Озорные рассказы

Три подопечных святого Николая

Время действия: XVI век.

Святой Николай у разных христианских народов, несмотря на протесты церкви, считается покровителем воров и мошенников.

Во времена оны был в Туре постоялый двор «Три усача», и нигде во всем городе не кормили столь вкусно, а хозяин его, что слыл лучшим из лучших, ездил готовить свадебные пиры аж в Шательро, Лот, Вандом и Блуа. Сей старик, хитрая лиса и мастер своего дела, был из тех, у кого, как говорится, снега зимой не выпросишь, он никогда не жег света днем, сбывал с рук и шерсть, и кожу, и перья, зорко следил за всеми и каждым, не позволял никому есть на дармовщинку и из-за одного недоданного по счету денье запросто мог перегрызть горло даже престолонаследнику. В остальном же это был добрейший малый, который любил поесть и выпить со своими завсегдатаями, не забывал снимать шляпу перед теми, кто во имя Господа нашего выдает отпущение всем грехам, но при этом вводил их всех в расход и доказывал в случае надобности с помощью весомых аргументов, что вино нынче дорого и что вопреки тому, что они могут подумать, в Турени так просто ничего не дают, все надобно покупать, а следовательно, за все платить. Короче говоря, кабы не совесть, он назначил бы цену и на свежий воздух, и на прекрасный вид из окна. В общем, он сколотил приличное состояние, стал толстым как бочка, полная жира, и величался господином.

Во время последней ярмарки три начинающих крючкотвора, обещавших превратиться скорее в мошенников, чем в честных судей, и уже понимавших, до каких пределов можно дойти и при этом от ответа уйти, решили поразвлечься за счет торговцев и прочего ярмарочного люда. И вот эти чертовы отродья улизнули от наставников, под чьим руководством они изучали всяческую тарабарщину в городе Анжере, и первым делом поселились на постоялом дворе «Три усача», где потребовали лучшие номера, перевернули все вверх дном, заказали с рынка миног и объявили себя купцами, которые не таскают за собой свой товар, а передвигаются налегке. Хозяин засуетился, закрутил вертела, достал заветные припасы и приготовил славный обед для трех хитрецов, с ходу наделавших шуму на сто экю, но, будьте уверены, ни при какой погоде не расставшихся бы с той дюжиной турских солей, что позвякивали у одного из них в кошеле. Недостаток денег они возмещали избытком изобретательности, сия троица заранее сговорилась о том, как распределить между собой роли. То был фарс, в котором следовало есть, пить и пять дней так набрасываться на яства всех видов, что отряд германских наемников нанес бы меньший ущерб, чем они своим жульничеством. Трое проныр сразу после завтрака, под завязку набивши и заливши брюхо, шли на ярмарку и делали все, что хотели, с простаками и новичками: тянули, тащили, обворовывали, играли и проигрывали, срывали надписи и вывески и меняли их местами: «Игрушки» оказывались на лавке ювелира, а «Ювелир» — на лавке сапожника, пускали пыль в глаза лавочникам, устраивали собачьи бои, обрезали лошадям уздечки, забрасывали кошек в толпу, кричали «Держи вора!» и останавливали первого встречного, вопрошая: «Вы, случаем, не господин Жопень из Анжера?» Засим толкались, дырявили мешки с зерном, задирали бабам юбки, вопили и рыдали, разыскивая якобы утерянное кольцо, и кричали:

— Дамы, проверьте ваши дырочки!

Они посылали ребенка не туда, куда надо, шлепали зевак по пузу, обкрадывали, обворовывали, обчищали, всем досаждали и всем надоедали. Короче, по сравнению с этими подлыми школярами сам черт показался бы образцом благоразумия, ибо они бы скорее повесились, чем поступили по совести; с таким же успехом можно взывать к человеколюбию доведенных до бешенства истца и ответчика. Они покидали ярмарочное поле не уставшие, но сытые по горло злыми каверзами, обедали до вечера, а засим возобновляли свои проделки уже при свечах. Порой после ярмарки они принимались за развеселых девиц, с которыми благодаря тысяче разных уловок расплачивались тем, что получали, следуя кодексу Юстиниана: «Suum cuique tribuere» — «Каждому по заслугам», а потом, дурачась, говорили бедным девкам: «Мы вправе, а вы не вправе. Нам прибыток, вам убыток».

Наконец, на ночь глядя, когда ничего другого не оставалось, они начинали подшучивать друг над другом или, желая еще поерничать, начинали жаловаться хозяину на мух и уверять, что в других местах мух привязывают, дабы они не досаждали приличным людям. Тем не менее на пятый день, день кризиса во всякой горячке, хозяин, который, как ни протирал и ни таращил глаза, а так и не увидел королевского лика экю у своих постояльцев, но при этом твердо знал, что не все то золото, что блестит, начал морщить нос и с большой неохотой исполнять пожелания сих именитых купцов. Подозревая, что дело дрянь, он решил прощупать, сколь глубоки их карманы. Заметив это, трое пройдох с уверенностью прево, вешающего своего слугу, приказали подать им отменный ужин, поскольку им необходимо немедля уехать. Их радостный настрой развеял подозрения хозяина. Полагая, что нищие, коим нечем платить, веселиться никак не станут, он приготовил достойный каноников ужин, желая напоить их допьяна, чтобы в случае чего легче было взять их за глотку. Не зная, как унести ноги с постоялого двора, где они чувствовали себя так же уютно, как рыба на сковородке, три сотоварища ели и пили без меры, поглядывали за окошко и поджидали удобного для бегства момента, но напрасно. Проклиная все на свете, один из них предложил прогуляться на двор по причине поноса, другой — позвать лекаря к третьему, которому якобы стало плохо до бесчувствия. Ничего не вышло: окаянный хозяин «Трех усачей» вертелся между печкой и столом, глаз не спуская с троицы, делал шаг вперед, чтобы вытребовать свои деньги, и шаг назад, чтобы не подвернуться под горячую руку в том случае, если они и в самом деле порядочные люди, в общем, действовал как отважный и осторожный хозяин, который любит деньги и не любит побоев. Делая вид, что как никогда рад им служить, он прислушивался и приглядывался ко всему, что делалось в зале и во дворе, ему все время чудилось, что его зовут, он появлялся у стола при каждом взрыве хохота, являя свое полное укоризны лицо вместо счета, и твердил: «Чего изволите, господа?» В ответ на сей вопросик им хотелось вонзить ему в пузо его собственный вертел, ибо вид у их кормильца-поильца был такой, словно он прекрасно знает, чего они изволят в сложившихся обстоятельствах. Примите в рассуждение, что за двадцать полновесных экю проходимцы уже готовы были продать треть своего бессмертия, они ерзали, как на угольях, пятки у них чесались, а задницы горели огнем. Хозяин уже сунул им под нос груши, сыр и сухофрукты, а они, потягивая ликер, едва притрагиваясь к тарелкам, жуя еле-еле и переглядываясь в надежде, не придумал ли один из них какого-нибудь трюка, уже совсем носы повесили. Тут самый хитрый из них, тот, что из Бургундии, улыбнулся, понимая, что настала, как говаривал Рабле, дурная четверть часа[76], и сказал таким тоном, как будто выступал во Дворце правосудия:

— Полагаю, в силу неотложной надобности нам надлежит отложить отъезд на неделю.

Два его сообщника, несмотря ни на что, не выдержали и расхохотались.

— Сколько мы должны? — сказал тот, у кого на поясе еще сохранилась вышеупомянутая дюжина солей, коими он отчаянно позвенел, словно желал перемешать их так, чтобы у них появились детки.

Это был пикардиец, сущий дьявол, мгновенно вскипавший от любого пустяка и способный без зазрения совести выбросить хозяина в окно. Так вот он задал свой вопрос с таким важным видом, как будто у него было по меньшей мере десять тысяч дублонов дохода.

— Шесть экю, господа!.. — отвечал хозяин, протягивая руку.

— Я не потерплю, виконт, чтобы вы платили за всех… — сказал третий, хитрый, как влюбленная женщина, школяр, который был родом из Анжу.

— Я тоже! — воскликнул бургундец.

— Господа! Господа! — вмешался пикардиец. — Вы шутите! Позвольте мне!

— Черт бы вас побрал! — вскричал тот, что из Анжу. — Не станете же вы платить три раза, наш хозяин такого не потерпит.

— Тише, тише, — успокоил всех бургундец. — Пусть заплатит тот, кто расскажет самую дрянную историю.

— А кто будет судьей? — спросил пикардиец, позвякивая своими монетами.

— Как — кто? Хозяин, конечно. Он должен знать в этом толк, как человек со вкусом, — решил выходец из Анжу. — Давай, повар, садись, пей и отвори уши. Слушанье открывается.

Хозяин присел и от вина не отказался.

— Я первый! — сказал анжуец. — Приступаю.

«В герцогстве моем Анжуйском народ отличается ревностным служением нашей святой католической вере, ни один анжуец не отдаст ни толики райской жизни, не покаявшись в грехах своих или не убив еретика. Только сунется какой богоотступник в наши края, как тут же отправляется прямиком в ад, знать не зная, откуда смерть пришла. Как-то раз вечерком один добрый человек из Жарзе, помолившись бутылке в Пом-де-Пен, где он позабыл и разум свой, и память, возвращался к себе и по соседству со своим домом упал в канаву с водой, полагая, что лег в собственную кровать. Спустя какое-то время его сосед по имени Годено увидел, что бедняга уже покрылся льдом, поелику дело было зимой, и, смеясь, спросил:

— Эй, ты чего там дожидаешься?

— Оттепели, — ответил пьянчужка, обнаружив, что примерз.

Тут Годено, как добрый христианин, помог ему выбраться и даже довел до дверей дома из великого почтения к вину, повелителю нашего края. Однако пьянчужку черт попутал, и он улегся в постель своей служанки, славной молодой девахи. Засим этого старого поденщика, коему вино придало сил, разобрала охота, и, полагая, что принялся за жену, он выразил ей признательность, нежданно-негаданно обнаружив все признаки молодости и свежести. Тем временем жена, услышав голос мужа, принялась орать как резаная, и из-за этих ее воплей бедолага понял, что ошибся и спасения его душе не видать. Сие соображение удручило его до невозможности.

— Эх, — вздохнул он тяжко. — Господь наказал меня за то, что я не отстоял вечерню в церкви.

Потом извинился как мог, сославшись на бутылку, которая помутила его рассудок, и перебрался в постель к жене, бормоча, что для ради лучшей участи хотел бы, чтобы не было у него на совести такого страшного греха.

— Ничего! — сказала мужу жена, коей служанка объяснила, что ей снился ее солюбовник.

Жена побила негодницу, чтобы впредь она не смела так крепко спать, и этим утешилась. Однако добрый муж ее, ввиду ужасности случившегося, продолжал ныть и лить пьяные слезы из страха перед гневом Господним.

— Дорогой, — сказала ему жена, — сходи завтра на исповедь, и хватит об этом.

Добрый человек потащился в исповедальню и со всем смирением поведал свою историю приходскому священнику, старому доброму пастырю, который вполне мог бы Господу на небе подавать тапки.

— Ошибка не в счет, — заявил он кающемуся грешнику, — попостись завтра и получишь прощение.

— Поститься! С удовольствием! — возрадовался анжуец. — Пост питию не помеха.

— Да! — отвечал кюре. — Пей воду и не ешь ничего, кроме четвертушки буханки и одного яблока.

Простодушный селянин, не доверяя своей памяти, пошел домой, на ходу повторяя все, что велел священник. Честно начав с четвертушки хлеба и одного яблока, домой он пришел, бормоча: „Четвертушка яблока и одна буханка“.