Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

«Россия Вечная»

Философский трактат «Россия Вечная» не может вызвать сильных эмоций вроде ненависти или обожания у любого человека, имеющего минимальные представления о классической русской культуре.

Стилистически и тематически эта книга выполнена в жанре «Как нам обустроить Россию», и едва ли не каждая ее страница пестрит глубокомысленными трюизмами, поданными с соответствующим апломбом: «Необходимо, как воздух, доверие между государством и народом, доверие, которое основано на правде»[368]; «Любовь и единство – одна из дорог к нашему национальному спасению»[369]; «Именно в культуре в самом широчайшем смысле отражена душа нации, ибо культура охватывает все: все стороны бытия народа и человечества, спасительные, погибельные, скрыто-неразгаданные, метафизические, конкретно жизненные и так далее – все, все, ибо ее смысл – раскрыть, обнажить пред взором человека»[370].

Впервые полный текст «России Вечной» был опубликован в книжной серии «Русь многоликая», которую выпускала деградировавшая к тому времени газета «Аргументы и факты». Соседом Мамлеева по этой серии оказался, например, Вадим Бурлак – «историк», до сих пор выступающий на российском телевидении с экспертным мнением по самым разным вопросам: от психотронного оружия и таинственной Арктиды до происхождения котлеты по-киевски. Другими авторами недолговременной «Руси многоликой» стали замечательные специалисты по магнитным бурям Юрий и Юлия Мазуны, написавшие книгу «Русь ведическая». В общем, трудно было найти более неподходящее место для выпуска трактата, который «является итогом длительного, напряженного философского поиска, основанного на ясном внутреннем ощущении собственной неразрывной связи с Абсолютом»[371].

Отдельного внимания заслуживает обложка мамлеевского трактата: в болотно-зеленом градиенте, как в чане с серной кислотой из фантастических боевиков, растворяется березовая роща, а последние три буквы в фамилии «Мамлеев», выполненные в «русском» стиле, походят на три шестерки. Помещение этого труда в подобный контекст, думаю, много говорит о том, какого мнения о нем были великие ученики гениального Мамлеева вроде Алексея Дугова, отдавших opus magnum своего мастера на копеечное увеселение обывателей, скучающих в электричке до Раменского.

У «России Вечной» есть одно качество, которое меня интригует. Конечно, это не серые мыслишки об уникальности Есенина и Блока, хотя меня и увлекают догадки о том, почему Юрий Витальевич упорно исключает из блоковского канона поэму «Возмездие» – не особо стыкующееся с мамлеевскими фантазиями произведение, художественная ценность которого куда более несомненна, чем его же «в кружеве березки». Качество же «России Вечной», которое меня увлекает, заключается в том, как ясно видна в этом трактате неспособность Мамлеева сделать что-то большое и законченное. Каждый роман Юрия Витальевича – это цикл рассказов, насильственно и зачастую просто кое-как сшитый в якобы единое повествование. Мамлеев и сам это прекрасно осознавал – помните, как в анкете журнала «Гнозис» он говорил: «Наличие метафизических элементов обязывает к краткости. Поэтому лучшая форма – рассказ или небольшой роман»?

Так же и в «России Вечной» он с упорством Плюшкина собирает каждый лоскуток бумажки, на котором записана какая-нибудь его мысль, чтобы слепить из этого нечто несусветное и наспех склеенное общей идеей.

В первой части трактата Мамлеев доказывает, что главным носителем русской национальной идеи является литература. Полагаю, если бы Юрий Витальевич хотя бы день проработал по специальности, он был бы столь же уверен в том, что главными носителями русской национальной идеи являются инженеры-лесотехники (и был бы, к слову, значительно ближе к истине). Здесь он отмечает, что Индия и Россия – сестры. «По какой причине? Начнем с того, что мы – индоевропейцы, точнее, арии, как и индусы»[372].

Тут же обнаруживается любопытный парадокс «России Вечной», который при понимании мамлеевской логики перестает быть парадоксом. Юрий Витальевич страница за страницей воспроизводит ультраортодоксальную националистическую риторику образца XIX века, воспевая несомненную уникальность России и русских людей, однако умудряется одновременно выступать против национализма и националистов: «Националисты преднамеренно искажают духовное развитие народов в угоду дикому и отвратительному стремлению доминировать над другими нациями и извлекать из этого огромную материальную выгоду»[373]. Или вот: «России глубоко чужд национализм; уважение к другим народам и даже жертвенность – вот черты русской нации»[374]. Можно предположить, что идеалы интернационализма вполне естественны для русского человека, женатого на Фариде Шарафовне (пусть и отрекшейся от своих корней), но на самом деле Мамлеев лишь повторяет формулы официального национализма, разработанные накануне краха Советского Союза и легшие в основу государственной идеологии ельцинской, а затем и путинской России. Если говорить максимально упрощенно, само слово «национализм» в современном мире имеет отчетливую негативную окраску. Поскольку уникальная русская нация не может иметь отрицательных черт, то и национализм как идея ей глубоко чужд. Логика здесь работает примерно такая же, как в новогоднем тосте, звучащем в каждой российской семье: «Лишь бы не было войны!» В переводе с официально-идеологического на русский разговорный это значит: «Лишь бы не было войны против России!»

Подобная логика освобождает его от ответственности за самые безответственные утверждения:

Помню, как-то после лекции в начале 80-х годов я сказал два-три слова о России моим слушателям, и вдруг меня поразило высказывание одного из них, англичанина. Он сказал приблизительно следующее: «Самое удивительное в русских то, что они задают, притом с такой страстью и с таким интересом, вопрос самим себе: что такое Россия? У нас никто не задает себе вопрос, что такое Англия? Это звучало бы полным абсурдом. Все знают, что Англия – просто страна с парламентом»[375].

Неудивительно, что именно подобные благоглупости, а не литературно-философские штудии принесли Мамлееву определенный успех среди тех наших патриотов, которые сводят национальный вопрос к проблеме великой загадки русской души[376].

Забавное и в то же время трагическое свойство подобной логики заключается в том, что ее носители, декларируя «идею невместимости России в мир»[377] и ее тотальной самодостаточности, постоянно и болезненно-невротически на этот самый мир оглядываются, ожидая безусловного признания: «Есенин, писавший почти исключительно о России, является одновременно и наряду, например, с Блоком мировым поэтом»[378]; «„Европа – остров мертвых“ – таково определение А. Блока, и сейчас это звучит совершенно „нормально“ и признается лучшими из умов самого Запада»[379]; «Сущность русской патриотической лирики плохо понимается на Западе, ибо она вне западного уровня и ума вообще»[380]; «Вся эта метафизическая реальность теснейшим образом связана с другими хорошо известными качествами России, о которых, преодолевая обычную западную слепоту в отношении Востока, писали и наиболее чуткие западные писатели»[381] – продолжать цитировать можно очень и очень долго.

И все же есть за всеми этими слоями квазифилософской коросты, бесконечно льстящей недалекому читателю, если не интригующие, то по крайней мере интересные страницы. Правда, начинаются они лишь там, где Мамлеев заканчивает примерять столь не идущий ему образ секретаря регионального отделения какой-нибудь парламентской партии. Происходит это, когда Юрий Витальевич заходит на свою законную территорию – туда, где обитают русские религиозные сектанты.

В этом моменте Мамлеев позволяет себе дерзость – учитывая контекст, в котором создавалась «Россия Вечная»: в конце 1990-х и начале 2000-х моральная паника, связанная с разнообразными сектами, пожалуй, достигла в нашей стране апогея. Но Юрий Витальевич не просто спокойно рассуждает о глубинном сектантстве (правда, оговариваясь насчет его «очевидной религиозной несостоятельности»[382]), но вписывает его в «Древо России» и делает такой же полноправной частью русской идентичности, как православие и великая русская литература. С точки зрения Мамлеева, все эти скопцы, бегуны, скрытники, нетовцы и хлысты, вселяющие ужас в обывателя, суть носители подлинно русского духа, устремленного в бездну.

«Весьма характерной была малоизвестная секта „бессмертников“ (конец XIX – начало XX в.). Это, видимо, была довольно странная секта „солипсистов“, хотя и относительно нетрудно представить себе их существование даже в глухой русской провинции, посреди кривых улочек и заброшенно-уютных домов, среди „обывателей“, многие из которых и сами-то втайне, в глубине души ни во что не верили, кроме как в собственное полусонное бытие. И „отпечаток“ этого странного, но таинственного в своей „простоте“ миросозерцания явно обнаруживается и в ауре заброшенных городков, и в русской литературе – в этом великом русском зеркале»[383], – пишет Мамлеев, концом этой фразы явно намекая в том числе на «Шатунов».

И здесь Юрий Витальевич временно оставляет в покое формат учебника, чтобы рассказать читателю о Пимене Карпове – авторе еретического романа «Пламень», который был «посвящен в самые дремучие дебри народного сектантства»[384]. К сожалению, это просветление (или помрачение, если угодно) длится недолго: далее Юрий Витальевич до самого конца книги продолжает как ни в чем не бывало пытать читателя смесью из Конституции Российской Федерации, школьного курса литературы и основ православия, а также конспектов по истории философии, изредка разбавляя этот поток банальностей ссылками на Дугова, Головина и нежно любимого им Валентина Провоторова.

Если проводить аналогии, то ближайшим родственником мамлеевской «России Вечной» я бы назвал «Вечную Россию» (1988) – монументальное полотно художника Ильи Глазунова, к сожалению, пережившего блокаду Ленинграда. Эта картина, висящая теперь в галерее Глазунова в самом сердце постлужковской Москвы, представляет собой поистине всемирный триумф самого низкопробного китча: на восемнадцати квадратных метрах холста кое-как изображены идущие крестным ходом фигуры примерно двухсот выдающихся деятелей российской истории – от Петра I и Ивана Грозного до патриарха Тихона и Владимира Маяковского. Слева на фоне виднеется гора Хараити, справа – рейхстаг с шуховской телебашней. На передний план художник поместил Алексея Николаевича – сынишку императора Николая II, расстрелянного со всей царской семьей. Мальчик, одетый в костюм матросика, для особой жалости прикрывает ладошкой огонек свечи.

Илья Сергеевич Глазунов был, пожалуй, одним из самых успешных советских циников от культуры. Он уверенно малевал портреты чилийских коммунистов, когда их можно было выгодно обменять на звание народного художника, и той же самой рукой принялся выписывать многострадальность Руси на монументальных полотнах, когда за них начали выдавать особняки XIX века, расположенные в центре столицы.