Мать королей

Он оглядел комнату. Было их в помещении урядников, каморников и разной королевской службы с десяток, все люди испытанные и верные.

Он положил палец на уста и, позвав их собраться вокруг него, начал шептать:

– Храбрости у нас предостаточно, тут единственное спасение в мужестве. Скажу вкратце: от этого безумного человека надобно избавиться. Хоть на его стороне много людей, это больше от страха, чем по любви, больше из-за денег, чем ради него. Если его задушим, никто по нему плакать не будет. Нападёт он ещё раз на короля так, как сегодня, что тут долго думать, одни с тыла закроют дорогу, другие набросятся на него с подушками и, прежде чем он крикнет, мы прикончим его. Иного спасения нет! Нет! – лихорадочно повторял Тенчинский.

Монжик и другие слушали, совсем не показывая ни удивления, ни возмущения. Напротив, казалось, все видят необходимость, и никто не отказывался.

– Ну, а потом? – сказал Монжик.

– Прежде, чем поймут, что случилось, нужно захватить замок, литвинов из него выбросить прочь, запереться, укрепиться и защищаться, пока не придут наши. Когда Свидригайллы не станет, бояре иначе запоют.

Снова все молчали, не противореча, внимательно слушали, только оглядывались, не шпионит ли за ними чужак. – Того, что я думаю, они вовсе не ожидают, – говорил он дальше, – видя короля испуганным и готовым на всё, нас тоже считают трусами. Поэтому никаких трудностей, дай-то Бог, я тут не предвижу, только нужно напасть на них смело и врасплох. Он всегда один входит в комнату, почти безоружный, нас десять, ну, пятнадцать, устроим засаду; а я, как первый, сдавлю ему горло, чтобы даже пара из его рта не вышло. Доспехов он не носит; того, кто приходит с ним, он оставляет во дворе. Наша челядь с ними справится, а замок… хоть бы в самом верхнем, бросив нижний, пришлось держаться, я думаю, выдержит, пока не придёт подмога.

Заклика с письмом едет в Подолье, это хорошо. Это нам нужно. Он был бы последним болваном, если бы с дороги, хотя бы за ним следили, не толкнул кого-нибудь в Краков, сказав, что уже о жизни идёт речь. Шляхта должна на коня сесть.

Эта смелая мысль Андрея из Тенчина отчаявшимся и измученным, которым нечего было терять, пришлась по сердцу, как надежда на спасение.

Один Древицкий немного был ею недоволен, потому что предательским убийством гнушался.

– Нужно, по крайней мере, довести его до того, чтобы напал на кого-нибудь из наших. Будет легче на совести, а так напасть на безоружного…

– Разве защищать господина и короля не наша обязанность? – вставил Монжик, который вместе с другими уже облюбовал предложение Андрея из Тенчина. – Хоть бы пришлось умереть, однажды нужно выйти из этого омерзительного гнёта, в котором нас хуже холопов держат. Он оскорбляет, ругает, угрожает. Во дворе ни один из нас показаться не смеет, чтобы русины над ним виселицей не издевались, на которой его повесят. Ей-Богу, этого уже достаточно. Человек, может, снёс бы, жертвуя ради ран Господних, но смотреть, как он издевается над старым королём, волосы на голове встают дыбом. Этого уже достаточно!

– Достаточно! Слишком много! – начали поддакивать другие. – Святые слова! Задушить его!

Андрей из Тенчина сам удивился этому неожиданному согласию. Охота к действию ещё в нём возросла.

– Тихо! – воскликнул он. – Король не должен ни знать об этом, ни догадываться; нужно хорошо оглядеться, рассмотреть замок, созвать людей, разделить, где который лучше… и держаться кучкой! Этот пьяный сброд Свидригайллы нам не страшен, половина его сбежит, половину задушим. Когда мы запрёмся в замке, они чёрта с два нас достанут.

Древицкий уже также не отказывался.

– А еда? – спросил он.

Андрей из Тенчина усмехнулся и добавил:

– Ещё при жизни Витовта я хорошо осматривал и обходил верхний замок. Мне показывали, хвалясь, ресурсы, которые у покойного князя всегда были готовы на всякий случай. Их хватит хотя бы на год осады.

Все покачали головами, сопротивления не было.

– Значит, за дело, и смело! – воскликнул Тенчинский. – Пусть каждый идёт готовиться, смотрит, и думает только об этом. Оружие нужно снести в кучу, а то теперь оно валяется по комнатам там и сям, доспехи иметь готовыми. Один другому пусть мужества добавляет, не отбирает. Мы положим этому скоту конец, какой он заслужил. Заколем его, как вепря.

Они постепенно начинали расходиться, советуясь с Тенчинским, а для отвода глаз делились на пары, по трое и шли в разные стороны. Пан Андрей остался один с Древицким.

– Ну а с письмом что сделаем? – спросил подканцлер.

– Ах! – вздохнул Тенчинский. – Письмо – это ваше дело.

– Я отдал бы много лет моей жизни, – забормотал Древицкий, – чтобы можно было мне не писать и не запечатывать.

– Тут нечем помочь, вы должны! Приказ короля, – сказал Тенчинский. – Бедный старик был вынужден в неволе, нож у горла, такое письмо ничего не стоит. Свидригайлло его хочет, нужно ему им глотку заткнуть, пока иначе его не задушим.

Подканцлер начал прохаживаться по комнате, вздыхая и ломая руки. На стене висел образ Христа, который он постоянно возил с собой; он обратился к нему с душевной молитвой.

– Если бы нашлось какое-нибудь средство! – забормотал он, стоя перед Тенчинским. – Если бы у Заклики был разум и мужество…

– О! – рассмеялся Топорчик. – Ни одному из наших Топорчиков милостивый Бог понемногу ни в том, ни в другом не отказал. Родом петухи хохлатые… Только одним дал больше мужества, другим – ума. Тарло неглуп, а отвагой с ним сложно сравниться.

– Нужно дать ему, хоть в башмак или одежду зашив, второе, секретное, письмо к Бучацкому, – шепнул тихо Древицкий. – В нём можно поведать, что король по принуждению высылает приказ, но они ни слушать его, ни сдавать замков не должны.

– Ба! Это был бы хороший способ, – усмехнулся Тенчинский, – но вы знаете, что из нас ни одного не выпускают из замка, не обыскав карманы, не пощупав за пазухой. И башмаки готовы снять. Королевского посла с письмами не отправят, не обыскав его, не везёт ли какой измены. Бог знает, отпустят ли его одного. Наверное, ему охрану дадут.

Оба задумались. Тенчинский грустно улыбнулся.

– Милый Боже, – сказал он, – я всего в жизни ожидал, потому что для рыцарского человека всякие приключения, как рыбе вода, а такие перепитии, в каких мы тут оказались… мне никогда даже не снились.

Древицкий, который, как подканцлер постоянно имел дело с воском, заметил в эти минуты жёлтую толстую восковую свечу, лежавшую на столе. Взял её в руку и задумался, поворачивая во все стороны.

Тенчинский молча глядел на него.

– Что вы думаете? – спросил он.

– Что я думаю? Гм! – ответил канцлер. – Думаю, что, если бы я эту свечу разрезал, вложил в неё письмо, склеил её хорошо обратно, чтобы было не видно, и дал её Заклике на дорогу, чтобы светил себе вечерами в постоялых дворах… Гм? Что вы скажете?

Андрей из Тенчина обхватил его от радости обеими руками.

– Я с воском дело не имею и обходиться с ним не умею, – воскликнул он, – но если нужна моя помощь, говорите! Я готов хоть зубами свечу грызть.

Древицкий, не дожидаясь, уже достал нож, разрезал пополам свечу.

– Однако нужно сказать Заклике, – добавил он со смехом, – чтобы не очень жёг свечу и отдал её в руки самому Бучацкому[1].

Они ещё стояли так, склонившись, у стола, работая со свечой, когда вошёл Заклика.

– Ну, – воскликнул он от порога, – у меня есть уже повозка и подвод, знаю, что со мной будет попутчик, и какой. Его прислал Свидригайлло, чтобы под страхом смерти завтра были готовы письма. Мне добавили такого же пьяницу, как он сам, только ещё более тугой головы… князя Михаила Бабу.

– Ну, а ты баб всегда любил, – рассмеялся Тенчинский, – для тебя это в самый раз. Бог тебя справедливо наказал. Вот тебе – баба!

– Мне его уж показывали, – добавил Заклика, – и говорили о нём. – Всю дорогу будет ужасно пить и покоя мне не даст, потому что, я слышал, болтает, когда пьёт.

– Тем лучше, когда башку зальёт, – прервал Тенчинский. – При пьяном трезвый всегда пан, хоть бы тот и князем был.

– Князь Баба поможет тебе охранять королевское письмо, – доложил Древицкий, обращаясь к нему. – Можешь его доверить ему, лишь бы ты мою свечу довёз целой.

– Свечу? – спросил удивлённый Тарло. – Какую свечу?

– Вот эту, которую я дам тебе на дорогу, – сказал подканцлер, показывая, – помни, её не жечь, а пану Бучацкому как можно скорее отдать её в руки, прежде чем… прочитает письма… Понимаешь?

Древицкий улыбнулся. Заклика поглядел и увидел на столе уже много выскобленного из середины воска и приличное отверстие, сделанное в ней. Об остальном было легко догадаться.

– Не бойтесь, – сказал он, – свеча доедет, лишь бы я живым на место попал. Буду её при себе держать – хотя бы на сердце.

– Ты доедешь целый и невредимый, не бойся, – сказал Тенчинский, – Баба будет бдить над тобой. Ты везёшь слишком важные письма для них, чтобы за тобой в дороге не присматривали.

Когда Тенчинский с Закликой вышли, подканцлер закрыл комнаты на ключ, перекрестился, прося у Бога помощи, и сел сначала писать это таинственное письмо к Бучацкому, чтобы было готово и хорошо спрятано в свечу, пока ему не помешают.

Едва он успел это сделать, когда постучал каморник, высланный королём, и спросил, был ли написан и запечатан приказ к Бучацкому. Ему не терпелось удовлетворить безумного брата и избавиться от преследования.

Подканцлер со вздохом достал из мешочка печать и, поцеловав её, точно просил прощения, что должны её использовать для такого акта, поставил на верёвке, висевшей на пергаменте.

Ягайлло ждал, то и дело спрашивая, беспокойный, уставший и встревоженный.

Он слишком хорошо знал Свидригайллу, чтобы пренебрегать его угрозой. Было достаточно, чтобы к гневу, который имел в сердце, он подлил старого мёда, и прибежал в замок разъярённый; король не мог быть уверен, что останется живым, а о сговоре своих защитников не знал.

Тяжело ему было отказываться от Подолья, он знал, что за это будет терпеть серьёзные упрёки от епископа и польских панов, потому что земля была текущей мёдом и молоком, всего было в изобилии, но он должен был спасать жизнь.

Ему приходило в голову, что он был сам виноват, предприняв это несчастное путешествие, несмотря на просьбы и предостережения жены. Тогда боялись только Витовта, никто не мог предвидеть, что гораздо более серьёзная пытка ждала Ягайллу от брата, которого любил, которого жалел, из любви к нему жертвуя ему Литву.

Он обвинял других, но обвинял и самого себя, потому что епископ, уезжая, уговаривал его вернуться; он очень обижался на польских панов, что не спешили с освобождением и, выдав его в добычу, покинули.

С этими мыслями бедный король, не в силах теперь выехать на охоту, потому что его бы не выпустили из замка, да и нужно было опасаться засады, почти целыми днями лежал в кровати. Тогда приходил кто-нибудь из его придворных, остановливался перед ним и должен был рассказывать обо всём, что слышал, видел, а иногда потакать жалобам короля.

Чтобы развлечь уставшего, с утра, начиная с погоды, с поля, какое представлялось охотникам, ему должны были постоянно рассказывать то, что приходило в голову: что делали люди, о чём болтала челядь, какое будущее предсказывали и тому подобное.