Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

ВОЗВРАЩЕНИЕ ОБЕРНУЛОСЬ ТРИУМФОМ

Это свершилось. После десятилетий скитаний в Россию вернулся тот самый Юрий Мамлеев, автор гротескового романа «Шатуны», изменившего сознание не одного поколения ведущих русских интеллектуалов.

Торжественная встреча-прием живого классика прошла на самой престижной литературной площадке Москвы, в Центральном доме литераторов. В этот вечер в ЦДЛ было не протолкнуться. Сотни поклонников пытались прорваться в здание, чтобы посмотреть на великого современника, имя которого намертво связано с именами Гоголя и Достоевского. Собралась не только молодежь, особой популярностью у которой пользуется Мамлеев, но и весь цвет столичного бомонда. С трудом прорвавшись к трибуне, одетый по парижской моде писатель и философ сперва рассказал немного о себе.

Родился Юрий Мамлеев в 1931 году в семье профессора психопатологии. Отец его стал жертвой сталинских репрессий. В 1956 году выпустился из Лесного института, на жизнь зарабатывал преподаванием математики. В то же время основал новое литературное течение, получившее название «метафизический реализм». В 1974 году вместе с женой Марией эмигрировал, «не имея возможности официально печататься при советском строе». Супруги выехали по израильской визе, сперва обосновавшись в Вене, а затем переехав в США. В отличие от многих эмигрантов «третьей волны», Мамлеев не разделяет распространенного сейчас представления о Соединенных Штатах как о царстве свободы и демократии. В 1983 году было принято судьбоносное решение отправиться во Францию, поскольку «она духовно ближе к России». Произведения Мамлеева, включая легендарных «Шатунов», переведены на основные мировые языки, включая английский, французский и немецкий. Свое возвращение на родину мыслитель объяснил стремлением находиться с Россией в минуту тяжелых исторических испытаний.

Пожелаем Юрию Витальевичу, чтобы его возвращение стало лишь первым в ряду триумфов, которые ему еще предстоит испытать вместе со всей страной, вновь ставшей его родным домом.

Такую заметку весной 1993 года могли бы прочитать Юрий Витальевич и Мария Александровна Мамлеевы, если бы ее кто-нибудь написал. В этот год они въехали в московскую квартиру на Мичуринском проспекте, которая перешла к ним от «одного писателя-невозвращенца»[348]. Как бы ни мучила Мамлеевых тоска по родине, бросать парижскую жизнь они не спешили, решив сперва прощупать почву, как иногда выражаются русские люди.

Первый визит Юрия Витальевича в разваливающийся СССР состоялся в 1988 году. Тогда он за несколько дней обошел старых знакомых, большинство из которых не признали в Мамлееве «того самого» ходока в иные миры, принесшего из них «Шатунов». О холодке, которым повеяло от южинцев, рассказывает и сам Юрий Витальевич:

Все дивились, глядя на меня… Как мне говорили, впечатление было такое, что да, это, конечно, Мамлеев, но на поверхности что-то в нем было уже другое[349].

Возможно, читатель помнит, что Игорь Дудинский совершенно иначе описывал первый приезд Юрия Витальевича. По версии Мамлеева, на вечер, проходивший в одной московской квартире, не явились ни Головин, ни Джемаль, «из центрального круга присутствовали только Лариса Пятницкая и Валентин Провоторов»[350]. Через год Юрий Витальевич вновь посетил Советский Союз, но уже более официально: осенью 1989 года в ЦДЛ прошла его встреча с читателями, любопытный отчет о которой опубликовала газета «Панорама». Автор злющего фельетона «Живой Мамлеев» Вен. Ников[351] с первой же строчки изливает на Юрия Витальевича желчь в немыслимых масштабах: «Юрий Мамлеев, легендарная в своей неизвестности фигура русского пишущего зарубежья, подвизался 22 октября на сцене ЦДЛ»[352]. Как докладывает корреспондент «Панорамы», на вечер не пришел даже заявленный ведущий Владимир Маканин, а Мамлеев развлекал слушателей чтением рассказа «Полет»:

Рассказ был убогим, никаким сюрреализмом и не пахло. Пахло примитивом. В любой редакции любого нашего журнала такими рассказами забиты все углы. Митя Волчек[353] не взял бы такой рассказ себе в журнал даже за 150 рублей в дни самого крутого безденежья (то есть 150 рублей бы он взял, а рассказ – нет).

Завершается отчет о вечере сценкой, не только и не столько замечательно описывающей публику, которая ждала Мамлеева на родине, сколько передающей саму интеллектуальную атмосферу советской Москвы на излете советской эпохи:

Мамлееву задали вопрос об инфернальности Москвы, а он стал что-то объяснять об инфернальности Петербурга, параллельно забираясь в Веданту. В достаточной степени вразумив публику в области религии и философии индуизма, Мамлеев поведал всем, какое огромное влияние оказало на него знакомство с живыми индусами в Америке. После чего Мамлеев объявил публично, что является православным христианином.

Как и полагается в сюрреализме, окончание вечера было фантасмагорическим:

– Э! – встрепенулся вдруг ведущий. – Да что же мы… Что у нас сегодня в 21:40?

– Кашпиро-о-о-овский… – нестройно проблеял зал.

– Вот! – сказал веско ведущий. – Ну что же, поблагодарим Юрия Витальевича…

Занавес.

Увы, ехидный московский журналист был не одинок в своей оценке увиденного и услышанного. Конечно, дурного сюрреализма той встрече придала невзыскательная публика, для которой и писатель Мамлеев, и экстрасенс Кашпировский одним миром мазаны. Однако и более осведомленные гости ЦДЛ тогда остались скорее в недоумении, увидев «живого» Юрия Витальевича.

«Как-то Сорокин сообщил всем в тусовке, что в Москву заехал Мамлеев и у него будет творческий вечер в ЦДЛ, всем нужно на него посмотреть – неизвестно, надолго ли тот в наши края», – вспоминает писательница А. Нуне (Нуне Барсегян).

Я в тот день была страшно занята, пришла с большим опозданием, вечер уже закончился. Застала Сорокина, с кем-то разговаривающего. Он мне сказал: «Мамлеев еще не ушел. Тебе непременно надо на него взглянуть, может, он скоро уедет и никогда больше не появится в России. Тем более что отец у него был психиатр и все свои книги он написал под впечатлением от чтения специальной литературы. Он должен быть сейчас в холле. Иди туда скорее, а я вас подойду представлю». Я прошла в холл – там совершенно пусто. Возвращаюсь к Сорокину: «Он уже ушел, я тоже пойду тогда, у меня дела». «Нет-нет, он не мог уйти без меня – мы собирались вместе пойти. Он должен быть в холле. Дождись, я скоро приду». Иду опять в совершенно пустой холл и в полном одиночестве стою там минут пятнадцать. Наконец появляется Сорокин, начинает озираться по сторонам и вдруг уверенно идет к одному из пустых углов с восклицанием: «Вот вы где!» Я подхожу ближе и вижу, что Сорокин уже не один, а с небольшим мужичком, которому сообщает: «Хочу представить вам психолога бла-бла-бла». Я немею – во-первых, так и не удосужилась к тому времени прочитать Мамлеева и не знаю, что сказать, во-вторых, внезапная материализация Мамлеева сбила меня с толку, в-третьих, он выглядел совсем не так, как, по моим представлениям, должен был выглядеть «известный русский писатель только что из Америки»: весь всклокоченный, в мятом бесформенном костюме – как будто он несколько ночей прямо в нем ночевал на вокзале, с огромным портфелем, из которого – видимо, поверх рукописей положенный – торчал хвост воблы, завернутой в газету. Довершал бомжовый вид огромный фингал вокруг глаза. Поэтому я не помню, что промямлила. Мамлеева, судя по всему, вид юного психолога женского полу привел в не меньшее смятение – он тоже что-то пробормотал, упорно глядя на свои давно не чищенные ботинки[354].

И если Барсегян оттолкнул внешний вид Юрия Витальевича, то, скажем, журналист «Огонька» Георгий Елин крайне низко оценил куда более важные для писателя качества:

Говорили весь вечер, и чем дальше – тем ощутимее, что зашли в тупик. Не то чтобы я не воспринимал такую прозу, просто Юрий Витальевич – «певец вампиров и патологических ситуаций» – показался человеком малоталантливым и абсолютно пустым. Мировосприятие Мамлеева – патриархально-народническое: не окажись он волею судьбы в эмиграции, где понахватал буржуазной якобы культуры, так преспокойно обрел бы у нас свою скромную нишу и писал что-нибудь назидательное, вроде «деревенских детективов»[355].

Та злополучная встреча с читателями произвела на знавших Мамлеева столь удручающее впечатление, что ей нашлось место даже в предисловии Юрия Нагибина к сборнику «Утопи мою голову», в котором советскому писателю пришлось заступаться за коллегу:

На встрече в ЦДЛ его спросили из зала с тем откровенным хамством, которое сейчас стало хорошим тоном у некоторой части советского общества и в литературе: уверен ли Мамлеев, что он писатель?

И прижав кулаки к груди, он ответил с той глубокой, чуть грустной и проникновенной серьезностью, которой и вообще защищается от грубости жизни:

– Я это знаю[356].

Как бы то ни было, но Мамлеев начал возвращаться в Россию, пусть невероятные перемены произошли и в нем самом, и в его стране, переставшей воспринимать писателей почти как небожителей – отныне литераторы стали такими же рядовыми участниками индустрии развлечений, как фокусники-гипнотизеры или телевизионные клоуны из передачи «АБВГДейка».

В том же 1989 году, впрочем, происходит радостное для Юрия Витальевича событие: наконец-то в Советском Союзе официально выходит книга, на обложке которой значится его имя. Речь идет о выпущенном ленинградским[357] издательством «Беседа» сборнике «Новый град Китеж», по большей части состоявшем из статей философа Татьяны Горичевой, которая вскользь упоминалась в предыдущей главе.

Мамлеев вообще многим обязан Татьяне Михайловне, которая на протяжении всех 1980-х годов упорно продвигала его в достаточно высоколобых журналах, понуждая говорить и мыслить о мамлеевской прозе на языке Ролана Барта и Мишеля Фуко – вслед за ней этим с разной степенью интенсивности займутся Борис Гройс и Михаил Рыклин.

Если в русской контркультуре есть что-то действительно уникальное, то это, несомненно, Татьяна Горичева, совместившая феминистскую и экологическую повестку с глубоким религиозным пафосом без примеси эзотерики. Как и Мамлеевы, она тяжело переносила эмиграцию, в которую безвозвратно отправилась в 1980 году. Душевные тяготы ее не ограничивались эфемерной тоской по родине, скорее тревогу ее вызывало то, что для европейских феминисток того времени религиозность была целиком исключена из контекста борьбы за права женщин. Другая область ее интересов – защита животных. Эту сферу человеческой деятельности она существенно обогатила все тем же религиозным взглядом, расширяющим традиционную и завязанную на прагматизме идеологическую базу экоактивистов. Не удивлюсь, если именно на почве любви к кошкам (а Юрий Витальевич объявился во Франции сразу с двумя кошками, которых не оставил в Америке) и произошло странное, а то и противоестественное сближение этой чрезвычайно набожной и в то же время прогрессивной женщины с адептом мрачнейшего оккультного традиционализма. «Мы встретились с Юрой Мамлеевым в 80-е годы прошлого века. В Париже. Встретились „случайно“ в доме известного диссидента Л. П. Когда сказали, что „пришли Мамлеевы“, мне стало плохо. Я ни за что на свете не хотела бы встретиться с „монстром“, наглым и агрессивным»[358], – вспоминает Горичева о своей первой встрече с будущим соавтором.