Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Гону (а фамилия его была Гаин) во сне приходили Почки. Огромные, шевелящиеся, черные и с большими круглыми глазами, источающими тусклый, какой-то подводный свет. Почки что-то шептали, безобразно-невнятное, лишенное разума. Обычно одна какая-нибудь почка выдвигалась вперед, заслоняя других, и прямо наплывала на сознание Гона, словно поглощая его «я». Таким образом свет и пространство сновидения исчезали, и оставалась одна паучье-поглощающая черная почка. Тогда Гон начинал дико кричать, словно разрывая себя на куски. И тогда просыпался, обнаруживая обычно свет, обыденный и устойчивый, за окном[432].

Сон, да еще чужой, – это место, позволяющее безопасно поделиться сокровенным. Для пущей безопасности Мамлеев, вечно отгораживающийся от мира непробиваемыми стенами, через свое альтер эго, художницу Алену, сообщает, что сны для него не имеют ровно никакого значения, они всего лишь бессмысленная, бессодержательная иллюзия:

– Как вы угадали, что я такой? Я вам приснился?

Алена отрицательно покачала головой. Лохматов подошел к ней.

– Нет, я вам приснился. Я вообще снюсь людям. Но вы забыли ваш сон, а потом он отразился в картине.

– Я никогда не пишу сны, – выдавила Алена. – Во сне нет сути[433].

Но и этого Мамлееву, хитрому притворе, оказывается мало. Чтобы окончательно сбить читателей и критиков с толку, он наделал таких абсурдных заявлений:

Роман «Другой» <…> не только мистический, но и социальный. Он в значительной мере отображает ситуацию, которая происходит сейчас в России, у нас на глазах. Это во многом новый этап. В «Другом» очень важен именно социальный аспект[434].

«Другой» – это совершенно другой роман [нежели «Шатуны»]. Там есть, конечно, некая «мамлеевская» линия, и с нее, собственно, начинается роман, но там силен элемент быта и даже социальности[435].

В другом интервью он несколько проясняет, в чем же заключается социальность этой книги и как же она отражает ситуацию в России второй половины 2000-х годов. Оказывается, дело в том, что герой романа «Другой» живет не в коммуналке, а в особняке, как и положено новому русскому (хотя к тому времени этот полумифический типаж вроде бы благополучно вымер как класс)[436]. В романе мамлеевские метафизики и в самом деле отпускают несколько замечаний по поводу ситуации в стране и мире, произнося с таинственно-мистической умудренной интонацией забавные банальности:

Постепенно, может быть, с трудом, но социальные и материальные проблемы решатся. И дай Бог, придем к какой-то модели европейского социализма, – французского, например, или же на худой конец придем к капитализму с человеческим лицом[437].

В общем, Юрий Витальевич нагромоздил столько посторонних смыслов вокруг очередной книги, что сам процесс ее чтения напоминает пребывание во сне, где логика присутствует, только пока ты спишь, пока ты погружен в иную реальность. Впрочем, если слишком долго обо всем этом думать, может присниться еще один ненаписанный рассказ Мамлеева под названием «Всемогущий»:

Дмитрий Иванович вот уже тридцать лет работал журналистом и весьма успешно, но ценили его не за это, а за то, что он всегда мог достать что угодно: от редкого порнографического фильма до орудия убийства.

О последнем его и попросил коллега Иван Анатольевич. Хотя Дмитрий Иванович никогда не задавал вопросов, Иван Анатольевич счел необходимым рассказать, зачем ему понадобился автомат Калашникова.

Дело в том, что он собрался в ближайшую пятницу расстрелять утренних посетителей супермаркета, расположенного неподалеку от редакции, в которой работали Дмитрий Иванович и Иван Анатольевич. Время и место были выбраны неслучайно. Во-первых, велика вероятность того, что в магазине в это время будут находиться некоторые из коллег Ивана Анатольевича и Дмитрия Ивановича, которые зайдут взять что-нибудь себе на завтрак. Во-вторых, там могут быть дети из ближайшей школы, забежавшие на перемене, а гибель детей – это всегда трагедия. В-третьих… Иван Анатольевич и сам не знал, что за «в-третьих», но был убежден: в пятницу утром в супермаркете неподалеку от редакции будет достаточно много людей, чтоб число жертв было достаточно высоким, но при этом их будет не так много, чтобы они смогли оперативно его обезвредить собственными силами.

И вот в четверг в сейфе редакции уже лежал старенький, но вполне рабочий автомат Калашникова. Дмитрий Иванович был очень доволен своим трудом и время от времени поглаживал тяжелый металл, за которым хранилось орудие для удовлетворения необъяснимой ненависти Ивана Анатольевича к людям.

Однако что-то шевелилось внутри Дмитрия Ивановича. Хотя он и поддерживал коллегу в его безумном начинании, ему мерещилось, что с объективной точки зрения поступок этот будет неверным и несправедливым.

В конце концов он сдался, и в обеденный перерыв вышел на улицу, чтобы никто не слышал, и позвонил в полицию.

– Полиция, – раздался равнодушный женский голос.

– Здравствуйте, – ответил, борясь с волнением, Дмитрий Иванович. – Я хотел предупредить вас о том, что завтра с девяти до десяти утра по адресу такому-то мой коллега будет убивать из огнестрельного оружия посетителей супермаркета.

Повисла тишина. Дмитрий Иванович решил, что женский голос на том конце линии шокирован полученной информацией. Ему это льстило. Впрочем, все так же безразлично голос сказал:

– Вам надо не нам звонить, а фейсам.

Разочаровавшись, Дмитрий Иванович побежал в магазин за пивом. Войдя в тот самый супермаркет, он подошел к холодильнику и замер, чтобы оглядеться вокруг. Двое противных школьников мучили продавщицу, выясняя, что из шоколадок, жевательных резинок и газировок они могут купить на свои рубли. Сгорбленная и предельно гадкого вида старуха копалась в молочной продукции. Здесь же совершенно пропитый алкоголик не мог снять с полки бутылку, он грозно матерился под нос, и раздавался грохот стекла, которое вот-вот готово было разбиться.

«А может, заслужили они участи своей? – подумал Дмитрий Иванович. – Может, прав Иван Анатольевич, что истребит их, избавив мир от этих людей, а сам обессмертит себя, пусть и самым злодейским образом?»

Выйдя на улицу и отпив холодного пива, он тут же одернул себя: «Но кто же дал ему право решать, кому жить, а кому умереть? В самом деле, это же меня прозвали Всемогущим, а не его».

Он достал мобилку и набрал номер.

– Фейсы слушают, – раздался на этот раз мужской задорный голос.

Дмитрий Иванович описал ситуацию. Задорный мужской голос поблагодарил его за бдительность и пообещал, что фейсы сделают все возможное, чтобы предотвратить ужасную трагедию.

Но отчего-то Дмитрий Иванович не успокоился. Всю ночь он ворочался, падал в самые поверхностные сны, в которых ему мерещились школьники с рублями, пьяница, крушащий полку с бутылками, старуха со сметаной и шамкающая раздраженная продавщица. Рано утром он встал с мокрой от пота грудью и, не умывшись даже, отправился в редакцию.

На часах было уже девять, но Дмитрий Иванович сидел один. «Снова один я вовремя пришел», – бурчал Всемогущий, поглядывая то на часы, то на сейф со страшным орудием.

«Допустим, с коллегой моим Иваном Анатольевичем все понятно, – продолжал он думать. – Сейчас у него дома фейсы, они с ним беседуют, проводят обыск и снимают все происходящее на камеру. Но остальные-то куда подевались? Или сегодня государственный праздник какой?»

Без четверти десять Дмитрий Иванович не выдержал. Ему мучительно захотелось пива, и он отправился в супермаркет. Но перед этим открыл сейф и достал из него автомат.

По дороге он все спрашивал себя: вот орудие убийства есть, не лежать же ему без дела? Да и расстрел в супермаркете в мире торжествующего ада – дело уже относительно привычное, но какая-никакая сенсация. Нет, нельзя пропадать ни оружию, ни информационному поводу.

Из супермаркета Дмитрий Иванович выходил уже без автомата, но с бутылкой холодного пива. Он уселся прямо на крыльце, то отпивая ледяной свой напиток, то поглядывая в окошко, где развалились в собственной крови продавщица, дети, старуха и еще несколько мужиков.

Мир оставался по-кошачьи равнодушен.

* * *