Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

VII. Юбилей

В ад играют, а сами в огне. Юрий Мамлеев. Блуждающее время

Дело было 11 декабря, в тот день, когда Юрию Витальевичу исполнилось бы девяносто лет. С беспричинным волнением в сердце, переходящим в тревогу, я отправился в Дом Ростовых, что на Поварской улице, где собирались праздновать мамлеевский юбилей.

Стоял мороз самой отвратительной породы, какой бывает только в Москве. Дворик у Дома Ростовых засыпало сухим бесплодным снегом, из которого даже не вылепишь ком, чтобы кинуть кому-нибудь в лицо, а воздух, хоть и был свеж, все равно удушал невыносимой сухостью – под стать нескрипящему снегу.

Я закурил перед входом – не столько от желания курить, сколько оттягивая момент столкновения с тем, что вселяло в меня неспокойствие. Через несколько мгновений тяжелая входная дверь с шумом отворилась, в болезненно-желтом свете возникла темная фигура. От резкого звука открывающейся двери тревога во мне сконцентрировалась в маленький упругий шарик, принявшийся стремительно скакать между ребер. Но я тут же облегченно выдохнул: темной фигурой в дверном проеме оказался композитор Евгений Вороновский.

Поздоровавшись, мы тут же обменялись своими тревогами. Точнее, я признался, что весь день сам не свой и мучаюсь нехорошими предчувствиями, а собеседник мой, разумеется, был весел и взбудораженно-спокоен, то есть пребывал в своем обычном состоянии.

Я бросил окурок под ноги, хотя в шаге от меня стояла урна, растоптал его и двинулся ко входу. Схватившись за рукоять циклопической дубовой двери, я дернул ее на себя. Ничего не произошло.

Дернул снова. Дверь не поддалась.

Изо всех сил я потянул дверь, но она не сдвинулась ни на четверть дюйма. «Заперли изнутри», – подумал я.

– Заперлись, что ли? – сказал я вслух.

– Дай попробую, – возразил Евгений.

Но и у него ничего не вышло. А между тем вокруг нас уже столпились какие-то люди в зимних куртках, хотевшие проникнуть внутрь дома, в котором уже началось торжество. Некоторые из них молчали, другие же издавали недовольные звуки, разраставшиеся до масштабов нехорошей постконцептуальной пьесы.

«Сперва современный человек разучился определять время по часам со стрелками, а теперь он разучился открывать двери. Дегенерация пугающая, но по-своему прекрасная, как детеныш осьминога или даже камчатского краба», – промелькнула мысль в моей голове.

Вороновский продолжал извлекать звуки из двери, которая вдруг распахнулась. На пороге стоял крохотный старичок в темно-сером пиджаке. Он мягко улыбнулся и сказал что-то злое, как и подобает вахтеру. Слова его вступили в такой невыносимый контраст с добродушным лицом, что злоба их усилилась во сто крат, хотя наружность его настаивала на обратном. Краем глаза я заметил, как даже Вороновский переменился в лице от этого немного бесовского происшествия.

– Что же вы двери ломаете? – добродушно и даже задорно ляпнул старичок-привратник, но теперь злоба переместилась в его сверкнувшие черным маленькие глаза под коричневыми веками.

Мы промолчали и шагнули внутрь, где сразу у входа, почти уперевшись в порог, начиналась крутая каменная лестница с тяжелым завихрением полувинта, на конце которого собралась толпа. Поверх голов было видно, что что-то происходит в большой комнате – из тех, что обычно называют актовыми залами. Судя по тому, сколько народа столпилось у белых высоких дверей, попасть туда, никого не расталкивая, было невозможно. Я приподнялся на носочках, но увидел только громадные люстры социалистического производства. Был слышен гул – кто-то выступал с речью, произнося слова в хрипящий и потрескивающий микрофон.

Я решил сделать вид, что ищу туалет, и тем самым скоротать время до возможного исчезновения шепчущей, как змея или мышь, толпы. Сперва я пошел налево, где начинался почти темный коридор с металлическими дверями кабинетов. На первой из них я увидел табличку: «Ассоциация союзов писателей и издателей». Громоздкое это название неизбежно сократилось в моей голове до емкого «Асопизд». За спиной раздались приглушенные стенами аплодисменты, и я устремился дальше по коридору, в котором сгущался мрак с единственной точкой желтой лампы в конце.

Свернув на единственном повороте, я увидел нечто действительно жуткое: здесь в темноте начиналась еще одна лестница, но вела она в тупик, в котором была лишь еще одна черная и явно наглухо запертая дверь. Чтобы не искушать судьбу сюрреальным приключением, я вернулся обратно в залитый все тем же желтым светом коридор. Толпа не исчезла, но часть ее чуть сдвинулась к советскому столу, на котором образовались бутылки с этикетками, которых мне прежде не доводилось видеть, – такие напитки продают в почти исчезающих придомовых магазинах в самых отдаленных районах Москвы. Пьющие все как один были в причудливых свитерах, женщины – в почти вечерних платьях. Пили молча, даже сурово, но как-то наигранно, демонстративно не чокаясь. От их свитеров несло пряжей, а от мокрой обуви – легкой, теплой и в некотором смысле приятной гнильцой. Тем временем кто-то все гудел и гудел в микрофон, временами гул этот прерывался нестройным смехом.

Не встретив среди пьющих ни одного знакомого лица, я направился в другое крыло дома, в котором, как принято считать, существовала Наташа Ростова. Впрочем, трудно представить ее в этих удушающих стенах, изрезанных тяжелыми лестницами, а вот ехидную повесть о России здесь сочинить – плевое дело. Так и поступил Владимир Соллогуб, когда-то владевший этим домом.

Здесь царил уже абсолютный мрак, зато было несколько окон, в которые пробивался скупой свет уличного фонаря. На одном из подоконников я заметил стопку книг и журналов. Вернее – книжек и журнальчиков, выброшенных сюда неизвестно откуда. В основном это были макулатурные собрания стихов патриотической направленности, не всегда аккуратные ямбы, исполненные самых поверхностных чувств. Я вырвал одну случайную страницу одного случайного журнала и положил ее в карман, чтобы она в нем лежала.

Я хотел было идти дальше в темноту, но меня остановила одна тоненькая книжка с шероховатой черно-оранжевой обложкой, на которой красовался рисунок, похожий на арестантскую наколку: черный крест и меч в обрамлении тернового венца. Поверх креста значилось заглавие: «Белогвардейцы», а чуть выше – имя автора: Юрий Маслов. Я открыл книжку и прочитал выходные данные. «Сдано в набор 09.03.93». «Чрезвычайно хорошая примета», – заметил я про себя и продолжил изучать брошюру, выпущенную издательством под названием «Тантра», типичным для того времени, но все равно неожиданным в контексте Белого движения.

«Издательство „Тантра“ выражает благодарность МП „Технология“ (генеральный директор Дахир Семенов) и редакции газеты „Юйге игилик“ (главный редактор Билял Лайпанов) за оказанную помощь при издании настоящей книги».

Далее следовали эпиграф из Максимилиана Волошина и нечто вроде предисловия, из которого я узнал, что это детективный роман об отступлении деникинцев под станицей Елизаветинской.

– Выверните карманы!

Подъесаул икнул – то ли спьяна, то ли со страха, – и на пол выпали янтарные бусы, серебряный портсигар, витка жемчуга, кольца…

– Кого ограбили?

– Я не грабил – менялся, вашблагородь.

– С кем?

– А вот с этим… – Подъесаул ткнул пальцем в стоявшего поодаль еврея с окладистой бородой и гневно пылающими серыми, навыкате глазами.

– И что же вы ему предложили в обмен?

– Консервы.

– Вы считаете обмен равноценным?

Подъесаул окинул взглядом разбросанные по полу вещи, мрачно пожал плечами:

– Так ведь жид, вашблагородь!..

– Более точнее свою мысль выразить не можете?

– Куда ж точнее… Жид он и есть жид[457].

И так далее.

Не став вникать в невзгоды, которые обрушились на белогвардейцев в Кубанской народной республике, я открыл последнюю страницу, где рассказывалось о том, что это за МП «Технология», благодарностью которой открывалась книжка:

МП «Технология» – одна из ведущих фирм в мире, выпускающих мини-заводы по изготовлению стройматериалов.

Продукция «Технологии» все больше находит спрос среди фермеров и предпринимателей.

О «Технологии» с благодарностью говорят люди науки, искусства и религиозных конфессий, ибо эта фирма помогает возрождению российской культуры.

По вопросам приобретения мини-заводов просим обращаться…

«Нет, это решительно не Дом Ростовых. Это Дом позднего Мамлеева», – подумал я и отправил «Белогвардейцев» в рюкзак.

Снова оглядевшись во мраке, я увидел, что в одной из стен актового зала проделано узкое окно, через которое можно даже что-то разглядеть, но стоило мне подойти к нему, как люстры внутри погасли и появился светящийся прямоугольник с говорящим лицом философа Алексея Дугова. Сам он не пришел, но передал запись своего обращения, однако разобрать что-либо из моего положения было невозможно, поэтому я просто смотрел на шевелящийся рот Дугова сквозь пыльное стекло, в котором мерцали голубоватые огоньки раздробленных мелкой дробью отражений.

– Ты чего здесь стоишь? – услышал я за спиной голос Евгения Вороновского. – Пошли внутрь.

– Туда же не пройти, – сказал я.

В ответ Вороновский сообщил удивительное. Оказывается, зал на самом деле чуть ли не полупустой, а люди столпились у входа не потому, что там негде сесть, а по каким-то причинам, которые не объяснить в привычных категориях разума и рассудка.

– Такой вот мамлеевский бредок пошел, – удовлетворенно заключил Вороновский, и я тоже испытал моральное удовольствие от осознания этого факта.

Мы прошли обратно в коридор, наполненный уже не шипящими, но открыто галдящими гостями, растолкали тех, кто сгрудился в проеме, и наконец очутились внутри актового зала. На сцене расселись по железным черным стульчикам распорядители торжества: председатель Клуба метафизического реализма Сергей Сибирцев, депутат-писатель Сергей Шаргунов, философ и отчасти душеприказчик Мамлеева Тимофей Решетов и некогда секретарь Эдуарда Лимонова, а ныне постоянный конферансье Дома Ростовых Даниил Дубшин, также известный как Данила Духовской-Дубшин.

Проходя вглубь этого деревянно-паркетного логова, я нечаянно наступил на ногу художнику Алексею Беляеву-Гинтовту, известному своими монументальными полотнами, объединяющими эстетику сразу всех разновидностей тоталитаризма, а также тем, какую мелодраматическую паузу он выдерживает, прежде чем произнести слово «Бог». О нем мне однажды рассказывали забавную историю, в правдивость которой очень хочется верить. Когда Гинтовту вручили премию Кандинского за пророческий цикл плакатов на тему русского ирредентизма, разразился страшный скандал. Дело в том, что награду прочили коммунисту Дмитрию Гутову и его инсталляциям из какого-то хлама, однако выбор пал на «ультраправого почвенника»[458] и его имперскую эклектику из сусального золота. Разумеется, все возмутились и заявили о фашистском реванше. Но интересно в данном случае не это, а то, как, согласно известной мне версии событий, Гинтовт распорядился денежной составляющей премии. Пошли эти рубли на следующее: художник Беляев-Гинтовт обратился в элитное агентство, предоставляющее эскорт-услуги, и выбрал пять девушек, которые показались ему наиболее привлекательными. Они пришли к нему домой и окружили лауреата, который, в свою очередь, включил фильм Алексея Германа «Хрусталев, машину!». Посмотрев эту местами шокирующую кинокартину об эпохе сталинских репрессий, все разошлись по своим делам. Конечно, это был жест, достойный д’Аннунцио и свидетельствующий, пожалуй, о том, что богобоязненность Беляева-Гинтовта может быть следствием не только высоких моральных установок, но и определенной тревоги за судьбу своей бессмертной души. Впрочем, сам он подобные слухи категорически отрицает.