Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Друзья нижегородцы! Ваше войско

Пошло к Москве! Его вы снарядили

И проводили. Буде Бог пошлет,

И нашим подвигом мы Русь избавим, —

Великую от Бога примем милость

За избавленье христианских душ;

И во вся роды, в будущие веки,

К навечной похвале нам учинится,

На славу нам и на помин душ наших (Островский, т. 6, с. 110).

Сбор ополчения и борьба с захватчиками становятся у Островского не борьбой, а выполнением религиозного долга, который осмысляется как искупление греха и покаяние:

Да разве враг нас одолел числом —

Он одолел нас Божьим попущеньем.

Не силой силен враг, а Божьим гневом,

Да нашей слабостью, да нашими грехами (Островский, т. 6, с. 74).

Грехи, о которых говорит Минин, связаны в первую очередь со страданиями несчастного народа, который богатые и сильные люди оставили на произвол судьбы. Утверждения, что «народ страдает» (Островский, т. 6, с. 33), становятся повторяющимся мотивом в его речах. Именно здесь «земское» и христианское в пьесе сливаются — и страдания, и подвиг искупления как бы распределены по всей территории страны, и чтобы говорить об этих страданиях, обязательно нужно указывать, где они происходили. В явно отсылающем к творчеству Н. А. Некрасова монологе Минин призывает:

О, пойте! Громче пойте! Соберите

Все слезы с матушки широкой Руси,

Новогородские, псковские слезы,

С Оки и с Клязьмы, с Дона и с Москвы,

От Волхова и до широкой Камы.

Пусть все они в одну сольются песню

И рвут мне сердце, душу жгут огнем

И слабый дух на подвиг утверждают.

<…>

И понесется песня, и прольется

Из века в век, пока стоит земля (Островский, т. 6, с. 34).

Историческая пьеса Островского поднимала болезненно актуальные темы «земского» регионализма и «демократических» преобразований, связанных с трансформацией не государственного строя, а самосознания жителей империи. Проблема искупления греха и покаяния за всенародные страдания, конечно, не могла не прочитываться цензорами в контексте отмены крепостного права. Насилие над несчастным народом и избавление от этого насилия обычно воспринимались образованными людьми 1850‐х годов сквозь призму христианских представлений о грехе[536]. Мы не пытаемся утверждать, что Островский имел в виду скрытую аллюзию на современность и изображал, например, крепостников под видом поляков. Однако представление о глубочайшем кризисе государственности, который необходимо преодолеть путем пробуждения в людях христианской веры и «земского» самосознания, действительно звучало актуально и опасно. В этой связи запрет пьесы едва ли может показаться неожиданным. Цензор Нордстрем был не единственным представителем либеральных кругов, высоко ее оценившим. Один из главных либералов в правительстве А. В. Головнин добился награждения драматурга от высочайшего имени (см. в начале этой главы). Тем не менее решение о запрете принимал не Нордстрем, и оно было однозначным.

В отличие от эпохи, когда была разрешена пьеса Аксакова, первое десятилетие правления Александра II было отмечено тревожными событиями в регионах империи, привлекавшими внимание властей. Крестьянская реформа предполагала установление совершенно новых принципов управления государством, включавших, например, активное участие местного дворянства в принятии политических решений. Конфликты между центральной властью и дворянскими комитетами воспринимались в правительственных кругах как чреватые заговорами и переворотами[537]. Преодоление сословных барьеров в этих условиях перестало казаться достаточным залогом единства: перед властями начала вырисовываться перспектива союза между оппозиционно настроенными жителями одной местности. Как показывают современные работы по истории, власти воспринимали объединение привилегированных сословий, наподобие того же дворянства, и вновь освобожденных крестьян на уездном или губернском уровне как очень опасную перспективу и всеми силами пытались предотвратить возникновение подобных общностей[538].

На этом фоне даже обращение Островского к нижегородскому материалу могло показаться тревожным. Эта губерния в первые годы Александра II не славилась спокойствием. Императору лично пришлось вмешиваться в конфликт между губернатором и местным дворянским комитетом, чтобы примирить разногласия по поводу решения «крестьянского вопроса»[539]. 26 мая 1861 года, непосредственно после отмены крепостного права, император получил очень тревожный доклад откровенно паниковавшего свитского генерала А. И. Шаховского, упиравшего на слабость местных властей, в том числе «земской власти», под которой имелась в виду полиция:

Местная администрация, строгая к помещикам, слабая к крестьянам, не укрощает решительными мерами усиливающийся дух противуборства крестьян всем необходимым экономическим распоряжениям в имениях <…> настоящее положение губернии есть последствие систематического ослабления местных властей в уездах и сосредоточение всех распоряжений в одной личности губернатора, который никогда не может один в лице своем заменить влияние обессиленной им земской власти <…> по убеждению моему, губерния находится в столь критическом положении, что для восстановления спокойствия и должного порядка в скором времени необходимо будет прибегнуть к принятию сильных мер[540].

Весной 1863 года к тому же был раскрыт так называемый Казанский заговор, участники которого (среди них были поляки и русские революционеры, в том числе офицеры) собирались поднять крестьянское восстание в Поволжье[541]. Конечно, на этом фоне пьеса о том, как нижегородцы самостоятельно собираются, чтобы противостоять внешней угрозе, не могла не показаться цензурному начальству довольно рискованной.

Осенью 1863 года, когда пьеса рассматривалась цензурой, страхи правительства еще больше усугубились благодаря недавнему Январскому восстанию в Польше. Казалось бы, образ жителей разных регионов российского государства, выступающих против иноземной власти, особенно против поляков, стал более приемлемым. Показательна развернутая при участии героя первой части этой книги Ивана Гончарова кампания всеподданнейших адресов, в которых представители разных общественных, этнических и региональных групп выражали поддержку правительству[542]. Дополнительным аргументом могло служить разрешение «Доходного места», свидетельствовавшее об авторитете Островского. Однако попытки Островского добиться постановки «Минина» не увенчались успехом, как кажется, именно в связи с тем, что в пьесе значительная роль уделяется многообразию имперских территорий, внушавшему беспокойство властям.

О том, насколько болезненные для цензурного руководства темы затрагивал Островский, свидетельствует хотя бы упоминание в пьесе «ополченья из Украйны» (см. выше). Если у Аксакова Киев упоминается прежде всего в качестве одного из наиболее значимых православных городов, то у Островского речь идет именно об Украине как четко очерченной территории, достаточно автономной, чтобы в ней собирались военные отряды. Между тем серьезное беспокойство внушала властям возможность роста в регионах национализма, чреватого сепаратистскими настроениями. В частности, пока Островский работал над пьесой, в Петербурге начал выходить двуязычный журнал «Основа» на украинском и русском языках, тревоживший противников «украинофильства», в число которых входили и влиятельный журналист Катков, и будущий министр Валуев[543]. Один из сотрудников «Основы» М. И. Костомаров был активным участником некрасовского «Современника» — того же журнала, где выйдет пьеса Островского.

Драматическая цензура также была встревожена развитием региональных идентичностей, в которых видела прямую связь с политической «вольностью» и подрывом центрального контроля над территорией империи. «Живое изображение псковского вече (так!)» стало одной из причин запрета исторической драмы Мея «Псковитянка» 23 марта 1861 года (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 166; см. также главу 4 части 2). 3 ноября 1859 года Нордстрем предложил не дозволять ставить пьесу некоего Соловьева «Былые времена»:

…главная цель автора <…> напомнить в лицах минувшую жизнь вольницы казацкой со всеми подробностями. Если в великороссийских губерниях представление на сцене Запорожской Сечи и казацкой вольницы не произведет неприятных последствий, то можно ли сказать то же самое о Малороссии?[544]

18 июля 1863 года, за три месяца до запрета пьесы, министр внутренних дел Валуев издал печально знаменитый циркуляр, запрещавший публиковать учебную и религиозную литературу на украинском языке. Этот циркуляр был «реакцией на заметную активизацию как легальной, так и скрытой деятельности украинофилов, в которой явно прочитывались, пусть и отдаленные, сепаратистские планы»[545]. В подготовке циркуляра велико было значение руководства III отделения, включая В. А. Долгорукова[546]. Именно с Долгоруковым планировал совещаться Потапов, встревоженный пьесой Островского[547]. Напротив, министр народного просвещения А. В. Головнин, инициировавший награждение Островского перстнем, выступал против циркуляра[548].

Разумеется, было бы преувеличением утверждать, что пьесу Островского запретили в связи с упоминанием об Украине, тем более что Нордстрем ничего не сообщил о нем начальству, — однако сам акцент на проблеме российских регионов и способности местного населения действовать самостоятельно, без государственной инициативы, в 1863 году был исключительно болезненным и сложным. Видимо, именно в этом региональном взгляде на территорию России и мог состоять «демократизм», встревоживший цензурное руководство. Сам Островский, впрочем, узнал об этом лишь со слов своих знакомых из петербургского театрального мира. 6 октября актер Ф. А. Бурдин, неплохо разбиравшийся в интригах в цензурном ведомстве, писал ему, что «Минин остановлен», поскольку «не берется ответственность пропустить пьесу в такое время, когда общество так настроено, как теперь…»[549]. Уже через два дня возмущенный Бурдин сообщил едва ли радостную для драматурга весть:

Минин запрещен! Я сейчас из Цензуры — это дело вопиющее — в рапорте сказано что пиэса безукоризненно честная, исполнена искренних, высоких и патриотических идей — и все-таки запрещена — почему этого никто не знает![550]

Из писем Бурдина Островский, по всей видимости, получил определенные представления о том, что внушало цензорам опасения в его пьесе. Очевидно, наличие «патриотических идей» вовсе не мешало чрезмерной злободневности пьесы. Островский ожидал и интриг со стороны театральной дирекции, относившейся к нему далеко не доброжелательно.

«Минин» был наконец разрешен — в новой редакции и в иную историческую эпоху, осенью 1866 года. Творческой истории пьесы уже посвящено немало исследований, поэтому мы сосредоточимся лишь на тех изменениях, которые относятся к затронутым выше вопросам[551]. К этому моменту ситуация в Российской империи изменилась кардинальным образом: вместо опасений низового регионального движения перед правительством стояла вполне реальная угроза революционно настроенных столичных террористов, весной совершивших покушение на императора. Тревожной выглядела и ситуация на периферии империи: после Январского восстания в Польше правительство все больше и больше сомневалось в возможности эффективно управлять поляками (см. главу 3 части 1). В этих условиях пьеса Островского осталась актуальной, однако уже в совершенно ином духе[552].