороны, опустошали горшки с мочой и следили, чтобы вино никогда не заканчивалось, в то время как царские пажи изо всех сил старались обслужить огромное количество гостей. Внутренний двор был заполнен множеством лож, ленты и свежесрезанные ветви зелени усиливали атмосферу праздника. Во дворце, в сердце нового мирового порядка, жители разных регионов, от Пелопоннеса до Балкан, рассуждали о политике, философии, искусстве и войне.

Филипп был в своей стихии. Царь устроился в комплексе из двух пиршественных залов и общего вестибюля, расположенного напротив главного входа, – в самых просторных помещениях дворца, свидетельствующих о масштабах царственного великолепия Аргеадов. Установлено, что потолки там были двойной высоты, около 11 метров. Вестибюль был декорирован пятью ионическими колоннами и, вероятно, дополнительно освещен сверху из проемов в восточной стене; он мог служить и тронным залом. В каждом примыкающем к нему пиршественном зале хватало места по крайней мере для 30 лож; если учесть, что на пиру обычно на ложе устраивались по двое, в таком зале могли находиться до 120 гостей, хотя при необходимости в вестибюле размещалось гораздо больше приглашенных. Возлежавший на роскошном ложе с пухлыми лиловыми подушками царь дегустировал свежее вино из погреба, поданное в изысканных чашах из драгоценного металла, рассказывал ближайшим сподвижникам занимательные истории и наслаждался принятыми в обществе развлечениями: волнующим словом поэта или лаской одаренной гетеры. Брак между Александром Молосским и дочерью Филиппа Клеопатрой был заключен без каких-либо происшествий или пьяных ссор. Еще один гениальный дипломатический ход царя, укрепивший связи между Эпиром и Македонией, явно удался. Царевич Александр был где-то в толпе благородных гостей, наверное, рядом с отцом, круг его личных друзей резко сократился после дела Пиксодара. Однако разрыв с Филиппом остался в прошлом, и царская семья демонстрировала всем единство, даже несмотря на то, что внутри нее сохранялось недовольство.

К счастью для Александра, Аттала на празднествах не было. Весной того же года они с Парменионом повели передовой отряд численностью около 10 тысяч солдат в Азию. Их задачей было обезопасить переправу через Геллеспонт, создать плацдарм для последующего вторжения и приступить к освобождению греческих городов, и таким образом они лишали персидский флот ключевых стратегических гаваней[714]. Желая вступить в войну с одобрением богов, Филипп спросил у Дельфийского оракула, удастся ли ему победить персидского царя. Он получил следующий ответ: «Бык увенчан. Все сделано. Есть и тот, кто поразит его»[715]. Это был двусмысленный ответ, какие часто дают оракулы, но Филипп предпочел истолковать пророчество в благоприятном для себя ключе. С его точки зрения, Великий Царь персов был быком для жертвоприношения, а сам он вот-вот низвергнет его.

Предполагаемой жертвой был уже не Артаксеркс IV (Арсес), а новый царь – Дарий III (Кодоман). Его предшественник погиб ранее, в 336 году до н. э.; насколько известно, убийцей был вероломный евнух по имени Багой, который также убил всех других царских детей мужского пола. В поисках правителя, которым можно легко манипулировать, на трон был возведен Арташаата – сатрап Армении и представитель дальней ветви царской семьи Ахеменидов (также известен под именем Кодоман). Прославился он храбростью: по рассказам античных историков, он в единоборстве убил чемпиона из иранского племени кадусиев. Вскоре после своего возвышения принял имя Дарий (III) и проявил достаточно мудрости, чтобы покончить с Багоем, но пока рано было говорить о том, каким царем он станет[716]. При македонском дворе судачили о перспективах грядущей войны, Филипп попросил друга-актера, Неоптолема из Скироса, прочесть стихи, относящиеся к персидской кампании. Тот встал с ложа и своим прекрасным поставленным голосом пропел следующие строки:

Ваши мысли взлетают выше воздуха;
Вы мечтаете о возделывании широких полей.
Дома, которые вы планируете, превосходят дома,
Которые когда-либо знали люди,
Но вы ошибаетесь, далеко заглядывая вперед.
Но есть здесь тот, кто поймает стрижа,
Кто идет путем, окутанным мраком,
И вдруг, невиданный, настигает
И лишает нас далеких надежд –
Смерть, источник многих бед для смертных[717].

Слова были выбраны так, чтобы принизить богатства Великого Царя Персии, предполагая, что однажды удача отвернется от него. Филипп был в восторге и, видимо из-за предсказания Дельфийского оракула и новостей о первых победах экспедиционного отряда, верил в успех. Однако он и не подозревал, что неверно истолковал слова пифии. Конец был близок. Где-то в его собственных рядах находился человек, припрятавший нож. Жертвенным быком должен был стать не персидский царь, а сам Филипп.

Павсаний из Орестиды питал к царю личную неприязнь. По слухам, он был придворным фаворитом Филиппа, но затем его сменил другой юноша, по случайному совпадению тоже Павсаний. Во время кампании в Иллирии отвергнутый фаворит сделал жизнь нового царского любимца невыносимой, среди прочих оскорблений назвав его гермафродитом[718]. Обстановка накалялась. Во время крупной битвы с иллирийцами, вероятно в 345 году до н. э., второй Павсаний сражался в рядах царского пешего отряда и решил героически погибнуть. В гуще боя он встал перед Филиппом и принял на себя удары, нацеленные на царя. Его доблестная смерть была последней попыткой очистить свое имя. История эта широко обсуждалась, и Аттал, с которым был дружен погибший Павсаний, решился на возмездие[719].

Предполагают, что вся эта история произошла уже после свадьбы Филиппа и Клеопатры-Эвридики, которая способствовала повышению статуса Аттала. Он пригласил выжившего первого Павсания выпить и угостил юношу чистым вином. Когда тот больше не мог контролировать себя, Аттал передал его погонщикам мулов, самым низшим из низших, и те изнасиловали его[720]. Выздоровев, Павсаний подал прошение Филиппу, требуя справедливости. Царь оказался в неловком положении и вполне ожидаемо встал на сторону нового тестя, однако попытался смягчить гнев Павсания подарками и повышением в должности – тот был включен в отряд царских телохранителей. Тем не менее его честь нельзя было купить. Теперь Павсаний был настроен действовать не против человека, который приказал его изнасиловать, а затем уехал в Азию, а против царя и бывшего покровителя, который отверг его мольбы о справедливости. Все, что ему было нужно, это подходящий момент для удара[721].

На следующий день перед рассветом театр начал заполняться людьми. На сцене предстояло увидеть сочинение Неоптолема, новую постановку, посвященную мифу о Кинире, мифическом царе Кипра[722]. Земляные ступени (койлон), где сидела основная часть зрителей, внизу переходили в деревянные скамьи с узкими проходами, мощенными камнем, которые разделяли отдельные секции; с западной стороны была деревянная надстройка, завершающая симметрию амфитеатра[723]. Только первый ряд сидений (видимо, для представителей македонской знати) был сделан из камня – там могли расположиться сто человек, вероятно ближний круг соратников царя[724]. Всего, по оценкам археологов, театр мог вместить около трех тысяч человек. Орхестра была намного больше, чем требовалось для скромного амфитеатра, – это была арена для политических, религиозных и театральных представлений, но за счет малого числа зрительских рядов она казалась камерной, как будто вы можете потянуться вперед и коснуться исполнителей. Публика ожидала начала празднества в темноте, плотно кутаясь в плащи и пытаясь защититься от осеннего холода. Постепенно звезды на небосклоне тускнели, утреннее небо постоянно менялось, переходя от серебристо-серого цвета к оранжевому, а с первыми отблесками зари окрашиваясь синевой. Подобно щепотке египетской лазури, добавленной кистью художника, день обретал естественное освещение, солнце согревало туманную равнину Эматии, которая послужила сценой для одного из наиболее драматических событий в древней истории.