Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– Да, расскажите, – кивнула Горичева.

– Я на самом деле общался однажды с Мамлеевым…

– Да вы что? И вы тоже? – чрезвычайно искренне удивилась Татьяна Михайловна – так, будто Анцетонов признался, что регулярно убивает людей.

– Да, я приходил к нему в гости, – настаивал на своем Анцетонов. – И сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что больше всего меня удивила его мягкость… Что такое реальность? Реальность – это градиент сопротивления.

– Конечно, – частично согласилась Горичева.

– У Мамлеева вообще не было этого сопротивления. И мною лично это воспринимается как беззубость. Его тексты о России как будто бы водянистые.

– Банальные еще, – добавила Татьяна Михайловна. – И мысли свои он выражает очень многословно. Рильке для того же хватило одной фразы: «Россия – страна на границе с Богом».

– Именно, – забубнил Анцетонов. – А у Мамлеева ты в эту же мысль проваливаешься и дна ей не видишь.

– «Мы видим, что о России ничего толком нельзя сказать», – вольно процитировала «Россию Вечную» Татьяна Горичева. – Ну нельзя, так и не говори! Мне это сразу не понравилось, но не мне править Мамлеева.

Горичева вновь притихла. Показалось, что морось за окном завершилась, а вместе с ней будто бы подошло к концу все в этом мире. Анцетонов пускал губами пузыри, они хлопались с тихим щелчком, чтобы за ними надулись новые. Уходить ему не хотелось, но и оставаться он больше не мог. Состояние это походило на человеческую смерть. Прихлопывая пухлыми губами, он соображал, возможно ли уйти, но не до конца? Уйти, но оставить здесь что-то, кроме пустой бутылки из-под вина. После нескольких минут неприятных раздумий его вдруг осенило, что он может оставить после себя не одну, а две бутылки из-под вина. Возможно, одна из них даже будет полной.

Он предложил сходить за вином, Горичева без воодушевления, но все же согласилась – видно, чтобы не обижать гостя, которому, как ей показалось, захотелось угодить ей чем-нибудь приятным. Провожая Анцетонова в дорогу, Горичева запела:

В Мавзолее, где лежишь ты, нет свободных мест —
На ступеньках заседает сто двадцатый съезд.
Мы проходим пред тобою, щуришь ты глаза,
По груди твоей широкой катится слеза.

Анцетонов обернулся.

– Головина песня, – объяснила Горичева. – Мамлеев ее очень любил. Очень хорошая.

– Отличная, – согласился Анцетонов.

– И вот еще такая у Головина песня была, – сказала Татьяна Михайловна и вновь запела:

У Питоновой Марьи Петровны
За ночь выросла третья нога.
Она мужу сказала влюбленно:
«Я тебе теперь так дорога».
Но Ванюша был парень убогий,
У него вовсе не было ног.
«Поцелуй мою третию ногу,
И тебе испеку я пирог».

И далее в том же духе. Пела она проникновенно, с душевной болью. Когда она кончила, Анцетонов изумленно уставился на нее. Горичева доверчиво улыбнулась ему в ответ:

– Обратите внимание, Любомир, на такие слова в этой песне, слова о муже героини:

Но Ванюша был парень убогий,
У него вовсе не было ног.

– Вот как так получилось, – продолжала Татьяна Михайловна. – У одной – три ноги, у другого – ни одной. Разве это справедливо? Но так и бывает в жизни[480].

– Да. – Анцетонов согласно улыбнулся. – К сожалению, именно так и бывает на каждом шагу.

С этими словами он застучал башмачками по ступенькам узенькой лестницы, покатившись в полумраке вниз, на улицу, названную в честь Жана Этьена Вашье Шампионне, французского революционера и наполеоновского полководца, почти бесславно умершего от тифа на Лазурном Берегу.

Анцетонов переступил было через порог подъезда, но вдруг замер на полушаге. Ему показалось, будто ему что-то померещилось, но он не смог сразу понять, что именно.

В подъезде кроваво светила и мигала красно-желтая лампочка. Стеклянное нутро ее постукивало неисправностью, но Анцетонова остановила не она. Поморщив лоб, он огляделся. Взгляд его остановился на стене, покрытой лохмотьями сухой зеленой краски, от света лампочки казавшейся болотистой, как бутылочное стекло.

Стена была обклеена стикерами с символикой националистических партий и движений. Здесь же темнели написанные фломастером объявления о гомосексуальных встречах. Висел почтовый ящик, из которого торчали сожженные газеты.

– Цок!

Анцетонов подпрыгнул от испуга.

– Цок! – повторилось неизвестного происхождения цоканье.

Он приложил ухо к потрескавшейся стене, но услышал лишь гудение каких-то труб и, возможно, мышиный шорох. Дом был старый, так что звуки эти могло издавать что угодно.

Или кто угодно?

– Цок-цок-цок! – возобновилось цоканье, неостановимо нарастая и столь же очевидно приближаясь.

И Анцетонов растворился в ночи, как молоко в стакане чая.