Озорные рассказы

Проповедь веселого кюре из Мёдона

Время действия: зима 1552/53 года.

Случилось так, что Франсуа Рабле в последний раз побывал при дворе второго по счету короля нашего Генриха той самой зимою, когда по велению природы-матушки пришлось мэтру нашему расстаться со своим бренным камзолом, дабы возродиться в вечности, в писаниях его, блистающих тою доброй философией, к коей надобно обращаться непрестанно. Славный старик до той поры успел увидеть без малого семьдесят весен[102]. Его гомеровская голова уже лишилась волос, однако борода отличалась величественностью, улыбка дышала молодостью, а лоб светился мудростью. То был красивый старец, по словам тех, кто имел счастье видеть его лицо, в коем, смешавшись, подружились образы во время оно враждовавших между собою Сократа и Аристофана. Так вот, заслышав в ушах своих погребальный звон, решил Рабле поклониться французскому королю, понеже как раз тогда вышереченный государь приехал в свой замок Турнель и оказался в двух шагах от старика-сочинителя, который жил рядом с садами Святого Павла. В комнате оказались королева Екатерина, госпожа Диана, которую королева принимала из высших политических соображений, сам король, да еще коннетабль[103], кардиналы Лотарингский и дю Белле, господа Гизы, господин Бираго[104] и другие итальянцы, кои уже тогда далеко продвинулись при дворе благодаря покровительству королевы, адмирал[105], Монтгомери[106], а также их прислужники и даже некоторые поэты, как то: Мелин де Сен-Желе, Филибер де л’Орм и господин Брантом.

Завидев Рабле, король, ценивший его как великого шутника, потолковал с ним о том о сем, а засим с улыбкою спросил:

— Ты когда-нибудь читал в Мёдоне проповедь твоим прихожанам?

Мэтр Рабле рассудил, что король желает позабавиться, ибо прежде мёдонский приход заботил короля только в части получения с оного доходов, и посему старик ответил так:

— Сир, меня слышат во многих краях, проповеди мои доходят до ушей всего христианского мира.

Оглядел кюре собравшихся, кои, за исключением кардиналов дю Белле и де Шатильон[107], видели в нем ученого Трибуле[108], тогда как он, являясь властителем дум, достоин был зваться царем более того, кого придворные почитали лишь за корону, и посетило старика желание напоследок посмеяться над ними и, так сказать, философски помочиться на их головы подобно тому, как добрый Гаргантюа оросил парижан с башен собора Богоматери[109].

— Коли вам угодно, сир, могу угостить вас превосходной краткой проповедью, ко всем случаям подходящей, кою я храню в барабанной полости моего левого уха, дабы извлекать при необходимости в нужном месте и в нужное время в порядке притчи придворной.

— Господа, — молвил король. — Слово мэтру Франсуа Рабле. Речь пойдет о спасении нашем. Тишина и внимание, он мастер на евангелические озорства.

— Сир, — поклонился старик. — Позвольте начать.

Все придворные умолкли и стали кругом, склонившись подобно ивам перед отцом Пантагрюэля, который развернул нижеследующую картину в словах, с красноречивостью коих не сравнятся речи прославленных ораторов. Но поелику речь сия дошла до нас лишь понаслышке, автору простится то, что он перескажет ее по мере своих возможностей.

«Ближе к старости Гаргантюа обзавелся странностью, коя поражала всех его домочадцев, но ему прощалась, понеже он дожил до семисот четырех лет вопреки святому Клименту Александрийскому, который в своих „Строматах“ уверяет, будто в ту пору старику было на четверть дня меньше, что для нас мало что меняет. Так вот, сей патриарх, глядя, как все в его доме идет наперекосяк и как каждый тянет одеяло на себя, впал в великий страх, убоявшись, что в свой последний час останется гол как сокол, и порешил усовершенствовать правление своими владениями. И правильно сделал. Так вот, в подвалы своего дома Гаргантюа поместил огромную кучу краснозерной пшеницы, двадцать горшков горчицы и разные иные лакомства, а именно: туреньский чернослив и абрикосы, лепешки, шкварки, паштеты, сыры зеленые, козьи и прочие, хорошо известные от Ланже до Лоша, горшки с маслом, пироги с зайчатиной, утки маринованные, поросячьи ножки в отрубях, горы и горы толченого гороха, прелестные коробочки с орлеанским желе из айвы и яблок, бочки с миногами, зеленым соусом, речную дичь, как то: засоленные в морской соли турачи, чирки, пеганки, цапли и фламинго, а также изюм, бычьи языки, копченные по методу Мухолова[110], его знаменитого предка, затем сласти для празднеств Гаргамеллы и тысячи разных других припасов, с чьим перечнем можно ознакомиться в собрании Рипуарских законов и некоторых иных сводах капитуляриев, королевских установлений и указов, ну и в архивах. Короче, добрый старик, нацепив очки на нос, или, если угодно, вставив нос в очки, принялся искать хорошего летучего дракона или единорога, коему можно было бы доверить охрану сих ценных сокровищ. И с этой великой мыслью прогуливался он по своим садам. Он не согласился на Петустерха, поелику, сколь явствует из иероглифов, египтянам от него делалось дурно. Отказался он также от идеи привлечь когорты кокмаров ввиду того, что их невзлюбили императоры и все римляне, по свидетельству того мрачного нелюдима, имя коему Тацит. Засим отринул он пикрохолов с их сенатом, сборище магов, совет друидов, полчище папиманов и масоретов, что лезли отовсюду, точно пырей, и заполняли все земли и пустоши, как рассказывал после возвращения из путешествия сын его Пантагрюэль. Старик Гаргантюа, который, как все галлы, нахватался обрывков разных античных историй, никоим образом не доверял ни одному племени и, коли можно было бы, попросил бы Творца создать какое-никакое новое, но, не осмеливаясь беспокоить Создателя по таким пустякам, бедняга терялся, не зная, на ком остановить свой выбор, и сильно опасался, что не уберечь ему своих богатств, как вдруг повстречалась ему на пути маленькая милая землеройка из благородного племени землероек, на поле герба коего сочетаются червлень и лазурь. О будь я проклят! Примите в рассуждение, что это был великолепный самец с самым прекрасным хвостом в своем семействе, и этот самец нежился на солнце, как божья тварь, которая гордится тем, что роет эту землю начиная от Всемирного потопа, согласно неоспоримым дворянским грамотам, завизированным вселенским парламентом, поелику доказано, что сия тварь совершила путешествие на Ноевом ковчеге…»

Тут мэтр Алкофрибас[111] слегка приподнял свою шляпу и благоговейным голосом произнести изволил:

— Ной, милостивые мои государи, — это праведник, что развел виноград и первым имел счастье напиться пьяным.

«…Да, несомненно, землеройка находилась на том судне, из коего вышли мы все, — продолжил мэтр. — Засим люди вступили в кровосмесительные браки, а землеройки — нет, понеже сии крохи блюдут чистоту своих гербов более ревностно, чем все остальные твари земные. В их семью не затесалась ни одна лесная мышь, пусть она даже обладала особым даром превращать песчинки в свежие орешки. Сия благороднейшая добродетель пришлась Гаргантюа по нраву, и он загорелся идеей доверить этой самой землеройке, точнее Землерою, управление своими запасами и наделить оного широчайшими полномочиями в области судопроизводства, Committimus, Missi Dominici[112], клира, полиции и проч. Землерой обещал служить честно и исполнять свои обязанности при условии, что ему позволят жить в груде зерна, каковое условие Гаргантюа счел законным. И вот мой Землерой принимается резвиться в своих прекрасных владениях, счастливый, точно сиятельный князь, осматривающий свою бескрайнюю горчичную империю, сахарные страны, провинции окороков, герцогства изюма, графства потрохов и так далее и тому подобное. Он взбирается на гору пшеницы, заметая следы хвостом. И повсюду Землерою оказывают знаки уважения: горшки стоят в почтительном молчании, исключая два кувшина с золотом, которые стукаются друг об друга, точно церковные колокола, и радостно звонят, чем Землерой остается зело доволен. Он благодарит их, кивнув головой ошуюю и одесную, а затем продолжает свою прогулку в луче солнца, освещающего его владения. И шкурка его коричневатая так сверкает и переливается, что можно подумать, будто это не кто-нибудь, а северный царь в собольих мехах. Обойдя все кругом, попрыгав и покувыркавшись, малыш позволяет себе сгрызть два зернышка, сидя на вершине пшеничной горы, будто король во главе судейской коллегии, и воображает себя самой достославной на свете землеройкой. В это самое время привычными ходами жалуют господа ночного двора, те самые, что вылезают из-под пола на своих коротеньких лапках, то бишь крысы, мыши и прочие грызуны, расхитители и бездельники, на коих сетуют все горожане и домашние хозяйки. Завидев землеройку, серая шатия пугается и робко застывает у порога своих норок. Однако среди мелких трусливых тварей находится один старый язычник суетливого и вороватого мышиного племени, что, презрев опасность, высовывает мордочку наружу, находит в себе смелость взглянуть на господина Землероя, горделиво восседающего с задранным ввысь хвостом, и заключает, что сие есть сам дьявол, от когтей коего ждать хорошего не приходится. Дело в том, что, предвидя такой оборот событий, добрый Гаргантюа, дабы высшая власть его ставленника получила признание всех землероек, котов, ласок, куниц, лесных и полевых мышей, крыс, их сродственников и свойственников, обмакнул его мордочку, остренькую, точно шпиговальная игла, в мускусное масло, чей запах впоследствии унаследовали все землеройки, понеже наместник, вопреки мудрым наставлениям Гаргантюа, потерся о соплеменников своих. Отсюда пошли треволнения в царстве землероек, о коих я поведал бы, будь у меня время и оказия.

И вот старый мыш или крыс — раввины и талмудисты еще не пришли к общему мнению насчет вида этой твари — определил по запаху, что сей Землерой стоит на страже зерна и Гаргантюа наделил его всею полнотою власти, вооружил и защитил со всех сторон. Язычник перепугался, что не сможет больше, по мышиному обыкновению, промышлять крошками, крупицами, огрызками, объедками, остатками, кусочками и частичками сей земли обетованной. Не найдя иного выхода из столь угрожающего положения, славный мыш, будто старый придворный, переживший два регентства и трех королей, решает подвергнуть испытанию ревностность Землероя, пожертвовав собой ради спасения всех крысоморфных челюстей. Подобный поступок был бы прекрасен, кабы речь шла о человеке, и он был более чем превосходен в рассуждении себялюбия мышей, кои думают исключительно о себе, не зная ни стыда, ни сраму; ради собственного удовлетворения они готовы испоганить святую облатку, изгрызть без зазрения совести епитрахиль и напиться из чаши со святою водой, нимало не помышляя о Боге. Так вот, мыш выступает вперед, отвешивая на ходу почтительные поклоны, и Землерой подпускает его довольно близко, ибо, правду сказать, землеройки по природе своей близоруки. И вот сей Курций[113] племени грызунов произносит таковые слова, но не на мышином жаргоне, а на добром языке землероек:

— Господин, я наслышан о вашем славном семействе, наипреданнейшим слугою коего я имею честь быть, мне известны все предания о ваших предках, коих древние египтяне почитали наравне со священными птицами. Однако ваши меха благоухают столь по-царски, а цвет их караковый столь умопомрачителен и сногсшибателен, что я в сомнении пребываю и не знаю, к какому роду-племени вы изволите принадлежать, ибо никогда не видел никого, кто был бы облачен столь бесподобно. При этом я вижу, что вы вкушаете зерно на античный манер, ваш носик есть носик мудрости и брыкаетесь вы, как подобает ученой землеройке… Однако коли вы являлись бы чистокровной землеройкой, то у вас наличествовал бы, не могу знать, в каком именно отделе вашего уха, не могу знать, какой сверхслуховой проход, который по секретным повелениям вашим закрывается, не знаю, как, в какие моменты и какой чудесной заглушкой, дабы дать вам, не могу знать для чего, возможность не слышать, не могу точно знать что, но то, что, ввиду совершенства и тонкости слуха вашего святосвященного, наделенного даром все чутко слышать и воспринимать, вам не нравится, и порою вас ранит и вам досаждает.