Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

В отличие от Кукольника и во многом предвосхищая Островского, К. С. Аксаков в драме «Освобождение Москвы в 1612 году» переносит акцент с монархического государства, тесно связанного со столицей, на «земскую» жизнь, то есть региональное многообразие. Аксаков, как уже перечисленные нами авторы, ослабляет драматическую интригу и опирается на «хоровое», по его собственному выражению, начало. Учитывая определение, данное Анненковым поэтике «Минина», проницательной представляется параллель между этими пьесами, которую проводит В. А. Кошелев[524]. Несомненно, общую проблему и Аксаков, и Кукольник видят в разрушении единства России. В самом начале драмы Аксакова это прямо заявляет один из персонажей: «Ох, крутые времена! Все мы в разделенье. — Стать бы нам за одно душами и головами и лечь за Русскую землю» (Аксаков, с. 7). Однако в чем это единство должно состоять и как его восстановить, драматурги понимают совершенно по-разному.

Во-первых, в отношениях между народом и монархией славянофил Аксаков, как и следовало ожидать, ставит на первое место народ: грубо говоря, если у Кукольника нужно поддерживать царя, чтобы быть подлинным русским, то у Аксакова нужно быть русским, чтобы стать подлинным царем. Этот принцип декларируется одним из персонажей:

То-то, дети; говорил я, не выбирать иноземца. Ну какое добро от Царя иноземца, будь он лях, швед или немец? Ну как ему русского человека знать и русскою землею править? Ну что за царь русской земле иноземец? С ним горе будет русской земле (Аксаков, с. 8).

Далеко не случайно здесь использование слова «земля», которое Аксаков вообще употребляет постоянно, причем именно в политическом контексте. Например, выраженный выше принцип более кратко формулируется другим персонажем: «Кого вся земля выберет, тот только Царь» (Аксаков, с. 54). «Земля» оказывается автономным субъектом, способным принимать решения и действовать. По словам очередного участника «хора» персонажей, «Ляпунов думает, что Русская земля сама собой спастись может, своею силою, ни за кого не хватаясь, ни на кого не опираясь» (Аксаков, с. 53). Москва у Аксакова становится значима не как столица государства, а как символический центр этой земли: «Да, все к Москве идет и вся земля к ней тянет» (Аксаков, с. 89).

С «землей» связано ключевое для пьесы Аксакова понятие «земское дело», о котором персонажи говорят постоянно, при этом подчас уравнивая его с «делом Божиим» (Аксаков, с. 36, 60). Вообще, «земство» у славянофилов напрямую ассоциируется с регионализмом и с проблемой самоуправления[525]. Такой подход предполагает преимущественное внимание не к государству как таковому, а к народу, населяющему конкретные земли. Собственно, ценность нижегородского движения, по мнению Аксакова, состоит в том, что оно как бы катализирует «земское» мышление по всей России: «Наш Новгород Нижний рад бы стоять за земское дело, да пристать-то почитай не к кому» (Аксаков, с. 105). Однако ничего исключительного в Новгороде нет — оказывается, сражаться за освобождение Москвы и следовать примеру нижегородцев могут и жители других городов, совершенно не теряя при этом связи со своими землями:

Борис. Как сердце у нас порадовалось, как прослышали мы в Коломне про ваше Нижегородское дело.

Антон. Да, как только прослышала про это наша Коломна, к доброму делу тотчас и пристала.

Ермил. И Дорогобуж.

Иван. И мы, Вязмичи.

Елизар. И наша Рязань.

Захар. Да и мы Смольяне, которые собрались.

Семен. И наша Балахна.

Егор. И наш Ярославль.

Многие. Да и мало ли еще: низовые, украйные городы, поморские.

Семен. А все Нижнему спасибо.

Народ. Спасибо, спасибо Нижнему (Аксаков, с. 125–126).

«Народ» собирается Аксаковым по степени готовности служить «земскому делу», которое у него, судя по всему, лишь в незначительной степени связано с собственно этническим определением или языком. Зато заведомо чужды «земскому делу» люди, идущие на него не по своей охоте, а за деньги или по другим корыстным причинам, особенно наемники: «…не надобны нам чужие, наемные люди» (Аксаков, с. 164).

Ключевой категорией, с помощью которой Аксаковым осмысляется «земское дело», остается православие. С этой точки зрения важен микросюжет с Великим Новгородом, представители которого поначалу не готовы поддерживать Минина: «Да, стоит Великий Новгород особе, выбирает себе своего Государя, не свестяся со всею землею» (Аксаков, с. 130). Главным аргументом присоединиться к нижегородцам становится для них опять же вера: «…мы одни за истинную веру, нашу православную крестьянскую веру, хотим помереть, а не нашия, не Греческия веры на государство не хотим» (Аксаков, с. 150). Показательна в этом контексте подлинная грамота из Казани, которая приводится в пьесе:

Никоноръ Шулгинъ, Степанъ Дичковъ, и головы, и дворяне, и дѣти боярскіе, и сотники Стрѣлецкіе, и стрѣльцы, и пушкари, и затинщики, и служилые, и жилецкіе всякіе люди Казанскаго государства, и князи, и Мурзы, и служилые новокрещены, и Татаровя, и Чуваша, и Черемиса, и Вотяки, челомъ бьют <…> мы господа, съ вами быти въ любви и въ совѣтѣ и въ соединеньѣ ради, и за истинную христіянскую Вѣру на разорителей нашія христіанскія вѣры, на Польскихъ и на Литовскихъ людей и на Русскихъ воровъ, съ вами стояти готовы (Аксаков, с. 93).

Как нетрудно заметить, этнические и языковые категории для авторов этой грамоты вовсе не играют никакой роли: Аксаков готов включить в «земство» всех, кто выступает за «истинную християнскую веру». Сословные барьеры у Аксакова преодолеваются также не за счет монархического принципа, а за счет религиозного сознания. Именно с этих позиций Ляпунов произносит обличительный монолог, направленный против боярских привилегий:

Виноваты много бояре. Много возгордились они. На черных людей свысока смотрят; их только хрестьянами называют; видимое дело, что сами уж стали не хрестьяне. — Горько это; забыли стало, что все мы братья и все христиане; все мы одной матери дети; все мы братья и сродники по Христовой Вере и по Русской земле <…> а непеременное и вечное то, что все мы, сколько нас ни есть, все братья, православные христиане и Русские люди (Аксаков, с. 70).

В конечном счете русская национальность (а не «народность») и православная вера у Аксакова становятся первичны по отношению к централизованному государству, что прямо противоположно подходу Кукольника. Об этом у Аксакова говорит Минин: «Так похотим, братья, стать за Московское государство и за нашу Веру православную» (Аксаков, с. 108). Под «московским государством» здесь имеется в виду именно соединение самых разных земель. Это заявлено в финале пьесы, где занавес опускается под перекличку стрельцов. Здесь же в полной мере реализуется и принцип «хора», о котором речь шла выше:

Первый. Славен город Москва!

Второй. Славен город Киев!

Третий. Славен город Владимир!

(Занавес начинает опускаться.)

Четвертый. Славен город Суздаль!

Пятый. Славен город Ростов!

Шестой. Славен город Смоленск!

Седьмой. Славен город Новгород! (Аксаков, с. 212)

Москва здесь оказывается не центром государства, по отношению к которому определяются его подданные, а лишь частью «земства» — пусть первой, но в принципе качественно не выделяющейся на фоне других городов. Символическая география России, выстраиваемая в этом произведении, принципиально отличается, например, от приведенного выше списка участников ополчения. В финале пьесы Аксаков перечисляет прежде всего города, которые в символической географии образованного человека середины XIX века входили в состав «внутренней России», ядра имперской территории[526]. Значимым исключением остается Киев, который, очевидно, нельзя было удалить из этого списка в силу его особой значимости с религиозной точки зрения. Разумеется, другим важным критерием оказывается историческая древность: особой славы по Аксакову заслуживают прежде всего очень старинные города.

Едва ли можно удивляться сильному акценту на регионализм и отсутствию интереса к официальным государственным институтам у видного славянофила — скорее озадачивает, что драматическая цензура, судя по всему, вовсе не испытывала никаких сложностей с разрешением этой пьесы. Особенно это странно, если учесть, что Аксаков ставил пьесу в эпоху «мрачного семилетия», когда драматическая цензура отличалась исключительной бдительностью (см. главу 1 части 2). Тем не менее 30 октября 1850 года цензор Гедерштерн составил рапорт:

Заглавие этой драмы указывает на ее сюжет, уже неоднократно обработанный для сцены. События и характеры главных действующих лиц, Ляпунова и Пожарского, представлены с историческою верностью и вообще направление и слог соответствуют важности описываемой эпохи, хотя пиэса не имеет ни в литературном, ни в драматическом отношении большого достоинства[527].

По всей видимости, неудовольствие цензора эстетическим уровнем пьесы вызвано как раз теми ее качествами, о которых речь шла уже много раз, — ослабленным конфликтом и нехваткой индивидуальных образов. А вот достаточно крамольное содержание, фактически умалявшее роль монархизма и государства, осталось просто незамеченным — еще один пример поверхностного чтения. Очередная пьеса на патриотическую тему легко проскользнула мимо цензорского взора. Однако уже очень скоро проблема регионализма станет значительно более острой и опасной.